Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 1
– В операционной и перевязочной оказался сваленный беспорядочной грудой различный медицинский инструментарий, видимо, захваченный фашистами в каком-нибудь из наших госпиталей. Там же валялись укладки с медикаментами и тюки перевязочного материала. Понадобилось несколько дней для того, чтобы всё это привести в порядок, очистить от грязи и рассортировать. В помощь врачам мы отобрали несколько человек легкораненых, бывших санинструкторов. Когда через несколько дней Шварц снова появился в госпитале, осмотрел приведённую в порядок операционную и перевязочную, осмотрел рассортированные медикаменты, он заявил, что всё сделано неплохо, но одновременно предупредил, что в госпитале будет постоянно находиться не более трёхсот раненых, поэтому никаких медикаментов и перевязочного материала мы от германского командования получать не будем. «Расходуйте экономно то, что есть! Должно хватить до конца войны, она скоро уже кончится, наши доблестные войска уже у Москвы», – закончил Шварц своё выступление. О нашем состоянии говорить не буду, оно должно быть понятно каждому советскому человеку, но перед нами находилось несколько сотен раненых, и наша совесть, наш врачебный долг требовали оказывать им хоть какую-нибудь помощь. И мы, медики, а нас набралось шесть врачей и около 15 человек среднего персонала, фельдшеров и бывших санинструкторов, приступили к своим обязанностям. Основной состав раненых были рядовые бойцы. Ранения у них были не очень тяжёлыми и даже в тех условиях, в которых находились пострадавшие, нам удавалось поставить многих на ноги. К моему счастью, а я был назначен старшим хирургом, поставленный над нами помощник начальника госпиталя, ефрейтор, в медицине совсем ничего не понимал, а Шварц, немецкий врач, в ней тоже не очень-то разбирался, а, главное, и не хотел себя утруждать лишней заботой. Он жил припеваючи в Таллине на частной квартире, отлично питался, основательно выпивал и в подробности работы госпиталя не вдавался. Это позволяло нам задерживать на койках уже вполне поправившихся людей. Большая часть из них так в Германию и не попала, а сумела тем или иным способом совершить побег.
– Дело в том, что почти с самых первых дней существования госпиталя, среди раненых организовался подпольный комитет, который взял на себя наблюдение за ходом выздоровления, и представитель которого, связавшись со мной, советовал, кого и когда следует выписать, чтобы тому было легче сбежать. Мы предполагали, что этот комитет связан с подпольными организациями эстонцев. Чтобы не подводить нас, медиков, побеги никогда не совершались из госпиталя. Чаще всего это делалось так. Желая использовать даже раненых, Шварц и его компания заключали сделки с кем-нибудь из эстонских помещиков (ведь с приходом фашистов они вернулись в свои поместья) и требовали от нас направить на работу несколько десятков человек, наиболее окрепших. В число таких рабочих мы, по указанию комитета, включали и кого-нибудь из подготовившихся к побегу. Ну а за пределами госпиталя за сохранность выделенных людей отвечал уже конвой. Правда, не всегда побеги проходили удачно, но, как правило, неудачник к нам уже не возвращался: если он не погибал, то его направляли в какой-нибудь общий лагерь военнопленных. Кстати, ни одного раненого или больного из лагерей к нам не поступало, всё это были люди, подобранные немцами на поле боя. Уже потом, через комитет нам стало известно, что среди так называемых рядовых есть и командиры. До поры до времени они тщательно конспирировались. Мы все – и медики, и сами раненые – удивлялись такой «гуманности» фашистов. Насколько нам было известно, подобных госпиталей нигде поблизости не было, я сомневаюсь, были ли они вообще! Ведь и нас, и раненых относительно сносно кормили, требовали соблюдения чистоты белья и помещения и позволяли нам ЛЕЧИТЬ. Разъяснилось это спустя полгода нашего существования там.
– Как-то раз, кажется, к новому, 1942 году, в госпиталь неожиданно примчался взволнованный Шварц, он лично тщательно осмотрел все помещения, строго покрикивал на ефрейтора, найдя беспорядок в том или ином месте, очень любезно поговорил с нами, обещал доставить ещё медикаментов и предупредил, что на следующий день к нам пожалуют гости – лица, высокопоставленные в рейхе, и что мы должны иметь подобающий вид. Действительно, на следующий день в сопровождении нескольких гестаповских офицеров в госпиталь прибыло три солидных человека, они беседовали со мной и другими врачами, знавшими немецкий язык, расспрашивали нас о том, как мы лечим раненых, и какие условия здесь для них созданы. Находясь под пристальными взглядами гестаповцев, ни один из нас не осмелился, конечно, на что-либо жаловаться, так как понимал, чем такая жалоба может закончиться. Посетовали мы только на то, что у нас ограничены ресурсы медикаментов. Один из гостей, видимо, медик, что-то сказал своим товарищам по-французски, а затем, обернувшись ко мне, заявил: «Видите ли, коллега, сейчас, во время войны, с медикаментами дело обстоит плохо и в самой Германии, и во многих других странах. Приходится экономить, но наше общество вам поможет! Поможем также и с продовольствием». Затем он обернулся к своим товарищам и заметил: «Мы сейчас сами убедились, что заявление советского правительства о варварском отношении к военнопленным со стороны немецкого командования – ложь! Вы видите, такому госпиталю может позавидовать любой полевой лазарет!» Когда комиссия покинула госпиталь, оставшийся Шварц сказал, что мы вели себя примерно и его не подвели. Он объяснил, что это была комиссия из Международного Красного Креста, и что наш госпиталь находится под его покровительством. Пожалуй, только теперь мы поняли, почему госпиталь так старательно опекали: нужно было перед мировой общественностью, как ни мало считались с ней фашисты, показать, что и им не чуждо элементарное проявление гуманности. Уже гораздо позже мы узнали, что в адрес нашего госпиталя из Швейцарии от Международного общества Красного Креста раз в месяц приходили посылки с продуктами и медикаментами. Из всего присланного нам перепадало, наверно, не более 10 %, а всё остальное присваивали себе дельцы из комендатуры Таллина, львиная доля доставалась Шварцу. Он беззастенчиво спекулировал на городском чёрном рынке и медикаментами, и продовольствием, а мы искренне удивлялись «доброте» немцев, которые, вдруг, расщедрившись, выдавали на каждого раненого по ложечке повидла, по две сигареты или по одной шоколадной конфете в месяц. Тогда же обычно мы получали и немного самых необходимых медикаментов. Узнали мы о том, как нас обворовывают, от одного из наших выздоровевших раненых, хорошо знавшего немецкий и эстонский языки и по требованию комитета сумевшего устроиться в комендатуру города. Кроме крупных хапуг нас обворовывало и начальство рангом поменьше: и наш командир-ефрейтор, и начальник охраны, и сами охранники. Были случаи, когда под видом раненых к нам в госпиталь засылали и немецких шпионов из числа русских предателей. С каждым вновь прибывшим раненым приходилось держать ухо востро. Но комитетчики их быстро разоблачали, и такой предатель или скоро выздоравливал, или умирал от какой-то неустановленной болезни. Тогда в госпиталь налетало гестапо, делали повальные обыски, вели строгие допросы, но, принимая во внимание исключительное положение госпиталя, на допросы так называемой третьей степени, то есть с применением истязаний, гестаповцы не решались, ведь комиссии Международного Красного Креста посещали госпиталь не реже раза в квартал. Может быть, поэтому нам и удалось уцелеть… Вот так и жили! Мне кажется, что мы, врачи, поступали правильно, всё-таки спасли не одну сотню наших людей, – закончил свой рассказ Рудянский.
Борис слушал рассказ с неослабевающим вниманием и невольно удивлялся мужеству этого сухонького человека, такого спокойного и выдержанного на вид, который умудрился в течение более трёх лет ходить по самому острию ножа и не сорваться. «Недаром он в свои сорок два года почти совсем седой», – подумал Алёшкин. Но его размышления вновь прервал Рудянский:
– Борис Яковлевич, я ведь к вам пришёл и с личной просьбой. Понимаете, мы ведь сейчас все – и медперсонал, и раненые, находящиеся в госпитале, – вроде как в лагере. На вышках опять стоят часовые, на этот раз русские, советские. Ежедневно в лагере, так мы стали называть наш госпиталь, заседает специальная комиссия из работников Особого отдела, тщательно проверяющая каждого. От меня и от некоторых других товарищей, которым разрешили выходить в город по делам госпиталя, взяли подписку о том, что мы ничего не будем рассказывать о нашем госпитале, о том, что сейчас там происходит, и не будем никому ничего писать. Вы первый и единственный, кому я осмелился рассказать о госпитале и о себе. Очень прошу вас никому не сообщать то, что вы от меня услышали. И ещё я хочу вас просить об одной услуге: известите каким-нибудь способом моих родителей, что я жив, здоров и, может быть, вскоре с ними увижусь. Не надо сообщать, где я был. Сможете вы это сделать?
– Конечно! Обязательно, – с воодушевлением ответил Борис. – Вот сейчас прямо при вас и напишу письмо.
Через несколько минут Алёшкин написал письмо в Темников Алексею Михайловичу Рудянскому, в котором сообщал, что в городе Таллине он случайно встретился с его сыном Борисом и что, если он хочет что-либо сообщить сыну, то может написать об этом ему, Алёшкину, по его адресу, и Борис дал адрес своей полевой почты. Разумеется, в своём письме Борис рассказал кое-что о себе, напомнил, что он является внуком Марии Александровны Пигута и давнишним пациентом Рудянского.
Через двенадцать дней из Темникова пришёл ответ, который Алёшкин тут же передал Борису Рудянскому. К тому времени проверка в госпитале была закончена, выздоровевших раненых отправили в запасные полки, нуждающихся в лечении перевели в армейские госпитали, а медперсоналу предоставили месячный отпуск. Борис Рудянский как раз собирался ехать в Темников. Он очень обрадовался письму отца и сердечно благодарил Алёшкина за помощь.
Через много лет после этого Борису стало известно, что Рудянский получил назначение в один из госпиталей Балтийского флота на должность ведущего хирурга, там и окончил войну. После войны он вернулся в свой Онкологический институт имени Герцена, защитил докторскую диссертацию и проработал там ещё много лет до выхода на пенсию.
Глава семнадцатая
Но вернёмся к делам 27 хирургического госпиталя. Госпиталь этот пока ещё оставался единственным военным лечебным учреждением Таллина, поэтому загрузка его была велика. Хотя раненых поступало не очень много, но они поступали беспрерывно и после обработки не эвакуировались. Многие раненые требовали серьёзного хирургического вмешательства, иногда операции приходилось делать повторно отяжелевающим раненым. Всем хирургам, всем медсёстрам, дружинницам и санитарам приходилось работать по 12–16 часов в сутки, так же работал и Борис. Ему, кроме того, нужно было выполнять административную работу начальника госпиталя, а также участвовать в различных совещаниях санотдела армии, которые стали проводиться довольно часто. Госпиталь посещали и разные важные начальники.
На пятый день работы в Таллине сюда приехал начальник сануправления Ленинградского фронта, генерал майор медицинской службы Верховский. Осмотрев госпиталь, он остался доволен установленным порядком и качеством проводимой хирургической работы. В беседе с Алёшкиным он, между прочим, сообщил, что на него, а также на начсанарма Склярова, из правительства Эстонии, и именно от Наркомздрава, поступила жалоба на незаконное занятие здания бывшего лечебного учреждения Эстонии.
– Я доложил об этой жалобе командующему фронтом маршалу Мерецкову. Когда тот узнал, что до прибытия наших войск это здание занимал немецкий госпиталь, он приказал ответить так: «Здание бывшей эстонской больницы, а впоследствии немецкого госпиталя, будет занято лечебными учреждениями фронта до тех пор, пока в этом будет необходимость». Такой ответ мы и послали Наркомздраву.
Между прочим, недели через две, когда Пярница уже не был наркомом здравоохранения Эстонии, выяснилось, почему он так хлопотал об освобождении здания больницы. Оказалось, что до установления советской власти в Эстонии, до 1940 года, он был одним из совладельцев этой больницы.
Генерал Верховский удивил всех своей причудой. Он оставался ночевать в госпитале, и когда ему на ужин предложили несколько самых изысканных блюд, старательно приготовленных поварами, попросил убрать всё это, вместо них принести ему чугунок картофеля, сваренного в мундире, постного масла и селёдку с луком. На удивлённый вопрос Бориса о таком странном заказе, генерал ответил, что всякими разносолами его потчуют в военторговской столовой, а вот варёной картошки по-домашнему он не ел с начала войны.
По его приглашению в этой трапезе принял участие и Борис, который тоже давно не ел простой картошки с селёдкой. После ужина Верховский поблагодарил за угощение и заявил, что, вообще, он их деятельностью доволен. Своё положительное мнение о работе госпиталя генерал передал санотделу армии, в результате чего по представлению начсанарма начальнику и личному составу госпиталя была объявлена благодарность в приказе по армии.
Огласить этот приказ поручили старому пациенту Алёшкина, члену Военного совета армии, генералу Тынчерову. После торжественного чтения приказа перед построенными медиками, свободными от работы, он остался обедать. Конечно, повара и тут постарались и приготовили очень вкусные блюда. Теперь это сделать было нетрудно: продсклад имел в своём распоряжении самые разнообразные продукты, а бывшие ресторанные повара, работавшие на кухне госпиталя, всегда были рады щегольнуть своим искусством.
Решил угостить знакомого гостя и Игнатьич. Когда на складе обнаружили, кроме продуктов, солений, маринадов, консервов, варенья, и несколько ящиков алкоголя, Игнатьич, с разрешения Гольдберга, захватил пару бутылок с водкой и коньяком для начальника госпиталя, чтобы угощать приезжавших гостей. Особенно привлекли его внимание бутылки с какой-то очень красочной этикеткой, на которой вокруг картинки что-то было написано не по-русски, как он потом оправдывался. Борис практически не употреблял алкоголь, и даже большая часть положенной «наркомовской нормы» доставалась Игнатьичу, поэтому подобранные им трофейные запасы пока оставались в неприкосновенности.
Желая особенно почтить важного гостя, Игнатьич поставил и раскупорил перед Тынчеровым одну из этих красивых бутылок. Тот, тоже не блиставший знанием иностранных языков, с любопытством рассмотрел красочную этикетку, налил себе около половины стакана прозрачной, чуть желтоватой жидкости и, по привычке многих военных, залпом осушил стакан. К изумлению и страху Игнатьича, после этого генерал вскочил из-за стола, стал плеваться и отчаянно ругаться, едва переводя дух.
В комнату, где проходил обед, зашёл Борис. Тынчеров обрушился на него:
– Ты что, отравить меня вздумал?! Что это ты мне подсунул? Такую гадость пей сам!
Алёшкин схватил бутылку, прочитал надпись на ней и чуть не рассмеялся:
– Да это же уксус, – воскликнул он, – французский уксус! Вон, смотрите, даже и место изготовления написано, Париж (помогли детские занятия по французскому языку).
Тынчеров прямо зарычал. Он повернулся к дрожавшему от волнения, страха и стыда Игнатьичу:
– Что же ты, чёртова перечница, меня вздумал уксусом угощать?! А ещё говорил, что это самое лучшее вино! Тащи, оболтус этакий, хоть водки поскорее, запью эту гадость.
Борис этим инцидентом был тоже немного напуган. Он знал, что Тынчеров отличался вспыльчивым и неуравновешенным характером, и, кто знает, может быть, после благодарности, которую он только что объявил, за это угощение можно и по шее получить. Но генерал уже перестал испытывать жжение и, не дожидаясь появления Игнатьича с водкой, с аппетитом принялся за соблазнительно пахнувшие кушанья.
– Вот чёртов старик, как подвёл! Да и я тоже хорош, сколько раз закаивался пить всякую трофейную заграничную бурду, а тут на тебе, чуть не полстакана сразу хватил… И что за черти, для уксуса такую красивую этикетку придумали! Поневоле за какое-нибудь диковинное вино примешь, – говорил Тынчеров, вертя бутылку в руках. – А ты, друг, что же не смотришь, чего этот твой ординарец гостям подаёт? Скажи спасибо своим поварам, они отличными кушаньями мне настроение подправили.
Так этот инцидент и окончился для Бориса благополучно.
***
Примерно через неделю после этого события, в Таллин приехал госпиталь № 31, в котором начальником был старый приятель Бориса Перов. Он подобрал себе отличное здание какой-то большой школы около театра «Эстоний» и приступил к развёртыванию в нём своего госпиталя. В этом здании во время войны тоже находился немецкий госпиталь. Помещение значительно пострадало, и прежде, чем начать в нём работу, нужно было сделать хотя бы самый первоочередной ремонт: застеклить окна, исправить водопровод, отремонтировать кухню и т. п. Всё это требовало времени, и они начали приём раненых лишь спустя неделю после своего прибытия, тем более что с ремонтом Перов не торопился – ведь госпиталь Алёшкина уже работает, справляется, ну и ладно. Так, несмотря на появление в Таллине второго армейского госпиталя, пока вся тяжесть лечебной работы лежала на двадцать седьмом.
Его работу неожиданно осложнило ещё одно обстоятельство. В один из дней одновременно с ранеными в госпиталь поступила большая партия отравленных. Произошло это так. Числа третьего или четвёртого октября 1944 года Алёшкин уселся обедать. Раненых было немного, он, дежуривший в эту ночь, сумел поспать и отдохнуть утром, поэтому обедал, не торопясь. Вдруг в комнату вбежал перепуганный дежурный по госпиталю врач Батюшков с криком:
– Товарищ майор, там сразу привезли человек пятьдесят раненых или больных! Что делать? С ними фельдшер приехала, она их и привезла. Да они какие-то все странные – не то пьяные, не то ненормальные…
Борис, конечно, вскочил из-за стола и через несколько минут был уже в сортировке. Там его дожидались взволнованная, невысокая, худенькая девушка, лейтенант медицинской службы, с сутуловатым пожилым капитаном. Увидев входящего майора, они оба встали, и девушка, чуть не плача, начала:
– Товарищ майор, помогите! Я фельдшер отдельного сапёрного батальона лейтенант медслужбы Вахрушева, а это командир батальона капитан Иванцов. Наши бойцы из первой роты находились после боя на отдыхе во втором эшелоне. Как мне удалось выяснить, к ним в гости случайно забрёл разведчик. Он сообщил, что недалеко в сарае есть несколько бочек спирта, что вот он сам налил канистру и несёт к своим, и что если ребята хотят, то могут этим спиртом воспользоваться. Желающие, конечно, нашлись, и через полчаса вся первая рота нашего батальона уже распивала этот спирт. Я случайно проходила мимо, увидела и спросила их, что это они пьют. В ответ один из них, кажется, успевший принять на грудь больше других, дурашливо сказал: «Товарищ лейтенант, ром немецкий пьём! Может, и вы попробуете?» Я сразу вспомнила, как нас предупреждали в школе, которую я только в прошлом году окончила, что немцы могут оставлять для наших солдат различную отраву. Схватила канистру с остатками жидкости и побежала с ней к капитану. Некоторые из солдат погнались за мной, но до дома, где остановился капитан, было близко, и я успела раньше. Я ему также рассказала, как и вам, и потребовала, чтобы всех выпивших увезли в госпиталь. Он засмеялся: «Ну, девушка, – сказал он, – если мы по каждой пьянке будем такой шум поднимать, так нам и воевать будет некогда!» Я настаивала на своём. Тогда он вместе со мной направился в эту роту. Там стоял страшный шум: выпившие бушевали, ругали меня и уже отрядили пару человек, чтобы те принесли спирт. Одновременно кое-кто побежал сообщить о найденном спирте и другим ротам нашего батальона. При виде капитана все несколько успокоились, но тот, у которого опьянение было сильнее, уже лежал без сознания. Тогда и капитан понял, что случилось что-то неладное. Он послал одного из трезвых солдат в домик, где жил замполит и другие командиры, с приказанием никого из расположения батальона не выпускать. Сразу же вызвал три автомашины. Вместе с ним мы стали опрашивать бойцов, кто из них пил принесённый спирт. Многие вначале не признавались, но когда увидели, как в машину понесли заводилу, начавшего попойку, без сознания, то испугались. Мы всех их погрузили в машины, и вот мы здесь.
Борис сразу оценил опасность создавшейся обстановки. Судя по запаху из канистры, которую ему протянула фельдшер, он решил, что это, по-видимому, метиловый древесный спирт, который, как он знал, является смертельным ядом. Медлить было нельзя, Алёшкин приказал Батюшкову немедленно разгрузить все машины, пострадавших поместить в особые палаты и вызвать к ним для оказания медпомощи весь персонал, свободный от работы в операционной. К счастью, таких оказалось много.
Возглавила эту группу работников госпиталя начальник первого отделения майор медслужбы Минаева. Узнав вкратце от Батюшкова, в чём дело, она тоже решила, что произошло отравление метиловым спиртом, и немедленно начала проводить соответствующие процедуры.
Конечно, первое, что пришлось сделать, хотя некоторых уговорить удалось не сразу, это тщательное промывание желудка. Затем началось применение сердечных средств в виде подкожных, внутримышечных и внутривенных вливаний и прочее, показанное в таких случаях, лечение.
Канистру с остатками спирта Алёшкин сразу же отправил на анализ в госпитальную лабораторию и уже через пятнадцать минут имел лабораторное подтверждение своего предположения. Тогда он вызвал Захарова, приказал ему взять с собой десять санитаров с автоматами и на машинах этого же батальона отправиться в разведроту (капитан знал, где она стоит, и мог служить проводником), изъять имевшийся там спирт, собрать всех выпивших, выяснить у них, где находится тот склад, проехать туда и уничтожить все имеющиеся там запасы. Если будет возможно, привезти одну бочку в госпиталь. Всех выпивших из разведроты и из других подразделений сапёрного батальона, если таковые обнаружатся, немедленно доставлять в госпиталь. Последнее распоряжение он отдал фельдшеру Вахрушевой и врачу Батюшкову, которые должны были поехать на оставшихся двух машинах.
Все распоряжения Алёшкина были точно исполнены, и к вечеру в госпитале уже находилось 67 человек отравленных. Многие из них вели себя агрессивно, кричали, что они не пили, а только чуть-чуть попробовали, что они совершенно здоровы и в госпитале им делать нечего. Особенно шумели девять разведчиков, привезённых Захаровым.
Однако к утру картина резко изменилась. Около тридцати человек находились в очень тяжёлом, почти безнадёжном состоянии. Спустя сутки они всё-таки почти все погибли. Не помогло ни переливание крови, ни другие мероприятия. Остальная часть, хотя и осталась в живых, но тоже была не стабильна. И почти все они стали жаловаться на ослабление зрения. Действительно, больше половины из оставшихся в живых ослепло.
Оба днища железной бочки, которую привёз с собой Захаров, были выкрашены красной краской. На одном крупными буквами по-немецки было написано «метанол», на противоположном нарисован череп, под ним перекрещенные кости, и ещё одна надпись по-немецки «яд». Анализ жидкости показал, что это смесь этилового и метилового спиртов, и, как впоследствии выяснилось, она предназначалась для разогрева танковых моторов.
Чтобы закончить описание этого случая, скажем, что по срочному донесению Алёшкина в санотдел армии, к нему в госпиталь в этот же день была направлена специальная группа врачей-токсикологов из отдельной роты медрезерва армии. Они и взяли на себя дальнейшее руководство по спасению отравленных, используя персонал госпиталя как вспомогательную силу. Как мы уже говорили, результаты этой работы оказались далеко не утешительными.
Через месяц Алёшкин прочёл приказ по армии о суровом наказании всего командного состава сапёрного батальона и разведроты. Капитан по решению Военного трибунала был лишён звания и направлен рядовым в штрафной батальон. Командир взвода, лейтенант, принимавший участие в выпивке, был приговорён к расстрелу, но он умер в госпитале ещё до получения этого приказа. Были соответственно наказаны и другие командиры. В этом же приказе младший лейтенант медслужбы фельдшер Вахрушева награждалась медалью «За боевые заслуги» за то, что сумела энергично прекратить дальнейшее отравление личного состава батальона. Медперсоналу госпиталя № 27 объявлялась благодарность за оперативную работу по предотвращению распространения отравления и по спасению пострадавших.
В самом деле, почти неделю весь персонал госпиталя занимался отравленными. К счастью, госпиталь Перова к этому времени уже развернулся и основной поток раненых был переключён на него. Госпиталь № 27 стал постепенно освобождаться от раненых, на 5 октября 1944 года в нём всё ещё находилось более 600 человек.
К концу месяца поступление раненых резко сократилось. Части 8-й армии продвинулись по побережью к югу от Таллина, и раненых стали направлять в госпитали, следующие за наступавшими войсками. Развернулись бои за острова Сааремаа, Хийумаа. На этих островах немцами были созданы долговременные укреплённые позиции из бетона и железа. Скопившиеся там фашистские войска чуть ли не со всей Эстонии упорно оборонялись и своими орудиями постоянно угрожали судам Балтийского флота, следовавшим вдоль берегов Финского залива. Ставка, командование фронта требовали скорейшего овладения этими островами. Шли кровопролитные бои.
Надо сказать, что в 1941 году балтийские моряки, атакованные фашистами и со стороны берегов Эстонии и флотом со стороны Финского залива, сумели продержаться на этих островах более трёх месяцев и оставили их только по приказу Главного командования. Немецкие вояки заявляли, что они удержат острова в своих руках надолго. Вскоре стало понятно, что это заявление, как и многие другие, было обычной фашистской похвальбой. Уже к 7 ноября 1944 года остров Хийумаа был полностью освобождён от фашистской нечисти, а к 24 ноября зачищен и весь Моонзундский архипелаг. Но к этому времени госпиталь № 27 уже сменил дислокацию.
С 10 октября одновременно с приёмом всё уменьшавшегося количества раненых, поступавших теперь строго по профилю, то есть с ранениями в живот, грудь и голову, и, как правило, уже прошедшими хирургическую обработку на предыдущих этапах (в медсанбате и госпиталях первой линии), по решению санотдела армии госпиталь вынужден был заниматься поликлинической работой среди гарнизона, оставшегося в Таллине. Это была нелёгкая работа: в войсках, оставленных в городе, находилось немало легкораненых, не пожелавших покидать свои подразделения и теперь нуждавшихся в постоянном медицинском наблюдении и амбулаторном лечении. Лечебные учреждения этих соединений передислоцировались с большей частью войск далее, вслед за противником. Медперсонал подразделений (фельдшеры) с обслуживанием этих бойцов справлялись плохо. Хирургическому госпиталю № 27 пришлось взять это на себя.
В среднем ежедневно на амбулаторный приём поступало более ста человек. Среди них попадались и терапевтические больные. Пришлось освободить доктора Батюшкова, единственного терапевта госпиталя, от любой другой работы и посадить его на терапевтический приём. Для оказания амбулаторной хирургической помощи выделили двух молодых хирургов и несколько средних медработников. Одновременно стало необходимым и выделение части помещения госпиталя для ведения амбулаторного приёма. Таким образом, к концу октября двадцать седьмой, по существу, превратился во фронтовой госпиталь с функциями гарнизонного.
В период с 22 сентября по 10 ноября госпиталь провёл очень большую и напряжённую работу. Он принял и хирургически обработал более 2500 раненых. К ноябрьским праздникам 1944 года в госпитале находилось около пятисот лежачих нетранспортабельных раненых, требующих длительного стационарного лечения.
Начальник сануправления фронта генерал Верховский при вторичном посещении госпиталя в начале ноября заявил Алёшкину, чтобы он готовил госпиталь к передислокации: на его место на днях приедет один из фронтовых госпиталей, который примет раненых и будет продолжать начатую работу. О месте передислокации он пока ничего не сказал, заметив, что этот вопрос надо утрясти с начсанармом Скляровым.
Утром 10 ноября в госпиталь прибыли начальник орготделения санотдела армии Богуславский и начальник фронтового эвакопункта подполковник медслужбы Лисовский. Они осмотрели всё хозяйство Алёшкина и остались им очень довольны, особенно Лисовский. Он увидел отличную кухню, замечательную аптеку с большим запасом медикаментов, лабораторию, два оборудованных стационарных рентген-кабинета, на складе большие запасы продовольствия, в палатах прекрасное бельё. Он заявил, что готов принять всё хозяйство госпиталя и раненых хоть сейчас. Но Богуславский возразил, что приёмку можно провести только после того, как госпиталь передислоцируется на новое место. Тогда Лисовский потребовал, чтобы при передислокации из Таллина они ничего из помещения не вывозили. Начорготделения заметил, что, конечно, ничего из стационарного оборудования Алёшкин не возьмёт, ну а необходимый ему мягкий инвентарь, инструменты, медикаменты и продукты, сколько сумеет вывезти на своём транспорте, конечно, увезёт с собой:
– Ведь он не гулять едет, а работать, и ему, конечно, всё это нужно иметь, – добавил Богуславский.
Лисовский не согласился и обещал жаловаться начальнику сануправления фронта. И, кажется, пожаловался, но из этого ничего не вышло – генерал Верховский оказался на стороне Алёшкина. Между тем Богуславский рассказал Борису о том, какое назначение получает его госпиталь:
– Видишь ли, Борис Яковлевич, начсанарм и Верховский, посоветовавшись, решили дать твоему госпиталю немного отдохнуть. Вы провели очень большую работу и личный состав основательно измотался. В городе Раквере есть штаб пограничной службы Балтийского побережья. Служба эта ещё только организуется, своих лечебных учреждений у неё пока нет. Начальник погранслужбы генерал Зайцев просил Военный совет 8-й армии временно выделить ему один из своих госпиталей, вот Скляров и предложил для этой цели ваш, тем более что в Раквере ещё до сих пор находится значительная часть вашего имущества. Работы там будет немного, в основном амбулаторная, работники госпиталя немного передохнут. Только мой совет, выбирайтесь отсюда побыстрее, пока Лисовский с хозяйственниками своего фронтового госпиталя не нагрянул, а то тогда вы и самого необходимого не увезёте. Ну пока, счастливо. Как развернётесь в Раквере, доложите нам и генералу Зайцеву, он тоже там где-то квартирует, – с этими словами Богуславский попрощался с Борисом и уехал в санотдел армии.
