Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1
Глава одиннадцатая
Поезд, следовавший в сторону Кангауза, прибывал в Новонежино около 6 часов вечера. Несмотря на незначительное расстояние, пассажирский поезд тащился долго. Помимо того, что довольно плохо сделанный, не ремонтировавшийся в течении ряда лет путь не позволял развить более или менее подходящую скорость, сказалось большое влияние так называемого Шкотовского перевала, забираясь на который, поезд двигался прямо-таки с черепашьей скоростью. Кроме этого, ему предстояло преодолеть ещё и второй, правда, менее крутой, перевал около села Романовки, где тоже скорость движения могла быть только минимальной.
Было и ещё одно неудобство, затрудняющее движение поездов – одноколейная дорога, и так как навстречу попадалось немало товарняков, передвигавшихся с маленькой скоростью, то почти на каждом разъезде или платформе, а их от Шкотова до Новонежина насчитывалось четыре, приходилось стоять иногда по часу и долее, чтобы пропустить встречный товарный поезд.
Вот поэтому-то, если на проезд из Шкотова в Новонежино даже по расписанию отводилось около полутора часов, на самом деле приходилось тратить почти всегда гораздо более двух.
На станции Новонежино было уже совсем темно. Небольшой керосиновый фонарь, укреплённый на столбе посередине перрона, если так можно было назвать невысокую насыпь из каменноугольного шлака, отгороженную парой досок от рельсов, освещал площадь только у своего подножия, остальная часть перрона и всё, что было рядом, тонуло в темноте, и только светящиеся окна здания станции указывали о его нахождении.
Сойдя с поезда, Дмитриев и сопровождавший его Борис перешли железнодорожные пути, спустились с невысокой насыпи и почти сразу же очутились на широкой просёлочной дороге, с одной стороны которой, на стороне, противоположной станции, стоял ряд небольших домов, обмазанных глиной и побелённых извёсткой так, что даже в темноте они довольно отчётливо выделялись белыми пятнами среди окружавших их тёмных плетней. Даже при такой темноте Борис заметил сходство этих домов с украинскими хатами на картинках с видами украинского села. Между прочим, впоследствии выяснилось, что большая часть населения Новонежино – украинцы.
Дмитриев направился к одной из этих хаток, в окнах которой светился приветливый огонёк. Через три минуты они вошли в дом.
– Здравствуйте, хозяева! – весело сказал, входя, Игнатий Петрович.
Кухня, она же, очевидно, и комната, служившая жильём хозяевам, с русской печкой в одном из углов, с большим обеденным столом в другом, где висело несколько небольших икон, освещённая керосиновой лампой, блестела чистотой.
Около икон свисали вышитые красивыми узорами белоснежные рушники. Крышка стола, выскобленная чуть ли не добела, и такие же чистые скамейки, окружавшие стол, показывали, что в доме есть рачительная и заботливая хозяйка.
За столом сидело двое совсем ещё молодых людей, они ужинали. На большой деревянной тарелке лежал аккуратно нарезанный тёмный пшеничный хлеб, а деревянная же миска, из которой, видимо, только что хлебали хозяева, распространяла аппетитный запах хорошо сваренного борща.
Борис с вожделением поглядывал на блестевший жирными бликами борщ, находившийся в миске. Он уже успел проголодаться.
При появлении гостей хозяева встали, прекратили есть и дружно ответили на приветствие Дмитриева. Хозяйка подошла к печке и начала там что-то готовить. Хозяин открыл дверь в соседнюю комнату. Борис впоследствии узнал, что эта вторая комната называлась горницей и служила в основном для приёма гостей.
Когда Дмитриев и Борис прошли в неё, то последний увидел, что, кроме образов, в углу на стене висел большой отрывной календарь. У одного из окон комнаты был стол, заваленный кучей каких-то бумаг. Посередине стола стояла большая керосиновая лампа, которую хозяин поспешил зажечь. Около неё в беспорядке валялись карандаши и ручки, была тут же и чернильница-непроливайка.
Слева у стены, упираясь одной из спинок в выходящую в комнату часть русской печки, стояла большая двуспальная деревянная кровать с целой горой подушек. Около двери на стене висел такой же полушубок, как и только что полученный Борисом.
Игнатий Петрович положил привезённые им свертки и большой клеёнчатый портфель прямо на груду бумаг, находившихся на столе, и грузно опустился на стул.
Борис опустил свой узел около двери, снял шлем и прислонился к стене, не зная, что ему делать дальше.
В простенках между окнами в комнате стояло несколько венских стульев, около стола – две табуретки, а прямо против двери – комод, покрытый вязаной салфеткой и уставленный флаконами из-под одеколона и какими-то коробками. Над ним кнопками были укреплены на стене несколько выцветших и пожелтевших фотографий.
– Что же ты стоишь, как бедный родственник, Борис? Ты уж не обижайся, ведь ты мне чуть ли не во внуки годишься, так я тебя так называть буду, – сказал Дмитриев, – садись! Давай будем с хозяином договариваться. Эта комната – мое жильё и контора. Я думаю, Николай, – обратился он к стоявшему около стола хозяину, – что тут места и для двоих хватит. Вот, мне нового помощника прислали, возьмёшь и его в постояльцы? Поставим ему топчан вон там, у двери, платить он будет так же, как и я. У вас и столоваться будет, – усмехнулся Игнатий Петрович. – Парень он, кажется, тихий, непьющий. Ну как, согласны? – повернулся он и к Борису, и к хозяину.
Борис молча кивнул головой, с интересом рассматривая хозяина и появившуюся в дверях хозяйку. Дело в том, что оба они и своей внешностью, и одеждой, и говором, и повадками очень походили на тех малороссов, которых он представлял себе по произведениям Гоголя и картинкам из его произведений.
Сам Николай – мужчина среднего роста, правильного телосложения, невысокий, но, видимо, сильный, с приятным лицом, оттенённым ровно подстриженными каштановыми волосами, с широкими чёрными бровями и тёмно-карими глазами, чуть прикрытыми длинными густыми ресницами, с прямым тонким носом, щёточкой чёрных усов, темневших над верхней губой, мог бы называться красавцем, если бы не немного скошенный подбородок, указывавший на довольно покладистый и безвольный характер.
По его виду можно было сразу понять, что он в доме, хотя и голова, но шея, на которой он держится, – его жена, вертит этой головой, как ей вздумается.
Он не решился дать какой-либо ответ, а обернулся к стоявшей в дверях жене и спросил:
– Марья, вот Игнатий Петрович нового постояльца привёл, ты как решаешь? Возьмём?
Марья при этих словах вошла в комнату и очутилась почти рядом с Борей. Она взглянула на него, он также успел её рассмотреть.
Это была женщина лет двадцати пяти, такая же ладная и аккуратная, как и её муж, с чёрными, как смоль, волосами, с очень подвижным и живым лицом, покрывшимся румянцем от того, что муж при посторонних хозяйственный вопрос целиком передаёт в её распоряжение, что, конечно, ей польстило. Она спросила:
– А сколько он платить будет?
Дмитриев ответил:
– Столько же, сколько и я – 9 рублей в месяц, ну а за стирку, если возьмётесь, отдельно.
Марья улыбнулась, обнажив два ряда блестящих белых зубов между ярко-красными влажными губами.
– Ну, где трое едят, там четвёртый не помеха. Пускай остаётся. Николай, пойди принеси из чулана топчан, что для Марфы ставим. Ей теперь придётся дома оставаться, у нас уж ночевать негде будет. Ну да это не беда, меньше шататься будет. Вот только понравится ли ему у нас? Он как будто человек городской, – заметила она, поглядывая на кожаную куртку, в которую был одет Борис.
Но тут вмешался и он сам:
– Да что вы! Я ко всему привык. Вон летом даже в китайской харчевне питался. А у вас так вкусно борщом пахнет! Какая мне особая еда нужна? – горячо возразил он.
– Ну вот, значит, и договорились, – усмехнулся Дмитриев. – А и то, собирайте-ка нам, Марья Павловна, ужинать, мы оба проголодались. А ты, Николай, ладь парню постель – пораньше ляжем, завтра дела много будет.
Ужинали Игнатий Петрович и Борис за тем же столом, за которым только что сидели хозяева, им поставили каждому по большой фаянсовой тарелке, до самых краёв наполненной густым, красным, ароматным борщом, а на блюдо было добавлено несколько больших ломтей свежего пшеничного хлеба.
После вкусного борща, которым Борис, кажется, так наелся, что больше ничего есть и не мог, хозяйка водрузила на середину стола огромную сковороду с большим куском жаренного мяса, обложенного крупно нарезанной картошкой, а в миску положила несколько штук солёных огурцов.
Дмитриев отрезал небольшой кусок мяса и положил его и пару картофелин себе на тарелку. Потом сделал, по просьбе Бориса, то же самое для него. И мясо, и картошка были превосходными, такими же вкусными оказались и огурцы.
Когда постояльцы с трудом справились и с этой едой, Марья поставила перед ними по большой глиняной кружке, а на середину стола – большую кринку, полную холодного молока. Пришлось выпить и молоко.
И хотя и Борис, и Игнатий Петрович так наелись, что могли только сидеть и отдуваться, она, убирая со стола, всё приговаривала, что они ничего почти не поели, и что завтра она куриную лапшу сварит.
Слыша её слова, Дмитриев только руками отмахивался, а Борис, поблагодарив, с трудом поднялся из-за стола и направился в горницу, где Николай ладил ему постель.
А тот тем временем принёс откуда-то двое козел и сейчас прибивал к ним неширокий щит из нескольких хорошо выструганных досок. С одной стороны щита находился и изголовник – доска, прибитая под небольшим углом. Закончив собирать это нехитрое приспособление, Николай крикнул:
– Марья, достань-ка сенник, да сходи набей его сеном.
– Нет-нет, – запротестовал Борис, – у меня постель есть.
И он достал из своего довольно объёмистого узла медвежью шкуру, на которой спал последний год. Марья услышала его возражение и зашла в комнату. Увидев «постель» Бориса, она улыбнулась и, вернувшись через несколько минут, застелила шкуру чистым рядном, а в голову, кроме его маленькой подушки, положила свою большую, кроме того, она положила на эту кровать и совсем новое байковое одеяло.
– Вот, укроетесь сперва этим, а сверху своим суконным, теплее будет. Сейчас-то, может, и ничего, а скоро похолодает.
Когда постель для Бориса была приготовлена, и Марья Павловна отправилась на кухню, чтобы закончить уборку посуды, Борис вышел на крыльцо, где, присев на ступеньки, о чём-то беседовали Дмитриев и хозяин. Сел рядом и он. Николай курил, закурил и Борис. Хозяин предупредил его, что Марья не выносит табачного дыма и разрешает курить только на улице. Как бы оправдывая её, он сказал:
– Ведь она из Карауловых, а те – не то староверы, не то ещё кто-то, только у них в доме никто не курит.
Часа через два в доме всё затихло, а Борис, кажется, только успел приложить голову к подушке, как моментально заснул.
– Ну, брат, спать ты здоров! Если так работать будешь, то дело у нас пойдёт. Вставай! Позавтракаем, да и за дела.
Разбуженный своим начальником, который сумел его разбудить, только основательно тряхнув за плечо, Борис быстро натянул штаны и в одной майке выскочил в сени, где висел глиняный рукомойник, чтобы умыться. Этот процесс у него никогда не был особенно длинным, а тут, когда вода в умывальнике уже была подёрнута первым ледком, а сени насквозь продувались утренним ветром, умывание было закончено им в течение одной минуты. По существу, он только ополоснулся.
Завтрак, такой же обильный и сытный, как и вчерашний ужин, был съеден с аппетитом и запит чаем с молоком и мёдом. И хотя Марья вновь оговаривала их, что они мало ели, но, очевидно, делала это больше из приличия.
Николай встал гораздо раньше, уже успел и позавтракать, и запрячь лошадь, и уехать за лесником, с которым Дмитриев должен был отправиться в лес, чтобы осмотреть и принять делянки, отведённые под вырубку необходимого леса.
Теперь, через много лет, вспоминая этот отвод леса, Алёшкин часто задумывался над тем, как неразумно тратилось в те годы наше лесное богатство. Ещё в Шкотове он ознакомился с договором, заключённым с японцами. Дальлес был обязан поставить определённое количество рудничных стоек длиною не более двух метров и толщиной в верхнем отрубе не более 10–15 см, по сегодняшним меркам (в договоре они были указаны в японском измерении). Но это значило, что следовало вырубить молодой лес, только начинавший подрастать. Лес этот должен был состоять из одного дуба (по договору стойки должны были быть именно дубовыми). Вот в результате этой деятельности и оголились сопки, находившиеся вблизи Новонежина. И даже через 40 лет, когда Борису пришлось побывать в этом селе, они всё ещё стояли, покрытые только маленькими кустиками. Но, видимо, тогда это в расчёт не принималось, нужна была валюта.
Позавтракав, Дмитриев сказал Борису:
– Сейчас придёт мой второй помощник Фёдор Сердеев, познакомьтесь с ним и начинайте подготавливать договора для артелей. Образец – вон, на столе лежит. Рассчитайте количество стоек, которое мы должны поставить до 1 января I925 года. Посмотрите по договору, переведите из кубошаку в штуки, да заодно прикиньте, сколько нужно нам будет вагонов заказать на декабрь. Да вместе с Фёдором сходите к его отцу, он обещал нам площадку для складирования у тупика, вы обмерьте её, высчитайте площадь, мы за неё будем с квадратного метра платить. Ну вот, кажется, и всё. А вот и вы! – повернулся Дмитриев к двери, в которую входил Николай и следом за ним высокий чернобородый старик, снявший при входе шапку и перекрестившийся на иконы.
– Я сейчас оденусь, идите к подводе, – с этими словами Дмитриев стал одеваться: надел толстое длинное пальто, поверх него брезентовый плащ и на голову меховую шапку.
Ноги у него были обуты в ичиги. Борис знал, что так называются длинные сапоги, сшитые из юфтевой кожи с мягкими подошвами. Это была самая удобная обувь для путешествий по тайге и болотистым местам Приморья.
Перед выходом из комнаты Игнатий Петрович на минуту задержался, вытащил из кармана трёхрублёвую бумажку и, сунув её в руку Борису, сказал:
– Когда тут управитесь, так сбегайте в кооператив, купите бутылку водки, надо будет лесника угостить.
Это поручение, сделанное таким непререкаемым тоном, застало Бориса врасплох, и он даже не успел ничего сказать. Он ещё никогда в жизни не покупал водки, а здесь, на новом месте… Да ведь он и комсомолец, что о нём подумают, увидев, что он в первый же день своего приезда бежит за водкой? Но отказаться от этого поручения просто не успел.
Несколько минут он как бы с испугом глядел на эту проклятую бумажку, потом, вздохнув, положил её на окошко и принялся за разборку бумажного хаоса, царившего на столе. Когда он, наконец, разложил в отдельные стопки все эти накладные, квитанционные книжки, ведомости на зарплату, спецификации, заполняемые при погрузке леса в вагоны, стопки чистой бумаги и нашёл образцы договоров, то занял этими бумагами не только весь стол, но и ближайший подоконник, и даже одну из табуреток.
Только он управился с этим делом, как в комнату вошёл высокий парень. У него на голове вились волосы – такие белокурые, каких Борис в своей жизни ещё не видел никогда. Такими же светлыми были у него и брови, и ресницы, а голубые, чуть навыкате, глаза смотрели чуть настороженно, но в то же время очень приветливо. Губы его, толстые, как у негра, раздвинулись в широкой улыбке, отчего на румяных щеках показались две ямочки, и он, протягивая руку, произнёс:
– Давайте знакомиться. Меня зовут Фёдор Сердеев, а вас?
Борис назвал себя, и не прошло и десяти минут, как они успели рассказать про себя всё. Узнав, что Борис окончил специальные курсы десятников, Фёдор заявил, что теперь в вопросах работы он полностью признаёт его авторитет, так как он в этих делах ничего не понимает. После школы, которую он окончил во Владивостоке в один год с Борисом, Фёдор работал железнодорожным рабочим на ремонтных работах. Борис узнал, что отец Феди – Макар Макарович Сердеев – начальник железнодорожной станции Новонежино, что его старший брат Николай служит дежурным по станции Седанка, что у него ещё есть две сестрёнки, ученицы новонежинской школы, и что их мать в прошлом году умерла. Узнал Борис и то, что и отец, и брат Фёдора настаивают на том, чтобы он начал учиться на железнодорожника, но его эта работа совсем не привлекает, и поэтому он с радостью согласился на предложение идти в помощники Дмитриеву.
Сразу получилось как-то так, что оба эти парня, впервые увидевшие друг друга, почувствовали симпатию, очень скоро превратившуюся в большую дружбу, которая затем, несмотря на временные перерывы, продолжалась более полувека.
– Вот понимаешь, Федя, – заявил Борис, – велел мне Игнатий Петрович подготовить копии договоров для подрядчиков, стал я разбирать бумаги на столе, а когда разобрал, то увидел, что места для работы на нём и не остаётся. Прямо не знаю, что и делать. На подоконники бумаги нельзя сложить, они промокнут – с окон течь будет.
– Нашёл, о чём горевать! У нас дома всякой рухляди – вагонами не вывезешь. Я сейчас домой сбегаю, какую-нибудь полку или этажерку принесу, здесь её в углу поставим, всё и уместится.
– Вот здорово, беги скорее!
Федя быстро выбежал из комнаты, а Борис принялся тем временем развязывать узел своих вещей, который он вчера оставил на полу у топчана. Он достал новый полушубок, повесил его на колышек рядом с кожаной тужуркой около своей постели, запихнул валенки под топчан и, пожалев, что у него нет никакого чемодана, а главное, нет той старой корзинки, которая сопровождала его все предыдущие годы, сложил на табуретку те небольшие запасы белья, которые у него имелись. И тут обнаружилось, что основное, из чего состоял его узел, были книги, тетрадки с записями, сделанными на курсах, и оставленные таблицы для переводов различных мер. Куда было деть всё это, он просто не знал: положил на постель и встал над этой кучей, задумавшись.
В комнату заглянула Марья, она негромко сказала:
– Борис Яковлевич!
Но для Бори такое обращение было настолько необычным, что он, раздумывая над устройством своих вещей, даже не обратил внимания на этот возглас. Тогда она повторила громче:
– Борис Яковлевич!!
На этот раз он понял, что так величают его, и это так его смутило, что он покраснел до корней волос, и, обернувшись, смущённо произнёс:
– Ой, что вы, какой я Борис Яковлевич? Зовите меня просто Борис…
Марья улыбнулась, блеснула чёрными глазами:
– Нет уж, раз вы теперь в начальниках, в десятниках ходите, вас должны Борисом Яковлевичем называть, и вы от этого не отказывайтесь. Ну а я вам в старшие сёстры гожусь, так и быть, буду, когда мы одни дома, вас Борисом называть, раз вам так нравится. Так о чём вы задумались-то, Борис?
Тот улыбнулся и, повернувшись к Марье, ответил:
– Вот соображаю, куда же всё это барахло сложить?
– Ой, да чего ж тут соображать, зараз мы всё приспособим, – воскликнула Марья, подошла к комоду, выдвинула нижний ящик, что-то передвинула там и, забрав с постели Борино бельё, уложила его в освобождённый угол ящика.
– От и всё. Белья-то у вас не дюже богато, подкупать надо, – заметила она, закрывая ящик и с каким-то сочувствием поглядывая на Бориса. – Ну а все бумаги-то на этажерку сложите, которую Фёдор принесть обещался, – продолжала Марья своим неторопливым мягким украинским говором.
Сразу по приезде на Дальний Восток, Алёшкин обратил внимание на то, что большая часть жителей Шкотова, видимо, в прошлом выходцы из Малороссии. В Новонежине это было заметно ещё больше, и по домишкам, очень похожим на украинские хаты, и по говору, хотя бы той же Марьи, да и само название села говорило о том, что его первые поселенцы приехали сюда откуда-то из-под города Нежина (Черниговская обл., Украина – прим. ред.), недаром и название своему селу дали Новонежино.
А Марья снова обратилась к Борису, на этот раз она вошла, одетая в бархатную кацавейку и повязанная цветастой шалью:
– Борис, я сейчас в лавку за солью сбегаю, по дороге к родным забегу, а вы до обеда никуда не уходите. Обед-то я сготовила, так что разогреть только. Наших ждать не будем, они поздно к вечеру только вернуться обещали. Хату бросать нельзя.
– Хорошо, Марья Павловна, я сейчас вместе с Федей работать буду, мы нескоро управимся. А я хочу вас попросить, – смущаясь, добавил он, – купите, пожалуйста, бутылку водки, деньги вон на окне лежат. Это Игнатий Петрович просил, говорил, что лесника угостить надо.
– Нет, Борис, давайте уговоримся, уж если вы себя по отчеству называть не велите, так и меня не надо, – она на секунду задумалась, а затем, легко улыбнувшись, сказала, – зовите меня тёткой Марьей, ладно?
Борис мысленно усмехнулся: «Ну вот и ещё одна родственница появилась», – но вслух ничего не сказал, а только согласно кивнул головой.
– Вот ведь, хороший человек Игнатий Петрович, а ни одного дела без выпивки сделать не может! Моего Николая тоже на это сманивает. Ну да у меня на этот счёт не очень-то! Ладно уж, куплю этой горилки, пущай пьют. Всё равно Колю я из этой компании вытащу. Да, а сами то вы пьёте?
Борис даже испугался.
– Нет, что вы! Я её и не пробовал, не хочу. Да мне и нельзя, я ведь комсомолец!
– Комсомолец?! И в Бога не верите?
– Да, и в Бога не верю теперь.
– А раньше, значит, верили?
– Глупый был, вот и верил!
– Так что же, по-вашему, все верующие глупые? А я вот тоже верю, что же, и я глупая? – уже обиженно спросила Марья.
Борис немного растерялся. Он был ещё слишком молодой атеист и, хотя уже и состоял в обществе «воинствующих безбожников», однако вести дискуссии на религиозные темы ему не приходилось.
– Я не говорю, что все глупые, я про себя сказал. Ну а Бога всё-таки нет! И попы про него много врут, а сами делают совсем не так, как в Законе Божьем написано, уж это-то я знаю!
– Ну попы – это не Бог. Наш вон батюшка тоже и пьянствует, и дерётся, и как матушку похоронил, ни одну молодую бабу в селе в покое не оставляет. А как иконы-то вам, не мешают? – показала она на висящие в углу несколько довольно хороших икон. Борис улыбнулся.
– Да нет, если я им не мешаю, так они мне и подавно. А у вас в селе есть комсомольцы?
– Да, есть, конечно. Вам о них новый дружок расскажет. Только он, кажется, водочку-то не отталкивает. Когда его папаша с вашим начальником договаривались, здесь же у нас выпивали, он тоже за столом сидел, свою рюмку не отодвигал. Ну да это не моё дело, я это так, к слову. Ну, пойду, а то заболталась. Так смотрите, не уходите! – крикнула она уже из двери, ведущей в сени.
Почти сейчас же после ухода Марьи вернулся Фёдор Сердеев. Он нёс ещё почти совсем новую, довольно большую этажерку. Её поставили в свободном углу комнаты и сложили на неё в строгом порядке все бумаги, разложенные Борисом в разных местах. На одной из полок уместились и личные книги, и тетради Бориса.
После этого сели писать договоры, а их, по образцу, найденному Борисом на столе, нужно было написать штук 10, ведь каждому артельщику нужно дать копию, копию послать в контору, и один экземпляр оставить себе. Первый же экземпляр, который написал Фёдор, показал, что это его дело: у него оказался такой красивый и разборчивый почерк, что Борису с ним тягаться было не под силу. Решили так: Борис будет подготавливать расчёты, чтобы вечером можно было с артельщиками (как говорил Дмитриев, их придётся собрать сегодня же) договариваться о конкретном количестве стоек, которые каждый из них должен будет заготовить и вывести.
По договору, участок должен был поставить до 1 января 1925 года не менее 75 000 кубошаку стоек. Когда Борис перевёл это в количество стоек, взяв для примера средние их размеры по толщине и по длине (они все должны быть одинаковыми – 6 шаку, около двух метров), то у него получилось, что к этому времени нужно будет иметь на складе не менее 100 000 штук стоек. Также понадобится около ста вагонов, лучше платформ. Следует, начиная с 1 января, получать не менее чем 5–6 вагонов ежедневно (большее количество не мог вместить тупик станции Новонежино). Да и грузчики-китайцы, о найме которых Дмитриев договорился с одним китайским подрядчиком ещё в Шкотове, и которые должны были к середине декабря приехать в Новонежино, с большим количеством не справились бы.
Предполагалось, что в будущем 1925 году, в январе месяце будет заготовлено столько же, как и в феврале, и в марте. Таким образом, на весну, когда вывозка будет затруднена из-за паводка и распутицы, останется совсем немного, и с полученным заданием участок справится.
Для выполнения намеченного необходимо было, чтобы работало не менее 30 подвод ежедневно, чтобы каждая из них привозила не менее 35–40 стоек, и чтобы каждая успевала за день сделать не менее трёх ездок.
Расчёты, как и переписка договоров, заняли порядочное время, и они только что успели закончить свою работу, как явилась Марья. Она быстро разогрела обед, и они втроём отлично пообедали. Затем Борис и Фёдор отправились на станцию, чтобы осмотреть участок, который отводился им под склад. Отведение участка начальник станции поручил одному из их своих помощников – Лукъяненко, с которым, кстати сказать, и Борис, и Фёдор имели потом много столкновений и неприятностей. Объяснялись они тем, что у того был брат, однолеток Феди, которого он пытался пристроить на работу в этом же участке Дальлеса, но ничего не вышло. Сперва ему дорогу перешёл сам начальник стации, подсунув своего сынка, а затем появился ещё новый, никому не известный Алёшкин. А работа в Дальлесе была выгодной, не очень трудной и, самое главное, жалование там даже у помощника десятника было значительно выше, чем у кого-либо из служащих села или станции.
По дороге на станцию Федька рассказал своему новому приятелю о том, что в Новонежине есть комсомольская ячейка, что секретарем в ней – заведующий избой-читальней, недавно вернувшийся из Красной армии, Хужий Колька, что в ячейке 8 человек, из них две учительницы, с которыми он, Фёдор, хорошо знаком, даже дружит, и может познакомить с ними и Бориса. Учительниц этих звать одну – Харитина Сачёк, а другую – Полина Медведь.
Услышав это, Борис громко расхохотался. Фёдор подумал, что приятель не верит в его дружбу с учительницами, обиделся и рассерженно заявил:
– Не хочешь знакомиться, ну и не надо! А чего хохотать-то? Одна из них со мной даже в очень большой дружбе, так что ты это имей ввиду и не вздумай за ней ухлёстывать, понял?
Сквозь смех Борис спросил:
– Так это которая же такая особенная?
– Поля Медведь, – уже совсем сердито ответил Фёдор.
Борис вспомнил, что эту Полю он уже не раз целовал после проводов из клуба и готов был рассмеяться ещё громче, но вовремя одумался. Если, как мы знаем, он после своих неудачных романов с Зоей, Наташей и Шуркой какое-то время относился ко всем девушкам и женщинам чуть ли не с нескрываемым презрением, то после знакомства с Асей и в особенности после того, как он увидел Катю Пашкевич, у него возникло какое-то новое отношение к некоторым из них. Кажется, он начал понимать, что для каждого из парней может найтись действительно такая девушка, о которой нельзя никогда сказать и даже подумать плохо. Он сдержался и, успокаивая покрасневшего и отвернувшегося Фёдора, сказал:
– Да не сердись ты! Я рассмеялся только потому, что обеих этих учительниц я уже давно знаю: полтора года тому назад они меня в комсомол принимали, а ты меня с ними знакомить собираешься!
– Правда? – радостно воскликнул Федя.
– Ну конечно! Хочешь, сегодня же вечером пойдём к ним, и они тебе это сами подтвердят?
– Хорошо, обязательно пойдём!
Тем временем ребята подошли к станции. Взглянув на неё, Алёшкин удивился: здание станции, так же, как и окружавшие её постройки, как две капли воды походили на здания шкотовской станции. Было совершенно очевидно, что все они строились по абсолютно одинаковым образцам. Разница была только в том, что в Новонежине начальник станции жил в помещении самой станции, а в отдельном домике, стоявшем в некотором отдалении от перрона, жил его помощник Лукъяненко, о котором мы уже упоминали. В Шкотове в отдельном домике жил начальник станции Лозицкий, да водокачка стояла на противоположной от станции стороне, а здесь они находились на одной.
Здание вокзала, если так можно было назвать небольшое станционное здание станции Новонежино, состояло из маленькой комнаты-ожидальни с двумя скамейками у стен и окошечком кассы, комнаты дежурного по станции и двух квартир.
Когда Борис и Фёдор вошли в сени дома, то услышали довольно хорошую игру на балалайке, которой аккомпанировала гитара. Кто-то, видимо, любивший музыку, с выражением играл довольно грустную, но приятную, незнакомую Боре песенку.
Заметив, что приятель прислушивается к доносящейся музыке, Фёдор сказал:
– Это сёстры. Вообще-то у нас вся семья музыкальная. Даже папа – и тот с нами играет, он любит скрипку. А я – так на всём, что у нас в доме есть, бренчу и очень люблю это занятие. А ты умеешь на чём-нибудь играть?
– Я немного играю на рояле, да недавно на балалайке «Подгорную» и вальс выучил, – ответил Борис.
– Вот здорово! Мы, значит, целый оркестр устроим, будем в школе на вечерах выступать! – воскликнул Фёдор.
Они вошли в комнату.
Посредине большой квадратной комнаты стоял овальный стол, накрытый какой-то толстой цветастой скатертью, у стен стояли мягкие стулья с высокими спинками и три кресла, на одной из стен висели огромные часы, на другой – написанная маслом картина, изображавшая морское сражение. В углу находился какой-то ящик, напоминавший по виду пианино, а другой угол занимал большой старинный угловой диван. На нём сидели две девочки, обе со светлыми, как лён, волосами и большими голубыми глазами. Старшей было лет 14, она держала в руках гитару с большим шёлковым красным бантом на грифе. У этой девочки, вернее, уже девушки, на коленях лежала перекинутая через плечо толстая коса с пушистым вьющимся концом. У второй, ещё совсем девочки лет 11, в руках была старая, но, очевидно, очень хорошая балалайка. Обе они взглянули на вошедших, и Боре сразу же бросилась в глаза заметная разница в характере обеих. Если в глазах старшей виднелась какая-то задумчивость и как бы рассеянность, по которой можно было судить, что характер у неё ласковый, меланхоличный, то у младшей мелькали озорные огоньки, и губы, кажется, вот-вот готовы были расплыться в приветливую лукавую улыбку.
Когда молодые люди вошли, девочки только что закончили играть свою песенку и приготовились начинать новую. Приход ребят этому помешал. Фёдор весело воскликнул:
– Ну, чего замолчали? Вот мы сейчас вчетвером сыграем. Вон у нас фисгармония стоит, ведь это тот же рояль. С тех пор, как мамы не стало, так она и молчит, никто у нас играть на ней не выучился. Я помаленьку одним пальцем немножко тюкаю, но это не то. Сейчас мы тебя проверим! Давайте, девчата, все вместе что-нибудь сыграем? Я мандолину возьму, – и он снял висевшую около одного из окон мандолину, – ты, Лида, на гитаре, ты, – он показал на младшую, – на балалайке, а Борис нам аккомпанировать на фисгармонии будет. Иди, Борис, садись! – и, пододвигая стул к стоявшему в углу комнаты ящику, он тянул туда же и Бориса.
