Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1
После того как Фёдор, взявший на себя роль почтальона, передал письмо Бойко, письма от неё поступать перестали, но у Бориса появился ещё один факт, подтверждавший его легкомысленное осуждение поведения всех женщин вообще.
Однако за всеми этими любовным перипетиями ни Борис, ни Фёдор своих служебных обязанностей не забывали и продолжали усердно трудиться, так же, как и активно выполнять свои комсомольские поручения.
В конце марта неожиданно вызвали в шкотовскую контору Дальлеса Игнатия Петровича Дмитриева, обратно он не вернулся. Вместо этого пришёл приказ, подписанный почему-то не Шепелевым, а его заместителем, Борисом Владимировичем Озьмидовым. В этом приказе Борис Алёшкин назначался старшим десятником, а Фёдор Сердеев из помощников переводился в младшие десятники.
Ребята, хотя и не понимали, в чём дело, но обрадовались: этими новыми назначениями им увеличивался оклад – одному на 20, а другому на 10 рублей, а это были деньги немаленькие.
А через несколько дней приехал и сам Озьмидов. Он зашёл в контору участка, ознакомился у находившегося там Алёшкина со всей документацией, затем вместе с ним посетил склад, где в это время как раз происходила погрузка стоек в поданные вагоны. Никаких замечаний ни по ведению документов, ни по работе на складе он не сделал.
Возвратясь в контору, Озьмидов попросил Бориса закрыть поплотнее двери в кухню, где в это время хозяйка собирала обед, и рассказал ему о том, что произошло в шкотовской конторе Дальлеса.
Бывший лесопромышленник Шепелев не мог примириться с потерей огромных прибылей, которые он получал от продажи леса в период интервенции. Служба в должности начальника конторы, хотя и оплачивалась по тогдашнему времени очень высоко – 150 руб. в месяц (оклад пяти учителей), его не удовлетворяла. Сравнительно мало дохода давали ему и проводимые при помощи его подручных махинации. Да и вообще, советская власть для него – в прошлом не очень крупного, но капиталиста, была властью чуждой, неприемлемой. Вероятно, он бы и до её прихода сбежал, да не успел, а позже надеялся бежать уже не с пустыми руками.
За год работы в конторе при содействии своих помощников, в числе которых оказался и Дмитриев, Шепелев сумел сколотить порядочный капиталец и отправился за границу. Распродав в конце 1924 года и в начале 1925 имущество своей заимки и отправив семью в Харбин, весной он скрылся и сам. Подозрения на его нечестность уже имелись у некоторых работников конторы, в частности, у Ковальского, и он о них заявлял в Дальлес, но пока бюрократическая машина треста раскачалась, неуважаемого Семёна Ивановича и след простыл.
Явившиеся через неделю после его исчезновения ревизоры сумели только выяснить, что он присвоил себе из сумм, причитающихся Дальлесу, более 50 000 руб. золотом. Все понимали, что это только часть средств, вырученных им от совершённых махинаций. Ревизоры сумели найти некоторых помощников Шепелева, которые, пользуясь его покровительством, не только помогали делу, но и наживались сами. В числе их оказался и Дмитриев.
Рассказав всё это, Озьмидов сообщил, что теперь начальником конторы назначили его. Добавил он также и то, что поскольку заготовка рудничной стойки скоро будет закончена, а заключать новые договоры на неё в этом районе нельзя из-за отсутствия необходимого леса, то участку придётся переключиться на заготовку осокоревых чурок для Седанского фанерного завода (осокорь – это особый сорт тополя, растущий только на Дальнем Востоке).
Между прочим, Борис попытался отказаться от повышения в должности: он понимал, как возрастёт его ответственность, а ведь ему только 17 лет. Но на его просьбу Озьмидов ответил отказом.
Вечером после отъезда Бориса Владимировича Алёшкин сообщил хозяевам об изменениях, происшедших в конторе и на участке, конечно, не открывая всей правды. Сказал только, что Игнатий Петрович переведён на другую работу, и что теперь старшим будет он.
Вскоре после оформления и принятия дел Борис разглядел нехитрую комбинацию, проводимую Дмитриевым при расчётах с крестьянами, и сразу же решил этот обман прекратить. Собрав всех артельщиков, он заявил им, что с этого дня будет производить расчёт с ними не за штуку, а за кубофут – так, как получал деньги участок от конторы.
Те запротестовали: они думали, что так их будет легче обсчитать. Штуки-то они и сами легко могли пересчитать, а как тут вычислить эти чёртовы кубофуты? Им казалось, что новый молодой начальник затеял весь этот разговор в ожидании соответствующего угощения.
Дня через три они собрались в конторе участка без приглашения, причём каждый принёс с собой бутылку, а Марья по распоряжению мужа приготовила закуску.
Артельщики явились вечером, как раз перед тем, когда оба молодых десятника собирались идти по своим делам. Пришлось остаться дома и вновь приступить к переговорам. Конечно, ни о какой выпивке Алёшкин и слышать не хотел, пришлось поддержать его и Феде. Но отпустить артельщиков, не разъяснив им их заблуждения, было нельзя. И всё-таки это удалось сделать с большим трудом. Лишь после того, как они взяли слово с Бориса, что расчёт будет производиться за штуки, а разницу, если она получится в их пользу, они потом дополучат, они согласились с тем, что предлагал Борис. И только после этих переговоров наши друзья смогли убежать к своим учителкам.
Через неделю, когда обычно производился расчёт с возчиками, артельщики убедились, что новый десятник не хочет их обмануть, а наоборот, вскрыл им обман Дмитриева, причём разница получилась настолько ощутимой, что крестьяне только за голову хватались. С этого времени авторитет Алёшкина возрос, и артельщики его всегда были готовы выручить. А вскоре это и случилось.
Срок договора кончался, а участок должен был ещё около 50 000 кубошаку отправить. На складе было не более 20 000, недоставало много. За неделю, которая оставалась до окончания срока сдачи, внести их было невозможно: рубка происходила уже на расстоянии 10–12 километров от станции. Больше двух поездок по начавшей портится дороге сделать бы не удалось, а тут ещё одна из артелей распалась: члены её перессорились при дележе денег, прогнали артельщика, а сами перестали работать. Правда, кое-кого из них удалось переманить в другие бригады, но всё равно количество подвод сократилось почти на четверть.
Это реально грозило срывом выполнения плана, а, следовательно, неустойкой для конторы Дальлеса, штрафом для артельщиков и неприятностями для молодых руководителей участка.
Борис снова собрал артельщиков и рассказал им о создавшемся положении. Обсуждая проблему, стали искать выход.
Один из артельщиков – Замула, высокий, чем-то похожий на цыгана мужик всегда отличался довольно хитрым поведением, он и внёс предложение:
– Наш новый десятник – Борис Яковлевич (да, теперь его уже нередко величали так) нам сделал добро, показав, как нас обсчитывал его предшественник, и не пожелал воспользоваться нашей неграмотностью. Мы должны ему помочь. Новых лошадей мы не достанем, дай Бог этих-то удержать. Ведь скоро полевые работы, многие хозяева хотят скотине роздых дать. Если бы приёмку производили те ребята, которых нанял Северцев, мы их, может быть, как-нибудь и обдурили бы, ну а ведь он заявил, что приедет на последнюю приёмку сам, его не обсчитаешь. Вот я и предлагаю сделать так: тут версты две от станции есть по увалу целая рощица липы. По лесорубочному билету не указаны породы деревьев, которые мы должны рубить, лишь бы не выходили за границы отведённой лесосеки, да не рубили бы деревьев не указанной толщины. Так вот, я и думаю, срубим-ка ту рощицу и сдадим её за дуб.
– Так ведь Северцев разберётся, он же породы знает, ничего из этого не выйдет, – заметил Борис.
– Обойдётся, Борис Яковлевич, не сомневайтесь! Мы липу-то с другими перемешаем, ведь часть людей будет и дуб возить. Дорога плохая, грязи много, немножко торцы грязью подмажем. Ну а если я ещё с приёмщиком немного посижу за водочкой, так мы ему их за лучший дуб сдадим!
Не очень-то хотелось Борису идти на такую комбинацию: как ни суди, а всё же жульничество. Но подводить контору и крестьян, да чего греха таить, и себя – тоже не хотелось. Он колебался. Тогда Замула решил довершить начатое дело:
– Ну. коли вы уж так сомневаетесь, то давайте так: если Северцев что-либо обнаружит, я всё на себя возьму. Скажу, что рубщики неопытные попались и перепутали. Пусть уж с меня спрос будет!
Этот довод, хотя и не убедил Бориса полностью, ведь могли же ему сказать: а как же вы их за дуб приняли? – но, за неимением другого выхода, заставил согласиться.
К удивлению всех, Северский хотя и не был так пьян, как думал Замула, подмены не заметил и липовые чурки принял за дубовые без каких-либо замечаний.
Борис был удивлён близорукостью Северцева и считал, что и он, и его артельщики ловко надули представителей японского капитала.
Об этом случае нельзя было умолчать, ведь в отчёте конторе следовало указывать и породу деревьев. Узнал о замене дуба липой и Борис Владимирович Озьмидов. Хотя Борис и опасался нагоняя, но Озьмидов, живший по пословице «Не обманешь – не продашь», его даже похвалил.
И лишь спустя много лет Борис узнал, что обманутыми-то всё-таки оказались не японцы, а они. В Японии очень мало липы и её совсем не разрешают рубить. А многие деревянные безделушки, весьма распространённые в стране, делаются из липы. Её ввозят из Кореи, и обходится она довольно дорого. Так вот, Северцев, очевидно, прекрасно разглядел, какой «дуб» ему подсунули, и решил извлечь из этого выгоду: его компания безоговорочно заплатила штраф рудникам за недопоставку стоек, и заработала втрое больше, отсортировав липу и продав её, как столярный поделочный материал.
Пожалуй, только тогда Алёшкин по-настоящему понял, какая это сложная вещь – торговля с иностранными государствами.
Закончив к концу апреля отгрузку рудничных стоек, участок приступил к выполнению следующего задания: рубке, вывозке и отправке осокоревых чурок для изготовления фанеры. Также разрешалось заготавливать чурки и из белого ореха (диморфант), но это дерево встречалось гораздо реже.
Фанерная чурка – это бревно длиной 10–15 футов, толщиной 12 и более дюймов, об этом Борис знал по занятиям на курсах. Видел он во время экскурсии на седанский фанерный завод, как из неё получается шпон, из которого потом клеится фанера. После соответствующей размочки чурку вставляют в специальный, так называемый лущильный станок, и в нём особым огромным ножом при вращении с чурки снимается тонкий слой древесины, который называется шпоном. Для того чтобы он был качественным, чурка не должна иметь большого количества крупных сучьев и быть по возможности ровной.
Для получения таких чурок нужно было походить по лесу, подыскать необходимые деревья, вместе с лесником затесать, переклеймить их, а после этого посылать людей для вырубки и вывозки.
Дело это непростое, и почти весь апрель, ещё в то время, когда довозили последние стойки, Борис или Фёдор с Замулой, который сколотил артель для заготовки чурок, и лесником бродили по лесу целыми днями в поисках нужного материала. Вот когда пригодились приобретённые ими ичиги. Но около Новонежина необходимого количества леса подобрать не удалось, пришлось выезжать в Лукьяновку и Романовку. Следовательно, пришлось сколачивать артели и там. Но к началу мая эта работа была завершена, началась вывозка чурок.
Естественно, что во время такой напряжённой работы Борису пришлось прекратить поездки в Шкотово. Он уже больше месяца не видел родных, по которым не очень скучал, и не встречался с Катей, о которой тосковал. Правда, ему первое время после происшествия, случившегося с ним и Середой, почему-то было стыдно перед Катей, но вместе с тем он невольно и думал: «Неужели и Катя такая же, как эта Сашка? Неужели и она смогла бы вот так, как бы шутя, быть с мужчиной?» При этих мыслях ему становилось невероятно больно, обидно и в душе поднималась такая злоба на себя, на Середу и на всех женщин. А тут, как на зло, произошёл и ещё один случай.
Марья Нечипуренко, в доме которой Борис жил, вышла замуж по любви. Согласие на свадьбу её родители дали вынужденно, поэтому со своим родным домом связь она поддерживала только из приличия.
Марья происходила из семьи Караумовых, её отец считался одним из самых богатых крестьян Новонежина. Помимо земледелия он занимался подрядами по лесозаготовкам и охотой. У них постоянно работало несколько человек батраков. Часть своего большого земельного надела они сдавали в аренду корейцам и китайцам на самых кабальных условиях. Кроме того, Караумов имел мельницу на ближайшей речке. Одним словом, он был настоящим кулаком.
До прихода советской власти почти половина села находилась в зависимости от семейства Караумовых, так как постоянно жители были в долгах, если не перед ним, то перед его братом, державшим лавку.
Отец Марьи знал Николая Нечипуренко как толкового и работящего парня, хотя и происходящего из бедной семьи. Конечно, он хотел для своей дочери другого мужа, но поддался на её просьбы и согласие на свадьбу дал. Однако уже на второй день между ним и зятем произошёл настоящий разрыв: Николай настаивал на немедленном отделении его с женой от общего дома. А тесть рассчитывал, что с замужеством дочери получит в дом нового бесплатного батрака. Понятно, что требование Николая встретило отпор со стороны Караумова, и с тех пор они находились в постоянной ссоре.
Трудно предположить, к чему бы это привело раньше, но как раз в это время на Дальний Восток пришла советская власть. Молодым дали землю, помогли построить дом, и они зажили хорошо. Оба трудолюбивые, молодые и выносливые, хотя первое время они работали по 14–15 часов в сутки, сумели поставить хозяйство на ноги.
В то же время у отца Марьи начались несчастья: отобрали мельницу, большую часть земли, запретили держать батраков и, хотя его женатые сыновья ещё продолжали жить с ним, но уже и они смотрели на сторону, как он говорил. Брат Караумова ещё раньше с интервентами и белыми бежал за границу, а лавку его забрали под сельскую «потребиловку». Всё это окончательно озлобило матёрого кулака и почему-то во всех своих бедах он, в первую очередь, винил своего зятя:
– Всё от этого голодранца началось! – говаривал он.
Кроме сыновей, в семье была ещё одна дочь, Марфа, её отец держал в большой строгости, а получилось только хуже. Чтобы не было какого соблазна, он забрал её из школы, как только она окончила 4 класса, и старался загрузить домашней работой сверх меры. А мать её жалела, часто выполняла то или иное дело за неё сама, этим баловала девочку. Та пользовалась этим и, не принимая никакого участия в новой жизни села, которой была поглощена большая часть её сверстниц, искала себе других развлечений и скоро их нашла.
Внешне очень привлекательная, с красивыми вьющимися чёрными волосами, ровными, густыми бровями, блестящими карими глазами, маленьким, но чувственным ртом, пропорциональной маленькой фигуркой, Марфа могла бы сойти за красавицу. Подводило её слабое умственное развитие. Оторванная от общества подруг, она очень скоро попала под влияние своего младшего братца, выгнанного из Владивостокского коммерческого училища, балбеса, которого отец с большим трудом туда в своё время устроил. Уже третий год этот парень болтался без дела, был инициатором всех гулянок и попоек среди парней села. Сельсовет даже предупреждал и его, и самого Караумова, что если этот парень не возьмётся за ум, то придётся его из села выселять. Но и эти увещевания пока не действовали.
Так вот, фактически на воспитание этому бездельнику и попала несчастная девчонка. Немудрено, что вскоре она, спутавшись с приятелями брата, пошла по рукам, как говорили многие злые языки. Впрочем, вероятно, так и было.
Не знали о её поведении, как это часто бывает, только родители, а Марья о похождениях сестры уже успела наслушаться порядочно.
Хотя она и не совсем верила сплетням, распускаемым про сестру, однако, понимала, что дыма без огня не бывает, и как-то, затащив к себе Марфу, основательно с ней поговорила.
– Что же мне, вот так всё время и сидеть в девках? И гнуть хребет на своих стариков? Отец не смотрит, что я девушка, с меня работу-то как с мужика спрашивает! Тебе хорошо, ты вон замужем, как королева живёшь, что хочешь, то и делаешь, а я? Хоть так повеселюсь! – возражала Марфа
– Дура ты! Ведь погубишь себя! Вышла бы уже хоть замуж за кого-нибудь!
– А за кого? Ты что думаешь, эти чёртовы Петькины дружки на мне женятся? Да я за них и не пойду, ведь они только и умеют, что пьянствовать. Что же, за такого выйти и на него потом всю жизнь работать? Нет, уж лучше так погуляю, себя потешу!
– Слушай, Марфа, а если я тебе подходящего человека найду, пойдёшь за него?
– Поди, какого-нибудь старика присмотрела? Ну так уж нет, на это я несогласная!
– Да нет же, я тебе поищу молодого и стоящего, – заявила старшая сестра.
С этого же дня и начались поиски.
Разговор этот происходил около года тому назад. Марфе уже исполнилось 17 лет – возраст для замужества деревенской девушки самый подходящий.
Уговоры сестры всё-таки подействовали: Марфа стала вести себя скромнее, и многие её прежние воздыхатели теперь получали от ворот поворот, не помогли даже и угрозы бесшабашного брата Петьки.
А Марья развернула свою деятельность вовсю. Одним из первых, попавшихся ей на глаза, оказался Фёдор Сердеев, только что окончивший школу и приехавший к отцу. Марья сразу познакомила его с Марфой, ну а дальше он уже действовал сам. Зная со слов сестры, что этот парень просится ей в женихи, и ничего не имея против того, чтобы породниться с семьёй начальника станции, Марфа не только попыталась воздействовать на Федьку своими чарами, вплоть до самых последних, доступных женщине, но сразу же и выложила ему причину своего благорасположения – надежду стать его женой.
Федька, до этого наслушавшись про Марфу достаточно, пользовался её податливостью, но как только услышал, что его собираются женить, тут же всякое знакомство с ней прекратил. Таким образом, эта первая попытка провалилась.
Теперь Марья присмотрела другого парня, им оказался её квартирант Борис Алёшкин. Правильность её намерения подтверждало и быстрое продвижение его по службе. Она считала, что теперь у этого молодца будет обеспеченное положение, и Марфа за ним будет как за каменной стеной. Он к тому же нездешний: сплетен о ней не знает, уедет и жену с собой увезёт. Ну а в остальном вряд ли разберётся, парень-то ещё молодой, видать, неопытный, – так рассуждала Марья.
Своими планами она поделилась с сестрой. Та видела Бориса, бывая у Марьи, он ей понравился, и она была бы не прочь выйти за него. Марфа, конечно, не любила его, даже не была влюблена. Ею руководил простой деловой расчёт: став женой Алёшкина, она бы освободилась от семейного тиранства, получила свободу и уехала из опротивевшего ей села.
Марья решила с делом не тянуть и в ближайшее же время, а это было на второй день Пасхи, числа 10 апреля, познакомила молодых людей.
Обычно, когда у Нечипуренко бывали гости, то Борису обед подавали в контору, а в этот раз, хотя у них и была в гостях Марфа, Марья пригласила Бориса в кухню. Не подозревая какого-нибудь коварного замысла, Борис охотно откликнулся на приглашение. Тогда-то его и познакомили с Марфой.
Обед был праздничный, поэтому на столе, помимо всяких закусок и богатой еды, полагавшейся на Пасху, стояли и водка, и вино, и домашнее пиво. От вина и водки Борис категорически отказался, а пива выпил.
Впрочем, это самодельное пиво было тоже достаточной крепости и основательно затуманило ему голову. Поглядывая на сидевшую напротив него девушку, и замечая на себе её изучающий, вопросительный взгляд, Борис подумал, что она всё-таки очень красива, и удивился, почему это он её не видел раньше в школе или избе-читальне.
На его недоумённый вопрос ответила не сама Марфа, а её сестра:
– Нашу Марфу отец в большой строгости держит, никуда из дому не отпускает, вот только ко мне иногда, по большим праздникам… Достаётся ей сейчас: хозяйство большое, а работница-то главная она…
Эти слова вызвали у Бориса невольное сочувствие к девушке. Он на себе испытал, как много приходится работать дома, когда есть скотина и другое хозяйство.
Он взглянул на Марфу более ласково. Хозяйка заметила этот взгляд и, решив, что дело пошло на лад, сказала:
– А вы, молодые, уже покушали? Что же вам тут с нами, стариками, сидеть? Пойдите прогуляйтесь немного, а то ведь Марфе скоро и домой пора.
Борис немного поколебался, на столе ещё лежали неподсчитанные накладные, но заметив, что Марфа, накинув полушалок, уже направилась к двери, махнул рукой и поднялся вслед за ней.
– Ну, куда же мы пойдём гулять? – не очень приветливо спросил он, оглядываясь кругом.
Не хотелось ему почему-то, чтобы кто-нибудь из соседей видел его с Марфой. Очевидно, не хотелось этого и ей. Она, бросив на него из-под надвинутого на лоб полушалка быстрый настороженный взгляд, махнула рукой по направлению к видневшемуся за водокачкой леску и сказала:
– Туда!
Борис согласно кивнул головой, и они пошли.
Стоял чудесный весенний день. Снега уже почти не было, на обочинах дороги зеленела травка, кое-где уже появились первые одуванчики. На пригорке у возвышенных мест дороги земля совсем высохла, и только в ложбинках да глубоких колеях, выбитых во время осенней и зимней работы, стояли лужи или жидкая грязь.
Борис шёл в своих хоть и старых, но совсем целых сапогах, не обращая внимания на то, что ему иногда приходилось вступать в лужу, а Марфа в своих новеньких козловых полусапожках то и дело вынуждена была останавливаться и просить его о помощи.
Ему приходилось подавать ей руку, помогать перебираться по тоненьким жёрдочкам, а раза два даже и перенести на руках через особенно широкие колдобины.
Они отошли уже от села версты на полторы, и ему такое путешествие надоело, но в это время Марфа свернула с дороги в густое мелколесье, Борис последовал за нею. Пройдя шагов 30, они очутились на красивой маленькой полянке, со всех сторон окружённой кустами орешника, уже начинавшего распускать почки, и потому как бы покрытого зеленоватым пухом. На полянке трава уже была довольно высока, тут, очевидно, снег стаял в первую очередь. В нескольких местах на ней торчали несколько пней старых деревьев, очевидно, лип, как определил Борис.
Марфа, видно, хорошо знала это место и, если сейчас орешник, мелкие берёзки, осинки и липки даже без листьев закрывали её от дороги, то летом её и вообще можно было не найти.
Сев на один из самых больших пеньков, Марфа показала Борису на место рядом с собой. Хотя она и подвинулась, но пень был всё-таки не так широк, чтобы свободно на нём уместиться вдвоём. Боре, чтобы удержаться на пне, пришлось обнять свою спутницу за талию. Она, в свою очередь, обхватила его за шею. Они повернулись друг к другу лицами и, конечно, поцеловались. То ли пиво, выпитое Борисом полчаса назад, то ли чудесный весенний воздух, то ли пьянящее чувство близости молодого женского тела, так, по-видимому, страстно отвечавшего на его поцелуи, то ли всё это вместе взятое подействовало на него, и он загорелся желанием немедленно обладать этой девушкой, не думая ни о каких последствиях, не рассуждая о том, к чему может привести эта связь.
Марфа, более опытная в этих делах, хотя тоже была возбуждена и считала, что привязать к себе будущего жениха можно, только отдавшись ему, всё же вела себя более хладнокровно. Когда действия Бориных рук стали уж чересчур активны, она соскочила с пенька, выскользнула из его объятий и вскочила на ноги. При этом то ли нечаянно, то ли с определённым расчётом, вставая, она сделала так, что Борису стали видны её красивые ноги чуть ли не целиком. От этого вида парень совсем потерял голову. Но когда он вскочил тоже и попытался вновь обнять её, Марфа отбежала на несколько шагов и уже с края полянки сказала:
– Чудак ты, Борис! Ведь сейчас белый день, а ну, как нас увидят? Мало ли, кто сюда может завернуть. Ты что думаешь, только я одна это место знаю? Да и грязно ещё здесь, испачкаемся, юбку новую мне помнёшь, как тогда я по селу пойду? Нет-нет, не сейчас… Приходи вечером к нашему дому, я тебя буду на скамейке ждать, там что-нибудь придумаем. Пойдём отсюда.
Борис поднял свалившуюся у него с плеч тужурку и стоял с растерянным и, вероятно, довольно-таки жалким видом. Его поразило не сопротивление девушки, он, откровенно говоря, не зная Марфы, ожидал ещё большего, а её такой хладнокровный расчёт всех действий. Он начал молча надевать тужурку, а Марфа, тем временем скользнув через кусты, уже шагала по дороге. Увидев догонявшего её парня, она расхохоталась:
– Что, не вышло? – насмешливо крикнула она.
Затем дождавшись, когда он подошёл поближе, уже более тихим голосом сказала:
– Приходи к нашему дому вечером, когда стемнеет, я ждать буду. Около дома оставаться нельзя: братья или отец заметят, тогда плохо придётся. Пойдём к тебе, там и получишь всё, чего хочешь. Марьи и Николая не будет, они праздновать к Качуре пойдут, она мне сказала… Я приду и на всю ночь останусь. А сейчас иди вон по тропке, а я по дороге пойду, не надо, чтобы нас вместе видели.
Борис ничего не ответил, свернул на тропку, ведущую к станции, и зашагал по ней, не оглядываясь. Больше всего ему сейчас не хотелось встречаться с Марьей Нечипуренко и её мужем. Ему почему-то казалось, что они вдруг его встретят какими-нибудь насмешливыми замечаниями.
Возможно, Марья и дожидалась Бориса, чтобы выяснить, чем же всё-таки закончилась эта прогулка. Зная характер и прошлое своей сестры, она не сомневалась, что если понадобится, то на первом же свидании Марфа может дойти до всего… Может быть, даже надеялась на это, считая, что после такого парню все пути к отступлению будут отрезаны.
Вероятно, так бы всё и вышло, будь Марфа немного умнее и хитрее. Вряд ли Борис смог бы после получения от девушки всего, что желает получить мужчина, отказаться от неё, он ведь считал Марфу невинной, ему-то её весёлое прошлое не было известно, но Марфа до этого не додумалась.
На его счастье, хозяев дома не оказалось. Достав ключ из-под половичка, куда его обычно прятали, Борис зашёл в дом. Он улёгся на кровать и стал думать над происшедшим. И чем дольше он думал, тем более убеждался, что Марфа вовсе не такая наивная, какой её пыталась изобразить во время обеда сестра, а по-видимому, опытная, хотя и не очень умная баба (мысленно он так и назвал её – баба).
Особенно его уверило в этом предположении не то, что она ему так разумно и толково предложила, а её тон, сухая деловитость в решении этого вопроса, с какой она обсуждала всё то, что могло с ними произойти, и что она была готова совершить, но только в определённом месте и в подходящих условиях.
«Точно картошку продаёт!» – с какой-то злостью подумал Борис.
До сих пор этот наивный парень считал, что «это» происходит как-то само собой, что никакого расчёта, никаких предварительных приготовлений делать не только не нужно, но даже и невозможно.
Своим поведением, рассудочными холодными словами Марфа разбила и эти его иллюзии.
Далее он продолжал думать о Марфе. Она была красива, её ноги, увиденные им намного выше, чем он видел когда-либо у женщин до сих пор, стояли перед его глазами. Но вместе с тем он вспомнил, что за всё время их прогулки, кроме сухого делового предложения, высказанного ею в конце, он от неё, кроме отдельных междометий вроде «ой», «ай», «ох ты», «подержи», «пойдём» и т. п. не слышал ничего…
Затем он стал думать о том, стоит или не стоит идти на вечернее свидание. Никакого нежного чувства к Марфе он не испытывал, не говоря уже о любви. И если и не прочь был обладать ею, то, скорее, из какого-то глупого любопытства, и, может быть, из простого животного желания самца. Он, конечно, в свои 17 лет этого не понимал, хотя инстинктивно чувствовал, что это, конечно, не любовь. Чувствовал он также и то, что и Марфа к нему никакой любви не испытывает, и только никак не мог понять, чем вызвано такое её расположение к парню, с которым она только что познакомилась.
И вновь в его голове укреплялась мысль, много раз внушаемая ему книгами и самыми различными анекдотами, рассказывавшими, как беспрерывно алчущая мужчину женщина-самка всегда готова отдаться первому встречному.
«А всё-таки идти сегодня или не идти?» Так и не решив этого вопроса, он в конце концов заснул.
Разбудил его Фёдор Сердеев. Как всегда, они пошли в избу-читальню, где просмотрели газеты и журналы, полученные в этот день, правда, центральные газеты – «Правда» и «Комсомольская правда» были более чем двухнедельной давности, но для Дальнего Востока это считалось в то время нормальным явлением, и потому новости, описанные в них, воспринимались как свежие.
Затем друзья направились в своё обычное место пребывания – в квартиру учительниц Медведь и Сачёк, которая была их ежедневным прибежищем, и даже после собраний или спектаклей, кончавшихся поздно, они, хотя бы ненадолго, забегали к своим учителкам. И чем чаще становились эти посещения, тем вольнее вели себя Фёдор и Поля, которые целовались и обнимались уже прямо на глазах остальных. Борис чувствовал, что Тина тоже была бы не прочь перейти к более интимным отношениям, но он этого не хотел: она для него была другом, хорошим другом, с которым можно было о многом говорить, спорить, но не заниматься любовными утехами. Она была старше Бориса лет на 5, он и смотрел на неё как на старшую сестру. И если они и обменивались иногда поцелуями, то никакой страсти в них не ощущалось, они не волновали, по крайней мере, Бориса. Тина, видимо, это почувствовала, потому что все попытки к сближению с парнем прекратила, и, кажется, вполне удовлетворилась ролью старшей сестры. И, может быть, именно поэтому она наблюдала за этим пареньком и чутко замечала все перемены в его настроении.
Так произошло и сейчас. Она увидела, что Борис не в своей тарелке, и, конечно, сразу же попыталась выяснить причину, но сделать это ей не удалось. Фёдор попытался ей помочь, но своим вмешательством только испортил всё дело, начав подтрунивать над ними обоими.
Борис окончательно надулся, сел в угол и, глядя в какую-то книгу, в которой он не видел ни одной строчки, продолжал думать: «Идти или не идти?»
Когда он решал «идти», то сердце его начинало биться, в мозгу возникали соблазнительные картины, где ноги Марфы играли не последнюю роль. Но в следующий момент он решал «не идти».
«К чему может привести эта связь, ведь она девушка? Жениться на дочери кулака совершенно невозможно. Она совсем неумна, да и не люблю я её вовсе! А как без любви взять девушку? Все посчитают, что я её соблазнил… А, может, ей только этого и надо? Нет, идти не стоит!»
