Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1
Глава вторая
Примерно за месяц до начала занятий в школе, в конце августа, незадолго до окончания учительских курсов в Шкотово приехали представители укома РКП(б) и РКСМ. Село в то время входило в состав Владивостокского уезда.
Инструктор укома РКП(б) Чепель был высоким красивым брюнетом лет 30, с пышной курчавой шевелюрой, большими чёрными глазами и выразительным приятным голосом. Все молодые учительницы, как рассказывала Анна Николаевна, были от него без ума. Он сделал очень хороший доклад о международном положении, на который, кроме курсантов, приглашались и жители села. Присутствовал на этом докладе и весь состав военкомата, и многие работники ГПУ, был, конечно, и Борис Алёшкин.
Доклад Чепеля всем понравился, и его засыпали вопросами, на которые он тоже дал очень интересные ответы. До окончания курсов он занимался с учителями совершенно новым для них предметом – политграмотой.
На курсах имелась ячейка РКП(б), в ней состояли: Шунайлов – учитель рисования, впоследствии – заведующий школой II ступени в Шкотове, Чибизов – учитель из села Кролевец, Румянцева – учительница математики в шкотовской школе II ступени и ещё 2 или 3 человека; они проводили политбеседы, на некоторых из них присутствовал и наш герой. Все они разъясняли статьи, написанные в газете «Красное знамя», издававшейся во Владивостоке, и в московской газете «Правда», но приходившей в Шкотово с опозданием более чем на две недели. Их беседы не могли идти ни в какое сравнение с докладом Чепеля.
Вместе с Чепелем приехал и секретарь укома РКСМ – Волька Барон. Была ли это его настоящая фамилия или это был псевдоним, никто не знал. Странное имя его являлось сокращённым от Вольфганг, наверно, он происходил из обрусевших немцев, по-русски он говорил хорошо, без какого-либо акцента.
Сразу после доклада Чепеля Волька попросил остаться в зале всех молодых учителей и тех из молодёжи Шкотово, кто присутствовал на докладе. Всем оставшимся он раздал анкеты, предложил их заполнить и сказал, что он считает нужным организовать в таком крупном волостном селе как Шкотово комсомольскую ячейку. Сказал он также, что в комсомоле могут состоять все молодые люди, признающие программу и устав РКСМ.
Во время этой беседы выяснилось, что среди курсантов уже есть комсомольцы, ими оказались учительницы: Пашкевич Людмила из села Угловка, она состояла в ячейке станции Угольной, Черненко Нина из села Кролевец, где комсомольскую ячейку организовал учитель Чибизов, Медведь Полина из ячейки, организованной в селе Романовка.
Всем желающим вступить в комсомол, а также и учительницам-комсомолкам, Волька предложил прийти на следующий день, когда и будет проведено первое, организационное, как он сказал, собрание шкотовской ячейки РКСМ.
Борис Алёшкин, присутствовавший на собрании и остававшийся вместе с другими молодыми людьми, тоже получил анкету и, придя домой, показал её родителям. Он хотел спросить у них совета, как ему поступить. Его приятельницы из числа курсанток-учительниц оказались комсомолками, и ему казалось, что и он должен тоже стать комсомольцем. Он помнил свои беседы с комсомольцами в Кинешме, таких ведь там было двое, помнил, что одним из условий пребывания в комсомоле должно быть признание того, что Бога нет, а он в этом уверен не был. Боря уже довольно давно понял, что все церковные службы, все речи, произносимые священниками, а также и все так называемые таинства, совершаемые в церквях, – это сплошной обман. За время пения в церковных хорах он достаточно нагляделся на оборотную сторону медали церковнослужителей, а вот в отношении Бога… Кто его знает? Об этих своих сомнениях он и сказал родителям. Между прочим, с момента своего прибытия Борис заметил, что в доме отца нет совсем икон, и на его братьях и сестре нет крестиков. Заметив это, он немедленно снял и свой, который ещё до этого носил.
Выслушав сомнения Бориса, отец серьёзно ответил, что он уже очень давно не верит ни в какого Бога, как он сказал:
– Всю эту веру у меня ещё в окопах Германской войны вышибло.
Мать промолчала, а затем сказала:
– По-моему, Борис, тут главное не в Боге. Нам Чепель в первый же день занятий рассказал о том, как построено советское государство, и какую роль в его жизни играют РКП(б) и РКСМ, рассказал он также и о том, какие подвиги совершали большевики и комсомольцы в Гражданскую войну. Мне кажется, что быть комсомольцем – и нужно для каждого молодого человека, и почётно. Ну а стоит ли вступать, это уж ты сам решай. Ведь ты там будешь-то, а не мы. Мы возражать не будем, если ты вступишь, но и заставлять тебя вступать тоже не станем, ведь так, Яша?
Отец только согласно кивнул головой.
Добрую половину ночи Борис проворочался в кровати. Так и заснул, не приняв окончательного решения. Утром он побежал к одному своему новому знакомому мальчишке, Коле Семене, с которым, правда, знаком был всего только несколько дней, но который уже ему пришёлся по душе. С Колей его познакомил Шунайлов – учитель, проходивший подготовку с мамой на курсах и знавший от неё о затруднениях, возникших у Бори в связи с незнанием английского языка. Он сказал:
– Семена в высшеначальном был одним из лучших учеников, я познакомлю вашего сына с ним, и тот ему поможет в подготовке по английскому.
На следующий же день Шунайлов привёл к Алёшкиным высокого, светловолосого, голубоглазого стеснительного паренька, и уже через час обоим ребятам казалось, что они знакомы несколько лет. Семена, увидев самоучитель и учебник, сказал, что Борис и сам, пользуясь этими книгами, сможет узнать столько же, сколько знают остальные ученики, если серьёзно позанимается с месяц. Ну, а если что-либо будет особенно непонятно, то он с удовольствием, если сумеет, объяснит.
Он увлечённо рассматривал собранные Борей марки, как оказалось, он тоже болел этой же болезнью. Борис отдал ему имевшиеся у него двойники царских иностранных марок, и этим дружба была закреплена.
Семена тоже был вчера на докладе, и тоже получил анкету от Барона.
Когда Борис впервые пришёл к Семене, оказалось, что тот жил вместе с отцом, мать у него уже давно умерла (между прочим, это тоже сближало ребят), в небольшом домишке, стоявшем по другую сторону сопки, на которой располагался гарнизон.
До войны там был конный завод, поставлявший лошадей кавалерийским частям, размещавшимся в Романовке, на Угловой и в самом Шкотове. После революции всех лошадей с него разобрали. Частью это сделали всевозможные белогвардейские войска, сменявшие друг друга, частью – наиболее богатые крестьяне Шкотова и близлежащих сёл.
Отец Коли работал на этом заводе кузнецом, он имел какой-то физический недостаток, поэтому ни в одной из белых армий, так же, как и в царской, не служил. Впоследствии выяснилось, что он оказывал существенную помощь партизанам, но в то время, о котором идёт наш рассказ, об этом ещё никто ничего не знал.
Николай, получив анкету, тоже посоветовался со своим отцом, и тот сказал, что без комсомола для Кольки жизни не может быть. То же самое сказал он и Борису Алёшкину, но посоветовал на собрании – а он сказал, что их будут принимать на собрании, обо всём честно рассказать, не утаивая никаких сомнений.
Вечером происходило первое в селе Шкотово комсомольское собрание. Кроме тех учительниц-комсомолок, о которых мы уже говорили, пришла ещё одна из села Новая Москва – тоже учительница Харитина Сачёк. Из шкотовских ребят пришли трое: Борис Алёшкин, Коля Семена и Володька Кочергин.
Открывая собрание, Волька Барон предложил спеть «Интернационал», а затем сказал, что поскольку это собрание организационное, то первым вопросом будет рассмотрение анкет тех, кто хочет вступить в РКСМ. За столом, кроме него, сидела Мила Пашкевич, которой он поручил вести протокол. Волька вызывал по очереди к столу желающих, читал анкету вызванного и расспрашивал о том, что этот человек делал за свою жизнь.
Всё это было непривычно и немного страшновато, но в то же время и очень интересно. Рассказали про себя и Володька, и Коля, хотя им, собственно, рассказывать-то особенно было и нечего: вся жизнь Семены прошла в
Шкотове, тут он родился, тут и жил всё время, тут и учился сперва в начальной, а затем и в высшеначальной школе; то же самое было и с Володей Кочергиным – его родители (крестьяне из села Новороссия) всю жизнь прожили в этом селе, а он, окончив высшеначалку, поступил работать секретарём в волостной совет в Шкотове, где и работал в то время. Ни один из них дальше Владивостока не бывал, да и там-то они были едва ли два-три раза за всю свою жизнь.
Совсем не то была биография Бориса Алёшкина. Ему пришлось рассказать и про свою жизнь с родной матерью в Плёсе и Николо-Берёзовце, и у Стасевичей, и у бабуси в Темникове, и у дяди Мити в Кинешме, и, наконец, здесь. Рассказал он и про отца – в прошлом офицера. Рассказал также и о том, что пел в церковном хоре.
– А ты сейчас-то в Бога веришь? – спросил Волька.
– Сейчас нет, – подумав немного, ответил смущённо мальчишка.
Вопрос о приёме в комсомол Семены и Кочергина решился очень быстро: и Волька, и учительницы-комсомолки единогласно высказались за то, чтобы оба эти паренька были приняты в комсомол. Довольно долго обсуждался вопрос о Борисе Алёшкине, правда, прямых высказываний против него не было, но некоторые, например, Полина Медведь, всё-таки предлагали пока с приёмом его погодить, так как он ещё малоизвестен, да и заблуждения, в том числе и религиозные, у него были. Ей возражала Мила Пашкевич, она за этот месяц хорошо познакомилась с Борисом, давно знала и его мачеху (кстати сказать, о том, что Анна Николаевна Алёшкина не родная мать Борису, все эти учительницы узнали только на собрании). Она считала, что парнишку, конечно, ещё надо воспитывать, но в комсомоле это сделать будет легче.
Затем взял слово Барон:
– Я считаю так, – сказал он, – Алёшкина принять в комсомол нужно, он много испытал, но сумел выучиться и вырасти честным парнем. Ведь о всех приключениях и о заблуждениях его мы не от кого-нибудь узнали, а от него самого. Значит, он их уже в какой-то мере осознал, раз не боится в них признаться. Ну а то, что его отец в прошлом офицер, это тоже не страшно. Во-первых, мы знаем многих офицеров, которые даже большевиками стали, а во-вторых, сейчас-то его отец – командир Красной армии и выполняет ответственную работу в военкомате. Значит, советская власть ему доверяет, почему же мы не должны доверять? Ну и, наконец, всех этих ребят мы пока принимаем в кандидаты, и если у Семены и Кочергина кандидатский стаж будет 6 месяцев, то у Алёшкина, как сына служащего, целый год. За это время мы их хорошенько проверим в комсомольской работе. Я думаю, что все они наше доверие оправдают. Их документы я увезу во Владивосток. На заседании укома РКСМ мы обсудим их, и если утвердим, то вышлем им кандидатские карточки. А пока работой шкотовской ячейки PKCM будете руководить вы, – повернулся он к Пашкевич. – Ну, а с окончанием учительских курсов что-нибудь ещё придумаем.
После отъезда Барона прошла неделя. На одном из собраний ячейки, которые теперь стали проходить каждую неделю, всем вновь принятым ребятам торжественно вручили кандидатские карточки.
Весть о создании в селе Шкотово комсомольской ячейки распространилась среди молодёжи села довольно быстро, и уже в начале сентября в неё было принято несколько человек из рабочих-железнодорожников, из крестьян села Шкотово и из детей служащих волисполкома, казначейства, военкомата и учителей. В числе принятых был рабочий паренёк Григорий Герасимов, впоследствии один из самых близких друзей Бориса, и Коля Воскресенский – сын учительницы русского языка и литературы школы II ступени. Между прочим, о приёме в комсомол последнего было очень много споров. Отец его, в прошлом священник, преподавал Закон Божий в высшеначальном училище, и почти все высказывались против того, чтобы сын попа был в комсомоле. На его защиту встал Шунайлов, к этому времени он стал секретарём шкотовской ячейки РКП(б). Он сказал, что отец Воскресенского, убежавший с белыми за границу, звал с собой и жену, мать Коли, но та ехать отказалась, за что чуть ли не была расстреляна белогвардейцами; Коля воспитывается матерью и к отцу сейчас никакого отношения не имеет, за отца он отвечать не может. После этого и Воскресенский стал кандидатом РКСМ, впоследствии он учился с Алёшкиным и стал также одним из его хороших приятелей.
Уже через год после получения известия о смерти отца Воскресенского его жена, Колина мать, вышла замуж за некоего Мищенко, служившего бухгалтером в казначействе и волисполкоме.
Решением укома РКП(б) все партийцы, возраст которых не превышал 27 лет, должны были состоять одновременно и в комсомоле, поэтому в Шкотовскую ячейку РКСМ влились красноармейцы из военкомата, сотрудники ОГПУ и служащие различных советских учреждений, начавших открываться в селе чуть ли не ежедневно. Среди них были и такие, по мнению Бориса Алёшкина, совсем взрослые, как Гетун, Силков и другие.
Все партийцы и комсомольцы автоматически зачислялись в ЧОН (части особого назначения) при ГПУ, эти вооруженные части предназначались для борьбы с хунхузами, для помощи работникам милиции, ГПУ. После принятия в кандидаты РКСМ стал чоновцем и Борис, ему, как и остальным комсомольцам, выдали винтовку и одну обойму патронов. Командиры из военкомата и ГПУ почти ежедневно занимались с молодыми ЧОНовцами, обучая их обращению с выданным оружием: разборке, сборке, чистке и стрельбе. Впрочем, последней – пока только теоретически, так как для настоящей стрельбы не было достаточного количества патронов.
В самые последние дни августа новым бойцам ЧОН неожиданно пришлось участвовать в боевой операции.
ЧОНовцы, выходя из дому вечерами, оружие обязаны были брать с собой, особенно когда они шли в какое-нибудь людное место, а, следовательно, и в клуб. В этот вечер в клубе чуть ли не в первый раз за всё время пребывания Бориса в Шкотове показывали какую-то картину. Своего киноаппарата в селе ещё не было, но примерно раз в 2–3 месяца приезжал киномеханик с передвижным аппаратом из Владивостока, привозя с собой какой-нибудь боевик. Происходило это в субботу и в воскресенье, и тогда в клубе собиралась почти вся сельская и рабочая молодежь села Шкотово и близлежащих сёл. Конечно, присутствовали и учителя-курсанты. Клуб заполнялся до отказа.
Обычно в то время картина состояла из нескольких частей. После показа каждой части наступал перерыв, длившийся несколько минут. В один из таких перерывов у дверей клуба вдруг раздался громкий голос:
– Бойцы ЧОН, на выход с оружием, быстро!
Все взволнованно зашевелились, среди рядов скамеек, служивших местами для зрителей, стали быстро пробираться ЧОНовцы, постукивая прикладами винтовок о скамейки и ноги сидящих. Все они тут же скрывались в дверях, а выйдя на двор, по указанию стоявшего у выхода красноармейца, строились в две шеренги. Скоро к ним присоединились и ЧОНовцы, прибежавшие из села и казарм гарнизона.
Откуда-то из-за угла клуба к построившимся бойцам вышел пожилой работник ГПУ, заменивший всё ещё болевшего Надеждина, ранее командовавшего отрядом ЧОН. Он оглядел стоявших в молчании, но, очевидно, всё же взволнованных молодых людей, и сказал:
– Товарищи, только спокойно. Сейчас получены сведения, что в Амбабозе (бухте Шкотовского залива, находившейся от села верстах в пяти) высадился довольно большой отряд хунхузов и последовал в направлении села Майхэ. Возможно, что, как и в прошлый раз, часть его завернёт на Шкотово. Об отряде сообщено во Владивосток, к утру прибудет батальон красноармейцев и отправится в погоню за бандитами. Нам на всякий случай надо подготовиться ко всему. Отряд наш теперь довольно велик, поэтому я принял решение разбить его на три части и каждой дать отдельную задачу. Первая группа под командованием товарища Гетуна выйдет на окраину у последних казарм, замаскируется и займёт оборону. Ей придаётся пулемёт Шоша. В неё входят работники ГПУ, красноармейцы военкомата, служащие волисполкома. Товарищ Гетун, отведите свою группу в сторону, сейчас вам раздадут патроны. Вторая группа, в которую войдут железнодорожники и партийцы из корейцев (в Шкотовской ячейке РКП(б) было несколько корейцев, бывших партизан, работавших в настоящее время на лесопильном заводе, находившемся в устье реки Цемухэ и принадлежавшем ранее промышленнику Михаилу Пашкевичу), будет нести охрану железнодорожной станции и корейской слободки. Она же встретит прибывающих из Владивостока красноармейцев и даст им проводников. Командовать этой группой поручаю товарищу Киму. Третья группа – из комсомольцев Шкотовской ячейки и учителей-курсантов – разместится вокруг зданий казначейства, военкомата, ГПУ и клуба. Ей поручается охранять эти здания. Этой группой будет командовать комсомолец Борис Алёшкин. Я с небольшой группой бойцов и командиров военкомата буду находиться в здании военкомата и держать связь со всеми группами. Нам предстоит продержаться целую ночь. Всё!
После этого он подозвал командиров групп и каждому из них дал дополнительные указания. В частности, Алёшкин получил приказ разбить свою группу на несколько частей и из каждой выделить четверых часовых, которых нужно расставить по одному у каждого из охраняемых зданий. Часовых следует сменять через каждые два часа.
Бориса очень удивило это неожиданное назначение, и он объяснил это только тем, что на занятиях ЧОН он всегда был одним из самых активных и на все вопросы отвечал хорошо. Правда, под его командованием находились совсем несолидные бойцы: кроме Семены, Герасимова и ещё двух или трёх парней-комсомольцев, были учительницы – Людмила Пашкевич, Полина Медведь, Нина Черненко, Харитина Сачёк и ещё две каких-то незнакомых ему девушки.
Если ребята, вооружённые винтовками с несколькими обоймами патронов, хоть немного походили на настоящих бойцов, то девушки, даже не умевшие как следует держать винтовки, выглядели довольно плачевно. Кроме того, все ребята были одеты в так называемые юнгштypмoвки. Это был костюм, состоящий из рубашки и брюк полувоенного покроя из зеленоватой хлопчатобумажной ткани. Поэтому комсомольцы и сам Борис, одетый в красноармейскую форму, имели почти настоящий военный вид. А девушки в клуб пришли в светленьких ситцевых платьицах и уж совсем не имели военного вида.
К тому времени, как закончился инструктаж ЧОНовцев, кино в клубе тоже закончилось, все уже знали о появлении хунхузов, и поэтому торопливо разошлись по домам. Борис решил занять для размещения своего отряда одно из помещений клуба.
Первыми на пост, посоветовавшись с Семеной, он отправил всех девушек. Было ещё не очень поздно, и он считал, что это первое дежурство будет самым легким.
Оставив всех остальных в помещении клуба, он с четырьмя молодыми учительницами отправился к зданиям, которые подлежали охране. Конечно, в каждом из этих зданий находились и вызванные по тревоге сотрудники, а в военкомате – и штаб всего отряда, но первыми тревогу должны были поднять наружные часовые вот из этих ребят. Все они понимали свою ответственность и, конечно, волновались, в том числе и их командир, ну а девушки просто трусили, и лишь после строго окрика Бориса соглашались оставаться по одной в том месте, где он их расставлял. А размещал он их так, чтобы им были видны и дорога, и охраняемые здания, и ближайший пост, занимаемый кем-либо из подруг.
Признаться, командование этими девчатами, так недавно насмехавшимися над его увлечением Наташкой Карташовой, доставляло Борису большое удовольствие, и он старался продемонстрировать свою власть в полной мере. Поставленные им часовые, одетые в светленькие платья, даже за сотню шагов были отлично видны, и командиру пришлось вновь пройти по всем постам и заставить девушек запрятаться по канавам и кустам. Конечно, на другой день их платья были в ужасном состоянии, но Боре это даже доставило удовольствие – он отомстил за насмешки.
Всем часовым было приказано сидеть тихо, друг с другом не перекликаться и при появлении каких-либо людей со стороны Шайхинской долины или из сопок дать предупредительный выстрел вверх.
Прошло около получаса, девушкам это время показалось вечностью. Трясясь от страха и ночной сырости, они не вытерпели и вновь повылезали из своих укрытий. Их командир с остальной частью своей группы был в это время в клубе и не видел нарушения своего распоряжения. Но его заметил сам командир отряда, и через несколько минут в клуб прибежал красноармеец.
– Алёшкин, командир ругается. Посмотрел, а все твои часовые как на ладони видны, их ведь моментально снимут! Он велел, чтобы ты как следует спрятал своих «куропаток», а ещё лучше заменил бы их.
– Ах, чёрт возьми! – выругался Борис, выглянувший в дверь клуба. Вверх по сопке, по направлению к казармам действительно белели светлые фигуры его часовых.
– Ну, нет, менять я их не буду. Рано ещё, пусть своё время отстоят, но сейчас пойду и наведу порядок.
Он снова поднялся по дороге, и первая, кого он встретил, была стоящая во весь рост недалеко от небольшого деревца Милка Пашкевич. Её винтовка стояла прислонённой к дереву, а она, подпрыгивая в тоненьких туфельках, видно, хотела согреться. Парню хотя и стало жалко её, но долг прежде всего, и он сердито прошептал:
– Ты с ума сошла? Что выставилась, как на ярмарке? Ведь тебя же, наверно, с вершины сопки видно, пристрелят, как собачонку, прежде чем ты кого-либо увидишь! Ложись немедленно!
Та, испугавшись, не столько, может быть, гневного шёпота командира, сколько того, что её действительно могли застрелить, быстро легла на траву, оставив стоять винтовку у дерева. Борис возмутился:
– Да ты что, Пашкевич? Совсем со страху ополоумела? А как же ты стрелять будешь, если винтовка стоит в пяти шагах от тебя?
Он грубо схватил девушку за руку, подтянул её к дереву и, заставив лечь в канаву так, чтобы из неё была видна только её голова, положил рядом с ней винтовку и уже более миролюбиво произнёс:
– Вот лежи здесь и смотри, куда сказано, повнимательней. Скоро мы вас сменим, да не трясись ты так, не бойся, ведь и мы тут рядом, да и в военкомате народу полно.
– Да я не от страха, мне холодно, – ответила девушка, постукивая зубами.
– Ну, тут уж я сделать ничего не могу. Ты, лёжа-то там, подвигай руками и ногами, только наружу шибко не высовывайся.
И Борис отправился к следующим постам, минут через пятнадцать ему удалось по-настоящему разместить всех своих «куропаток» так, что они теперь не бросались в глаза. Но он понимал, что проку от таких часовых будет немного, и потому, вернувшись в клуб, приказал готовиться к выходу на посты находившимся там ребятам. Кроме командира, в группе было 12 человек, и для охраны четырёх постов за ночь (а они в это время года были ещё короткими), каждой смене нужно было простоять один раз. Ну а самому командиру предстояло, по существу, быть начеку всю ночь.
Но, наконец, рассвело, и от командира прибежал связной с приказанием распустить бойцов по домам. В Шкотово прибыла рота красноармейцев, они уже направились вслед за хунхузами, и надобности в охране шкотовских объектов отпала.
Получив такое приказание, Алёшкин собрал свою группу, построил их. Нужно сказать, что девушки представляли из себя довольно жалкое зрелище – в мокрых перепачканных платьях, босиком: туфли, в которых они пришли в клуб, им, находясь на посту, пришлось снять, так как от росы они бы совершенно испортились, а они были, конечно, единственные. Так учительницы и стояли в строю, держа в одной руке винтовку, а в другой туфли. Поблагодарив всех за несение службы, командир, пришедший проститься с группой, искренне пожалел девушек и посоветовал им пока по вечерам надевать более практичную обувь.
– Ведь сейчас, когда созревает мак и на заимках китайцы начинают собирать опий, налёты хунхузов участятся, станут чаще и тревоги. ЧОНовцам нужно всегда быть наготове.
Предостережение командира имело успех. С этих пор все, приходя в клуб, кроме винтовок, приносили с собой и подходящую обувь и, кроме платьев, надевали какие-нибудь тёмные жакеты. Правда, таких тревог было ещё две, да и при них девушек-ЧОНовцев оставляли в клубе – в резерве.
В первых числах сентября вся Советская Россия, в том числе, конечно, и Шкотово, праздновали очередную годовщину МЮДа, то есть Международного юношеского дня. Комсомольцы наметили в этот день провести торжественное собрание в клубе, сделать доклад, попеть революционные песни и поставить какую-нибудь пьесу, но так как подходящей пьесы не нашлось, да и времени на подготовку оставалось мало, решили закончить вечер танцами и играми. Встал вопрос о докладчике. Алёшкин предложил сделать доклад кому-нибудь из учителей, но те сговорились, и чтобы отомстить Борису за те «унижения», которым им пришлось подвергнуться во время описанной нами тревоги, потребовали, чтобы докладчиком был именно он. Причём они ссылались на то, что скоро должны разъехаться по своим сёлам и, мол, комсомольцам Шкотово надо самим приучаться делать доклады.
Никогда до сих пор Борису Алёшкину не приходилось делать докладов, да ещё в клубе, куда соберутся и учителя, и служащие, да почти вся молодёжь села. Но сколько он ни отказывался, большинством голосов на собрании доклад поручили сделать ему. Даже его самые близкие друзья голосовали за него: боясь, как бы не пришлось делать доклад кому-нибудь из них, конечно, с радостью поддержали предложение учительниц.
Боря умел довольно хорошо рассказывать содержание прочитанного им в книгах, всегда толково отвечал на уроках, но докладов ему делать не приходилось, он даже не знал, как взяться за подготовку к нему. А времени оставалось очень мало – всего три дня. Пересилив гордость, поймав как-то в клубе уже готовившуюся к отъезду Милку Пашкевич, Борис попросил её помочь подготовиться к докладу. Он знал, что она в комсомоле уже второй год и что ей уже приходилось делать доклады на собраниях для жителей села Угловки.
Мила, польщённая доверием парнишки, забыла свою обиду и с самым горячим участием принялась за его подготовку к докладу. Она достала где-то брошюру, в которой рассказывалось, как развивалось международное юношеское движение и как в России был организован комсомол, объяснила, как надо составить конспект и как им следует пользоваться при докладе.
Пользуясь советами своей наставницы, Борис написал конспект, переписав в него чуть ли не всю прочитанную им брошюру и перечитав его несколько раз, и уже считал, что к докладу он готов.
Вечером в день праздника в клубе собралось довольно много народу, правда, в основном это были служащие, учителя, красноармейцы и несколько сельских парней и девушек. Но когда Борис выглянул из-за занавеса и увидел эту толпу народа, заполнившую почти все скамейки зала, его душа ушла в пятки. Он был готов позорно убежать из клуба, тем более что в первом ряду вместе с другими учителями он заметил маму, пришедшую послушать публичное выступление сына, а рядом с ней – перешёптывающихся и пересмеивающихся его друзей-врагов, молодых учительниц, постоянных насмешниц: Михайлову, Медведь и Сачёк.
Яков Матвеевич в клуб не пришёл, он оставался дома с малышами. В последнее время домоседничать вечерами ему приходилось всё чаще и чаще: жена заканчивала курсы, сдавала вместе с остальными курсантами нечто вроде экзаменов, а старший сын почти каждый вечер проводил в клубе, на каком-нибудь комсомольском собрании или участвуя в каком-нибудь мероприятии, проводимом ячейкой. По утрам же сын занимался английским языком, так что и днём отцу часто приходилось его подменять.
Нельзя сказать, чтобы такое вынужденное сидение дома доставляло ему особое удовольствие, работа требовала его присутствия. Выручало только то, что служебное помещение – военкомат – находилось в том же доме, где жили Алёшкины, и потому Яков Матвеевич, оставив малышей под присмотром Люси, которой уже было 10 лет, лишь иногда прибегал посмотреть на то, чем они занимаются, а сам работал в своём кабинете.
Перед докладом, в ожидании подхода большого количества народа, комсомольцы совместно с учителями пропели несколько песен, в том числе: «Как родная меня мать провожала», «Ты моряк, красивый сам собою», «Ведь от тайги до британских морей…» и другие.
Но вот Володька Кочергин, избранный на последнем собрании секретарём ячейки (его уже перевели в члены РКСМ) вместо уезжавшей Людмилы Пашкевич, сказал, что пора открывать торжественное собрание, его поддержал и Шунайлов, и Людмила, бывшие на сцене. А за кулисами, не находя себе места, бегал злополучный докладчик. Перед открытием занавеса Милка подошла к Боре и, погладив его по щеке, сказала:
– Да не волнуйся ты так, ведь брошюру прочитал, конспект написал, что-нибудь скажешь!
В это время кто-то из комсомольцев раздвинул занавес. За столом, покрытым куском красного кумача, на стульях уселись Шунайлов и Пашкевич, а Кочергин встал и сказал:
– Торжественное собрание, посвящённое Международному юношескому дню, считаю открытым! Предлагаю спеть «Интернационал».
Когда окончилось пение, Володька продолжил:
– Слово для доклада о Международном юношеском дне предоставляется комсомольцу, товарищу Алёшкину.
После этих слов Борис вышел на сцену, подошёл к тумбочке, тоже покрытой красной материей и громко называемой трибуной, положил на неё свой конспект, и тут началась его пытка. Вначале он пытался говорить те фразы, которые запомнил при чтении брошюры наизусть, затем заглядывал в конспект и с ужасом убеждался, что он эти фразы переврал или сказал совсем не в том месте, где это было нужно. Он возвращался назад, тянул слова, листал свою злосчастную тетрадку с конспектом, снова повторял сказанное. Одним словом, это был не доклад, а какая-то мешанина из отдельных фраз и цитат.
Людмила Пашкевич, видя, как проваливается её подопечный, покраснела до ушей; слушатели, в особенности учителя, сочувственно улыбались, перешёптывались, переглядывались, а Борис, чувствуя, что доклад у него не получился, совсем растерялся. Он готов был провалиться сквозь сцену, сквозь пол этого проклятого клуба и куда-нибудь исчезнуть, однако он видел, что не сказал и половины того, что у него было записано в конспекте, и потому продолжал мямлить и тянуть дальше. Наконец, он дошёл до такого состояния, что уже просто готов был замолчать.
И вдруг из зала раздался знакомый голос:
– Борис! Да брось ты свою тетрадку, брось молоть эту чепуху, возьми и расскажи людям по-простому своими словами всё, что ты знаешь про Международный юношеский день и про комсомол. И больше ничего не надо. Ну, а если ты чего-нибудь и недоскажешь, так мы тебя поправим, дополним.
