Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1
– Внимание, внимание! Говорит Владивосток. Передаём текст речи генерального секретаря РКП(б) товарища Сталина, произнесённой им на II Всесоюзном съезде советов 26 января 1924 года.
Голос дважды повторил это обращение, а затем медленно и внятно начал чтение речи. Читал он настолько медленно, что Ковалевский, успевший схватить карандаш и бумагу, почти полностью её записал.
На следующий день в Шкотовском волисполкоме и в партячейке знали содержание этой речи, задолго до получения газеты «Красное Знамя».
Алёшкин, Кочергин и другие во время передачи этой речи сидели как заворожённые: слова, произносимые Сталиным, давали ответы на мучившие их вопросы, и, прежде всего, объясняли ясно и просто, как партия, а, следовательно, и комсомол, будут жить без Ленина.
Особенно подействовали на всех слова, подчеркнутые и даже дважды повторённые диктором, излагающие сущность так называемой клятвы умершему Ленину.
В этой клятве говорилось об обязательстве высоко хранить в чистоте звание члена партии, беречь единство партии, укреплять диктатуру пролетариата, союз рабочих и крестьян, Союз советских республик, расширять коммунистический интернационал.
Никто из этих ребят, также, как и Ковалевский, не знали толком, кто же такой этот Сталин, так уверенно и даже властно говоривший от имени партии и народа, но они невольно заразились его твёрдой уверенностью. И хотя диктор читал речь довольно монотонно, хотя его голос довольно часто прерывался треском электрических разрядов и стрекотом морзянок, неизвестно откуда врывавшимися в передачу, впечатление от самого содержания услышанного было огромным. Кочергин решил по этому поводу завтра же собрать внеочередное собрание комсомольской ячейки и зачитать эту речь, то же самое решил сделать в школе и Алёшкин. Они упросили Ковалевского, записывавшего речь Сталина, перепечатать её в волисполкоме на машинке (к своим многочисленным служебным и общественным обязанностям Ковалевский присовокуплял ещё и обязанность машинистки).
В эту ночь Боря спал, наверно, не более двух часов: вскочив, как всегда, в 7 утра, он помчался в волисполком, получил от Ковалевского уже перепечатанную речь Сталина и, явившись в школу, показал её Шунайлову. Тот разрешил вместо первого урока собрать всех старших учеников и ознакомить их с этой речью.
Послушав её, почти все были единодушно уверены, что теперь есть кому заменить Ленина, и что этим человеком может быть только Сталин. До сих пор они почти ничего не слышали о нём, не видели его портретов, но то, что он сказал, было так своевременно и убедительно, что буквально ни у кого из комсомольцев не возникло ни малейшего сомнения в том, что только этот человек может вести партию и народ за собой.
Придало уверенности и выступление Шунайлова, который, конечно, был более политически развит, чем комсомолята, и знал, что до сих пор Сталин был генеральным секретарём РКП(б) и, по существу, в партийных делах уже более года заменял Владимира Ильича.
Несколько по-другому отнеслись к этому в партийной ячейке. Её внеочередное собрание по требованию Ковалевского было собрано в волисполкоме в 10 часов утра.
Мы ещё не сказали, что уже около года Ковалевский был принят в кандидаты РКП(б), чем, кстати сказать, вызвал довольно много насмешек со стороны своего друга и начальника Мищенко, заявившего, что он принципиально на всю свою жизнь останется беспартийным, так как не хочет связывать себя с выполнением какого-нибудь устава.
Когда Ковалевский зачитал речь Сталина и высказал мнение, что, по-видимому, именно он теперь будет руководителем нашего государства, и большинство присутствовавших большевиков с этим согласилось, неожиданно выступил инструктор укома РКП(б) Чепель. Он заявил, что, во-первых, он не очень верит правильности записи, сделанной Ковалевским, а во-вторых, эта речь ещё ни о чём не говорит. Всё-таки Сталин не очень-то известен в партии, и, хотя и занимает пост генерального секретаря ЦК, таким влиянием, как Ленин или Троцкий, никогда не пользовался, и поэтому рано делать какие-нибудь прогнозы, нужно подождать, что скажут по этому вопросу такие корифеи нашей партии, как Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин и другие.
На это собрание Кочергин привёл и всю комсомольскую ячейку, кроме тех, кто никак не мог отлучиться с работы, и кроме учеников, у которых собрание было в школе. Они, по своей молодости и горячности, конечно, были возмущены словами Чепеля, и Кочергин выступил с довольно резким протестом на его речь. Но он тут же был Чепелем и оборван.
– Вы, комсомольцы, ещё слишком молоды, чтобы судить о таких делах. Это наше дело – внутреннее, партийное, и вам в него мешаться не следует, так что вы лучше помолчите!
Выступление Чепеля многих удивило и обескуражило, до сих пор ни один большевик так разговаривать с комсомольцами не пытался, и даже их явно ошибочные взгляды старались исправлять тактично и вежливо.
Больше возражать Чепелю никто не посмел, и так это собрание, по существу, было смято. Чепель уехал во Владивосток, и лишь через год почти все узнали, что Чепель оказался троцкистом и был исключён из партии.
А в Шкотово на следующий день пришла газета «Красное Знамя», в которой была полностью напечатана речь товарища Сталина. Как выяснилось, Ковалевский, принимая её по радио, почти не допустил ошибок, за что его все хвалили.
В редакционной статье, сопровождавшей эту речь, говорилось, что Сталин высказал думы и чаяния всех истинных большевиков, коммунистов и всего народа, и что долг каждого члена партии и комсомольца повсюду разъяснять сущность и важность этой речи.
В следующем номере газеты помещалось постановление съезда об увековечении памяти В. И. Ленина: об издании собрания его сочинений, о переименовании города Петрограда в город Ленинград, об установлении дня траура 21 января, о сооружении каменного мавзолея на Красной площади в Москве и установлении памятников Ленину в столицах союзных республик, в городах Ленинграде и Ташкенте.
А ещё через несколько дней стало известно, что на этом съезде была принята и первая Конституция СССР.
* * *
Прошло несколько месяцев, приближался к концу учебный год. Все ученики, в том числе, конечно, и наш герой, с головой погрузились в учёбу. Нужно было окончить школу как можно лучше, ведь только в этом случае могла представиться возможность продолжать образование в каком-либо высшем учебном заведении, а этого Борис очень хотел, хотя, честно сказать, чему именно учиться, он, как, впрочем, и почти все его товарищи, пока не решил.
А тут ещё учителя надумали празднично отметить день первого выпуска школы спектаклем. Для постановки избрали пьесу Гоголя «Женитьба», причём почти все роли в ней распределили между учениками пятого класса. Это, конечно, добавило новых хлопот.
Спектакль решено было поставить в школе. Для сцены использовали имевшиеся длинные столы, составили их вместе в большом зале, где обычно происходили школьные собрания, соорудили из кем-то пожертвованной материи занавес, заняли в клубе подходящие декорации, подправленные и подремонтированные Шунайловым.
Почему ставили спектакль в школе, а не в клубе, где для этого было и больше удобств и больше возможностей, так никто из организаторов объяснить и не мог. Борис играл Кочкарёва, а Кравцов – Подколёсина. Несмотря на примитивность сцены, стараниями актёров спектакль удался.
О том, как проходили выпускные экзамены, мы уже рассказывали раньше. Теперь остаётся лишь добавить, что и Борис Алёшкин, и его ближайшие друзья сдали экзамены на «отлично», о чём и получили соответствующие свидетельства.
Остальные тоже получили свидетельства об окончании школы II ступени, а многие ведь только этого документа и добивались, не думая о действительном приобретении знаний. Единственная, кто так и не окончила школу, была Ольга Кантакузова, бросившая учение за несколько месяцев до окончания учебного года. Как говорили, она собралась замуж за какого-то служащего волисполкома, и ей уже было не до уроков. Впоследствии, однако, замужество это не состоялось, сорвалась также и учёба.
Ещё до окончания школы, весной, комсомольцы шкотовской ячейки, в том числе и ученики, проводили одно антирелигиозное мероприятие. Происходило оно в первый день Пасхи и заключалось в карнавальном шествии по улицам села комсомольцев, наряженных попами, чертями, буржуями-капиталистами и белыми офицерами. В то время считалось, что такое высмеивание церковных служителей и подчёркивание их связи с капиталистами является основой антирелигиозной пропаганды.
Эта процессия под звуки самых невероятных шумовых инструментов и громких песен антирелигиозного содержания проследовала по всем крупным улицам Шкотова, сопровождаемая толпой визжащих от восторга мальчишек, смехом и удивлением взрослых жителей.
Вообще-то большинство шкотовцев в Бога или не верило, или относилось к религии безразлично, и, пожалуй, только несколько древних старух, глядя на такое кощунство, отплёвывались и крестились, бормоча себе под нос, что Бог накажет охальников.
Почти никто из взрослых не понимал необходимости этого карнавала, вероятно, и сами комсомольцы, его участники, не сумели бы этого объяснить. Но такие карнавалы проводились почти во всех городах республики, не могли отстать и шкотовские комсомольцы.
Этими воспоминаниями и заканчивается школьная жизнь Бориса Алёшкина.
Глава пятая
Прошёл год, как Борис Алёшкин приехал на Дальний Восток. Он за это время превратился из худенького, робкого и политически совершенно безграмотного паренька в бойкого комсомольца, активно участвовавшего в общественной жизни села и довольно неплохо разбиравшегося в той сложной обстановке, которая создалась в стране после смерти Ленина. Конечно, он ещё не представлял себе достаточно ясно, как, впрочем, и многие его товарищи, и даже взрослые партийцы, какая серьёзная борьба развернулась и в ЦК и в большинстве партийных организаций. Они все ещё не очень хорошо сознавали ту страшную опасность для партии и страны, которую таил в себе так называемый троцкизм.
Но и Алёшкин, и его товарищи, хотя и с большим двухнедельным опозданием читая «Правду», уже видели, что большинство крупных рабочих партийных ячеек высказывания и предложения Троцкого осуждает, что он противопоставляет себя Ленину и, следовательно, не является продолжателем его дела, а выдвигает свои, новые и, по мнению многих, чуть ли не противоположные предложения.
В газетах всё чаще и чаще стало появляться имя Сталина. Он в своих статьях и высказываниях, тоже публикуемых в «Правде», яростно громил и Троцкого, и его последователей, причём мысли Сталина всем были понятны: они повторяли то, что говорил Ленин, они твёрдо поддерживали те идеи, те предложения, которые раньше выдвигались Владимиром Ильичом, и поэтому как-то само собой получилось, что большинство большевиков и комсомольцев речи и статьи Сталина одобряли, тем более что они написаны были простым и для всех понятным языком.
И то ли благодаря этому, то ли потому, что всё написанное и сказанное Сталиным, разоблачавшим троцкистов, дышало такой уверенностью в своей правоте, таким стремлением защитить дело и имя Ленина от нападок, что не поверить ему было нельзя: почти все, в том числе и Борис, начинали всё более и более проникаться доверием и уважением к этому, до сих пор мало кому известному, представителю правительства.
Но перед Борисом Алёшкиным в это время встало так много простых, чисто жизненных, но, конечно, совершенно неотложных дел, что он на время всё остальное, в том числе и внутрипартийную борьбу, к которой имел весьма отдалённое отношение, и даже свою комсомольскую работу, вынужден был отодвинуть на второй план.
Ещё в марте месяце 1924 года решением правительства численность Красной армии сокращалась, вследствие этого часть учреждений ликвидировалась, в их числе оказался и Ольгинский уездный военный комиссариат (ОЛУВК). Яков Матвеевич Алёшкин, назначенный в состав ликвидационной комиссии, после демобилизации рядового состава и увольнения в запас или перевода в другие места лиц командного состава предполагал демобилизоваться и сам и выехать в Верхнеудинск, где он надеялся опять вернуться на свою старую должность в склад сельскохозяйственных машин. Но этого сделать не удалось: его, как и военкома, включили в состав Владивостокского уездного военного комиссариата, который теперь должен был обслуживать всё Приморское побережье, и который, естественно, требовал работников, знакомых с этими местами. Алёшкин имел звание комроты (К-5), носил на рукаве три кубика и был назначен заместителем начальника мобилизационного отделения этого военкомата.
Конечно, с получением этого назначения он должен был немедленно переехать во Владивосток. Семья же его оставалась в Шкотове, так как ни жена, ни дети не могли бросить школу во время учебного года.
К маю месяцу Яков Матвеевич при содействии военкомата сумел найти квартиру, хотя и в частном доме, но состоявшую на учёте в горсовете. Находилась эта квартирка из трёх маленьких комнаток и кухни в одноэтажном домике на Бородинской улице, почти рядом с кондитерской фабрикой Ткаченко, одной из самых известных кондитерских фабрик Приморья. Почти напротив этого домика размещалось в большом кирпичном трёхэтажном здании губернское управление ОГПУ.
В домике имелось три квартиры: в одной жила хозяйка, другую занял Алёшкин, а третья ещё пустовала. Двери всех квартир выходили на небольшой, заросший травой, дворик.
Пришлось жить Алёшкиным на два дома, а это обходилось очень дорого: жалование и самого Якова Матвеевича, и его жены был невелико. Сразу же по окончании занятий в школе Люси и Анны Николаевны, преподававшей у младших классов I ступени, все они выехали в город. В Шкотове остался только один Борис-старший.
Предполагалось, что и он по окончании ученья приедет во Владивосток, чтобы готовиться к поступлению в Дальневосточный университет. Но из этого ничего не вышло.
Яков Матвеевич после напряжённой работы в последние месяцы по ликвидации ОЛУВКа стал чувствовать себя плохо, да и во Владивостоке на него свалилось немало работы, старые раны стали давать себя знать всё сильнее. Особенно стал его беспокоить желудок, испорченный ещё во время жизни в Харбине и вновь подорванный сейчас, когда он, стараясь сэкономить побольше денег для семьи, снова стал отказывать себе в нормальном питании, тем более что в городе оно обходилось ему довольно дорого. При очередной медицинской комиссии он был признан негодным к военной службе в мирное время и уволен в запас.
Это случилось в конце апреля месяца, почти за несколько дней до приезда к нему семьи. Думать о переезде в Верхнеудинск было нельзя – не было средств. Правда, его, как демобилизованного красного командира, не отправили на биржу труда (ведь во Владивостоке, впрочем, как и во всей стране в то время была безработица), а предложили ему несколько мест. Он выбрал себе место заведующего складом «Дальпушнины», контора которой находилась совсем недалеко от его квартиры, да и оклад на этом месте был даже выше того, который он получал в военкомате.
Таким образом, в мае месяце Борис в Шкотове остался один. Закончив учение, он уже собирался собрать свои пожитки и тоже перебираться во Владивосток, как вдруг получил от отца письмо, в котором тот сообщал ему, что мать найти работу в городе пока не может, и что семья вынуждена существовать только на его жалование, а жизнь в городе дорога, и совершенно необходимо, чтобы Борис после школы поступил куда-нибудь работать, а в город переехал только к началу учебного года в вузе.
Отец писал также, что найти работу в городе Борису, не имеющему никакой специальности, сейчас невозможно, поэтому будет хорошо, если он поступит на какую-нибудь службу в Шкотове.
Это письмо обидело Бориса. Он понял, что, несмотря на все уверения, он для семьи отца был всё-таки не совсем своим. Мы уже говорили, что и раньше у него с отцом бывали стычки, правда, не очень серьёзные, но они всегда оставляли у парнишки нехороший осадок, возможно, они так же действовали и на отца, но у молодых это чувство всегда бывает острее.
Получив письмо, Борис, конечно, сразу же решил, что он больше никогда к отцу не поедет, будет жить сам. Он уже не маленький, в августе 17 лет будет, да и образование имеет. По тем временам среднее образование считалось достаточным. Правда, как потом убедился сам же Борис, это его среднее образование никакой практической пользы ему не давало, но в то время он этого ещё не понимал.
Рассказал он о своей беде друзьям, те сочувствовали, но помочь ничем не могли. И только один человек принял в нём участие – Ковалевский. Он помог Боре поступить на службу в контору Госстраха, имевшуюся в Шкотове.
Страховой агент Сахаров, заведующий, в прошлом служил в страховом обществе «Россия» (таблички с названием этого общества Борис видел почти на всех домах Шкотова), а теперь работал в государственном страховом обществе, открывшем контору в Шкотове с начала 1924 года. Ему предстояло перестраховать все крестьянские домовладения в Шкотове и в окружающих сёлах и деревнях в это новое общество.
Дело это было нелёгкое, ведь при страховании каждый хозяин должен был заплатить некоторую сумму, а крестьянская мошна всегда открывается туго, тем более для этого не совсем понятного дела. Пожары в Шкотове были большой редкостью, неизвестно ещё, будет ли гореть их дом, а деньги, хоть и небольшие, нужно было выкладывать теперь.
Кроме того, многие считали, что раз они уже застрахованы в обществе «Россия», то при несчастье получат свою страховку. Предстояло каждому разъяснить, что того общества теперь уже не существует, и что их страховка пропала. Это не особенно утешало слушателей, про себя думавших: «А ну как и это общество прогорит, и опять наши денежки зря пропадут?» Объяснить им разницу между частным страховым обществом «Россия» и государственным Госстрахом было нелегко.
По имевшимся штатам Сахаров имел право нанять себе помощника и, желая услужить секретарю волисполкома Ковалевскому, он согласился на его просьбу принять Алёшкина.
Скажем сразу, это поприще для Бориса оказалось неудачным: ходить по дворам и выканючивать у упиравшихся хозяев страховые взносы ему было не по сердцу. Кроме того, выяснилось, что Сахаров в этом деле ведёт не совсем честную игру: он умышленно оценивает страхуемые строения в более высокую сумму, а в выдаваемом документе пишет меньше, получает с хозяина поэтому больше денег, чем приходует в своих книгах. Борис это заметил, сказал своему начальнику, чем вызвал его гнев. А когда он заметил, что в ведомости на жалование против его фамилии стоит 30 руб., а получил он только 25, он сказал об этом Ковалевскому. Тот устроил Сахарову скандал, ну и, конечно, в результате этого Алёшкин был немедленно из конторы Госстраха уволен.
Ни он, ни Ковалевский по своей беспечности не дали хода этому делу, но, кстати сказать, Сахаров, видно, всё-таки испугался полного разоблачения, потому что месяца через два сам из Шкотова исчез, передав свои дела какому-то новому человеку, прибывшему из Владивостока. Но это произошло потом.
В настоящее время Борис остался без работы, а так как к семье он ехать уже и сам не хотел, то нужно было искать что-нибудь другое. И вот совершенно неожиданно работа нашлась, и, на взгляд Алёшкина, интересная и очень выгодная.
Приближалось лето, пора появления в Приморье, и в Шкотовском районе, конечно, тоже, хунхузов, белобандитских банд. Шкотовское ГПУ на этот раз разрешило проводить борьбу с бандитами иными способами: не мобилизовывать всех коммунистов и комсомольцев в большие малоподвижные отряды ЧОН, а создать при отделе два-три отряда по 25–30 человек, в которые набрать молодых ребят, зачислив их на жалование, и бросать эти отряды по первой тревоге в необходимое место. Они, хотя по численности и меньше хунхузских банд, зато будут хорошо вооружены, обучены и более подвижны. Хунхузы с такими отрядами в настоящие бои вступать не будут, а после первых же перестрелок, бросив приставших к ним белобандитов, постараются выйти из боя и убежать. Группы же белых, привозимых хунхузами, состояли из 10–15 человек, и отрядам ГПУ с ними справиться будет легко.
Вот и начали в Шкотове создаваться такие отряды. Прежде всего, в них набирались комсомольцы и коммунисты. Жалование бойцам отряда полагалось 52 рубля золотом, деньги по тому времени большие (учительница получала 36 рублей, немногим больше и отец Бориса). Несмотря на отговоры Ковалевского, Софьи Григорьевны и других знакомых, Борис записался в этот отряд.
Ещё в отряде ЧОН он изучил пулемёт Шоша (ручной), бывший тогда самым распространённым ручным пулемётом, поэтому его назначили пулемётчиком. Конечно, в отряде были пулемётчики и получше него, так как в отряд записались многие бывшие партизаны. Они все знали, что им предстоят частые и длительные походы, а пулемёт весил, по крайней мере, в два раза тяжелее любой винтовки и почти в три раза – японских карабинов, которыми вооружены были почти все бойцы отряда. Но парень этого ещё не понимал и очень гордился своей новой должностью. Не понимал он также и того, что в любом бою противник старается вывести из строя, прежде всего, командира, а затем пулемётчика.
Командиром отряда назначили чекиста, ни фамилии, ни воинского звания которого никто не знал, все звали его просто Жак. Этот молодой, сухопарый, энергичный, кудрявый человек обладал хорошими командирскими способностями. Он сумел сколотить из разношёрстного народа, собранного в отряд, в течение двух недель боеспособную дисциплинированную единицу. Правда, первые две недели после организации отряда занятия в нём, изучение оружия, строя и практической стрельбы, проходили почти целыми днями с утра и до позднего вечера, но, когда Надеждин, ставший к тому времени заместителем начальника Шкотовского ГПУ, проверил действия отряда, он остался доволен.
Правда, Борис немного разочаровался в своём Шоше: при проведении практических испытательных стрельб, проводившихся в каменоломне, он поразил поставленные в двухстах шагах от него мишени, но этот окаянный Шош так навозил его животом по каменному ложу, на котором он лежал, что не только порвал ему гимнастерку, но и поцарапал кожу живота. Старые партизаны знали эту особенность Шоша и только посмеивались, глядя, как пулемётчик, кряхтя, чешет свой пострадавший живот. А заместитель командира отряда, бывший избач из села Майхэ, Силков, посмеиваясь, сказал:
– Ты, Борис, в другой раз для своей позиции место помягче выбирай!
Однако Надеждин, зная, как тяжёл этот пулемет, предложил командиру отряда прикрепить к нему двух человек с тем, чтобы носить его по очереди. Кроме того, он приказал рожки с запасными патронами к пулемёту распределить между всеми бойцами отряда и лишь непосредственно перед боем отдавать их пулемётчикам.
Вторым пулемётчиком в отряде назначили комсомольца, недавно приехавшего в Шкотово, Жорку Олейникова. Это был чёрненький невысокий юркий паренёк старше Бориса года на два. Он уже успел послужить на торговом флоте, но затем ушёл на берег, чтобы окончить школу II ступени. После окончания школы работы он не нашёл, поехал в Шкотово и, узнав там об отряде, обладая склонностью к приключениям, записался в него.
С Алёшкиным они как-то сразу подружились, очень часто вместе возились с пулемётом при его чистке и разборке, это и послужило причиной назначения Жорки вторым пулемётчиком. Оба новых приятеля были довольны.
Ещё раньше, летом, сразу по организации отряда, после строевых занятий Борис решил испробовать силу новичка. В 1923 году один из учителей, учившийся на курсах, обучил Бориса нескольким приёмам французской борьбы. Когда бойцы отряда, отдыхая, собрались в кучку на плацу между казармами, где проходили занятия, и занялись обычной болтовнёй, Алёшкин предложил Жорке помериться силами. Он полагал, что справиться с этим пареньком, бывшим ниже его почти на голову и очень тоненьким, будет нетрудно.
На самом деле, оказалось не так: Жорка тоже знал приёмы этой борьбы, причём, как оказалось, больше и лучше, чем Борис, и тот не успел опомниться, как под громкий хохот окружающих оказался положенным на обе лопатки. Это поражение обескуражило его, но не вызвало злобы к победителю, а наоборот, кажется, только ещё больше сдружило их.
К концу подготовки отряда Борис получил второе письмо из Владивостока, на этот раз оно было написано матерью. Письмо это по своему тону и обращению резко отличалось от ранее полученного им письма отца. Анна Николаевна писала, что ей сообщила Софья Григорьевна Гориневская о безрассудном шаге Бори, записавшегося в отряд по борьбе с бандитизмом, само пребывание в котором ему грозит постоянными опасностями, а участие в боях – почти вероятной гибелью.
В то время многие из шкотовских жителей, особенно из числа интеллигентов, не верили в достаточную боеспособность этого отряда.
Мать писала, чтобы Борис немедленно ушёл из отряда и приезжал в город, что она зачислена на учительские курсы по переподготовке учителей и по окончании их, наверно, получит работу, а когда он поступит учиться, то тоже будет получать стипендию.
Конечно, Борис обрадовался этому письму, он увидел, что его новая мама, а он считал её настоящей мамой, относится к нему гораздо терпимее, чем отец, и что с её стороны он всегда встретит и поддержку, и ласку. Но, конечно, ни о каком выходе из отряда он даже и не подумал, однако, написал матери, что по приказанию командира он должен выехать с той квартиры, в которой продолжал жить после отъезда семьи во Владивосток. Все, кто стал членами отряда, должны были сменить свои квартиры. Для чего это было нужно, никто не знал, но приказ выполнили.
Борис, Жорка и присоединившийся к ним Гришка Герасимов, оставивший свою избу-читальню, где он получал всего 18 рублей в месяц, решили поселиться вместе. Они нашли в одной из заброшенных казарм более или менее пригодную для жилья комнату, поставили в ней три солдатские кровати и там и поселились. А вскоре началась их трудная боевая жизнь.
Почти всё время они проводили в путешествиях по сопкам, гоняясь за неуловимыми бандитами, которые после нескольких выстрелов с той и другой стороны быстро скрывались в непроходимой тайге, во множестве распадков и сопок, которыми так богато Приморье и Шкотовский район. Очень часто такие стычки кончались безрезультатно. И лишь иногда,
когда с хунхузами были настоящие белобандиты, те продолжали вести бой, даже тогда, когда основная часть хунхузского отряда была уже далеко. В таких боях, как правило, бывали потери, правда, в основном со стороны бандитов. Бойцы отряда пока получали лишь незначительные ранения.
Первое время отряд из Шкотова выходил сразу при получении известия о появлении хунхузов в том или ином месте района, но потом руководящие работники ГПУ и командир отряда Жак поняли, что так направление выступления отряда известно чуть ли не всем жителям села, а больше половины их составляли китайцы и корейцы. Очевидно, что эта информация передавалась хунхузам раньше, чем отряд успевал прибыть на место, и такой порядок отменили.
Отряд стал уходить из Шкотова тайно, причём иногда нарочно распространялся слух о том, что он отправился в одном направлении, а на самом деле он шёл совсем в другую сторону. Это скоро дало положительные результаты: отряд стал чаще настигать бандитов и навязывать им бой. Такой бой, как правило, приносил хоть частичную, но удачу.
Коммуна, как ребята назвали своё новое жилище, имела самые примитивные удобства: у каждого была солдатская койка с соломенным матрацем и такой же подушкой, укрытая солдатским одеялом, и тумбочка, принесённая тоже из какой-то казармы, колченогий стол, небольшая керосиновая лампа, три эмалированных кружки, такие же три тарелки и предмет их гордости – плетёная из рисовой соломы хлебница, попавшая к ним неизвестно каким образом.
Разумеется, там же находилось и их личное имущество: Борисова корзинка, путешествующая с ним ещё с Николо-Берёзовца, с его зачитанными до дыр любимыми книгами – «Принц и нищий», «Новый швейцарский Робинзон», учебниками, альбомом с марками и кое-каким немудрёным бельишком, Жорин шикарный фибровый чемодан, в котором хранились запасные брюки клёш, старый бушлат, тельняшка и почему-то один том свода законов Российской Империи. Самым богатым был Гришка Герасимов: в его солдатском сундучке лежал совсем новый костюм, состоявший из чёрной суконной гимнастёрки и таких же галифе, и почти новые хромовые сапоги. Из литературы, кроме устава РКСМ и «Азбуки коммунизма» Бухарина, не было ничего.
Между прочим, свои комсомольские билеты все комсомольцы отряда, также, как и партийные, сдали на хранение в партячейку ГПУ.
Уже почти месяц отряд находился в беспрерывных походах и стычках с бандитами, он уже имел на своём счету более десятка убитых и задержанных белобандитов и человек двадцать китайцев, умело расставшихся с оружием, а потому доказать их принадлежность к хунхузам было нелегко. После того, как их держали неделю-другую в камерах при Шкотовском отделе ГПУ, выйдя, они спокойно возвращались в свой отряд. Это злило многих бойцов отряда и в особенности их командира Жака, именно поэтому впоследствии пленных из хунхузов почти не было.
Время шло, а обещанного жалования пока никто в отряде не получил, ходили слухи, что его вообще могут не дать, так как где-то вверху такой расход Шкотовскому ГПУ не утвердили. Это довольно значительно отразилось на положении наших знакомых. Ведь никаких особенных материальных запасов у них не было. Когда они подсчитали свои ресурсы, то оказалось, что в их распоряжении было едва ли 20 рублей. После этого составили строгий распорядок питания: купили за 5 рублей ящик сгущённого молока – 48 банок и стали брать по одной небольшой буханке чёрного хлеба, это должно было составлять их ужин и завтрак. Обедать решили в китайской харчевне, которая находилась рядом с трактиром Пыркова около переезда, в ней можно было поесть порцию лапши или китайских пельменей за 20 копеек. К этой пище ещё добавлялась большая горячая пампушка.
Нужно сказать, что, попав в отряд, все эти активные комсомольцы оказались выключенными из привычной комсомольской жизни, ведь теперь они не знали, когда будут дома, на сколько уйдут из Шкотова и, конечно, от целого ряда комсомольских нагрузок им пришлось отказаться, а между тем иногда времени свободного у них оказывалось довольно много. Но им приходилось проводить его дома: связной мог прибежать в любой момент, и им следовало немедленно явиться на сборный пункт в клуб, вооружиться и выступать.
