Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1
Судя по голосам, они были не одни. Боря-маленький уже успел обзавестись товарищами, и, очевидно, кто-то из них принимал участие в их играх.
При последнем вопросе мать взглянула на Бориса, тот от её взгляда невольно покраснел. Нет, он не мог сказать, что он с отцом в этот период ссорился. Но даже вернувшись после довольно длительного отсутствия, вызванного командировкой по вылову разбитого штормом леса, он не встретил какой-нибудь заинтересованности, ласки или сочувствия к нему со стороны отца. Вопросы касались только материального положения и поездки Бориса к новому месту службы.
Совсем не то ощущение у него было здесь. Здесь у мачехи – нет, матери, он чувствовал себя по-настоящему дома. Но, конечно, этого сказать было нельзя, и он неопределённо хмыкнул. Мать заметила смущение Бори и сказала:
– Ты всё-таки с ним спорить не должен, ведь он много пережил, много испытал. Да и здоровье у него очень расшатано: несколько ранений, трудная жизнь в Харбине, да и потом на заимке, постоянные опасения встречи с белыми – всё это, конечно, сказалась на нём.
Борис поднял глаза на мать:
– Да нет, мама, мы не ссорились, ты не думай, ведь я его люблю… – задумчиво сказал он.
Анна Николаевна подошла к пасынку, поцеловала его в лоб, попыталась пригладить его непокорные, основательно отросшие вихры и произнесла:
– Ну вот и хорошо. Он тебя тоже любит! Однако пора подумать о том, как мы тебе постель устроим. Кровать есть, сенник, одеяло тоже. Знаешь что, давай-ка мы пока переселим Люсю в нашу спальню, эту койку перенесём в её комнату, простыни и подушку я принесу, вот и будет хорошо. Пока папы нет, поселишься в Люсиной комнате. Я дверь в квартиру запираю, а здесь запора нет, я боюсь. Ведь опять хунхузы и бандиты по волости бродят.
Люсе совсем не хотелось терять своей самостоятельности, и она захныкала, услышав такое решение, но с мамой спорить было бесполезно, она всегда умела подчинить своей воле и детей, и мужа.
Перестановка заняла около часа. Закончили только к восьми часам, когда уже совсем стемнело. Борис уже несколько раз поглядывал на мать, но всё не решался спроситься, чтобы уйти. Неудобно, конечно, в первый же вечер уходить из дому, но уж очень ему хотелось увидеть ту удивительную девушку с её толстой и длинной косой и таким властно зовущим взором.
Он не выдержал:
– Мам, а сегодня в клубе кинокартина, да и ребят-комсомольцев надо увидеть. Мне их о многом расспросить нужно, я ведь не знаю, что здесь сейчас делается. А с завтрашнего дня, может быть, сразу работать придётся.
– А может быть, тебе комсомолок повидать надо? – лукаво улыбнулась Анна Николаевна, отрываясь от тетрадей, которые только что высокой горкой положила перед собой.
– Да нет, в самом деле же! – тянул Борис.
– Ну уж ладно, иди, только пораньше приходи, а то мне с ребятами страшновато спать, так я на семьдесят запоров запираюсь. Мне придётся тебе открывать, а завтра рано на работу надо.
– Хорошо, хорошо! – радостно ответил Боря, торопливо надевая кожаную тужурку и большую мохнатую серую кепку.
Через несколько минут он торопливо шагал к клубу. Там собралось много народу, кое-кто стоял в коридоре у входа, а большинство уже сидело на скамейках в ожидании начала сеанса, оживлённо разговаривая и смеясь. Увидев входящего Алёшкина, слух о приезде которого уже распространился, многие комсомольцы подошли к нему, и завязался весёлый разговор. Все расспрашивали его: кто интересовался, как он себя чувствует после перенесённого ранения, кто спрашивал, что он делал во Владивостоке, кто интересовался, надолго ли он приехал в Шкотово и что собирается делать дальше. Одним словом, вопросы сыпались со всех сторон, и Боря, вообще-то обрадованный таким интересом к себе и приветливой встречей, подумал, что он правильно сделал, что выбрал для своей работы именно Шкотово, где его так хорошо знают и, видимо, хорошо к нему и относятся. Он по мере возможности старался удовлетворить любопытство всех, но, в свою очередь, и сам старался узнать, что произошло в селе за время его отсутствия.
Он узнал, что ячейка РЛКСМ уже состоит из 60 комсомольцев и стоит вопрос о её разделении, что при ней имеется отряд из 30 пионеров, вожатая отряда – Нюська Цион, и у неё дело идёт хорошо. Услышал он и уже известные ему новости о переезде в гарнизон больницы и открытии школы в одной из казарм.
Борису сообщили также и о том, что с 1 января будущего года в Приморье будет производиться районирование: Шкотово станет районным центром, с районным исполкомом Советов, райкомом партии и комсомола. Для этих учреждений ремонтируются казармы и набираются служащие.
Узнал он также, что в Шкотове уже имелся народный суд и что секретарём этого суда служит его приятель, бывший второй номер его пулемёта, Жорка Олейников. Узнал это он от него самого – тот, конечно, тоже был в клубе, и, откровенно говоря, немало удивился. Борис считал, что секретарь суда – это очень важная и ответственная должность, и как-то не представлял себе на этом месте всегда весёлого и разухабистого Жорку. Да, насколько он знал, и грамотность-то у него была невелика. Но оказалось, что всё так и есть и Жорка со своей работой справлялся неплохо.
Выяснилось также, что с нового года в бывшем здании высшеначального училища, где ранее помещалась школа II ступени, и где он учился сам, открывается новая школа – Школа крестьянской молодежи. Правда, пока ещё никто не знал, зачем такая школа нужна, и чем она будет отличаться от обычной.
Рассказали Борису и о том, что с будущего года упраздняются школы I и II ступени, а будет одна школа – семилетка или девятилетка. В Шкотове пока было решено иметь школу-семилетку, так как учеников для старших классов очень мало, и содержать эти классы оказывалось невыгодно.
Одним словом, за полчаса, которые Борис провёл в ожидании начала сеанса, он узнал много новостей, но о том, что его в данный момент волновало и интересовало больше всего, никто не говорил.
Его мыслями завладела странно влекущая к себе недавно появившаяся девушка. Спросить о ней прямо он не решался: такие расспросы неминуемо вызвали бы кучу насмешек, а он не хотел, чтобы кто-либо смеялся над этим, каким-то совершенно новым и неизведанным им ранее, чувством; тем более, чтобы та, кем он интересовался, могла бы явиться мишенью насмешек, или чтобы она узнала о том, что он ею интересуется.
Он уже решил, что она, видимо, так и не придёт, а так как картину эту он видел ещё во Владивостоке, то и стал пробираться к выходу. В клубе его уже ничего не удерживало. «Пойду домой», – решил он.
У самой двери он столкнулся нос к носу с Нюськой Цион и Катей Пашкевич. Нюська обрадованно схватила его за руку и закричала:
– Ну вот, хорошо, что мы тебя встретили! А я думала, что ты сегодня и в клуб не придёшь. Знакомься, я там на линии-то не успела вас познакомить, это моя лучшая подруга Катя Пашкевич, не слыхал? Ну, так скоро про неё услышишь, мы её на днях принимать в комсомол будем. Пойдёмте сядем, вон там место ещё есть, – и она, продолжая тащить Бориса за руку, а другой придерживая уже собиравшуюся повернуться к выходу Катю, проталкивалась с шутками и смехом среди молодёжи к облюбованному ею месту.
Они стали рассаживаться. На скамейке места оказалось мало, но стараниями Нюси они поднажали на соседей, и кое-как, тесно прижавшись друг к другу, втиснулись-таки на скамейку. Получилось так, что Борис очутился в середине, а девушки сели по обе стороны от него. Борис и Катя вновь встретились взглядами, причём, если он постарался задержать на ней взор, то она, наоборот, быстро отвернулась, и даже, как ему показалось, чуть-чуть покраснела. А Нюська, между тем, продолжала громко, никого не стесняясь, болтать:
– А это, Катя, тот самый Борис Алёшкин, о котором я тебе рассказывала. Ни одной девчонке здесь проходу не давал! Он нам сейчас расскажет о своих похождениях во Владивостоке, поди, и там всем девушкам головы вскружил. Наверно, также, как и здесь, за каждой волочился?
Нельзя сказать, чтобы эта безудержная болтовня понравилась Борису, он невольно подумал: «Эта чёртова трещотка, поди, ей всё про меня разболтала, да ещё и приврала с три короба», – и он прервал Нюську на полуслове:
– Помолчи ты, Нюся, хватит трещать, аж в голове зашумело! Да и привираешь ты обо мне много. Вы не слушайте её, – повернулся он к Кате, – она ерунду плетёт, точно я действительно какой-то Дон Жуан. Чепуха всё это, не верьте ей!
– А вы не беспокойтесь, мне ведь безразлично, что Нюся о вас знает и что рассказывает. Меня-то это не касается.
– А вот и врёшь, – воскликнула Нюська, – а кто меня сегодня целый вечер про Борьку расспрашивал, а?
Эти слова совсем вывели из себя, очевидно, самолюбивую девушку. Она встала и сердито сказала:
– И опять ты врёшь, Нюся! Если я и спросила, так только потому, что ты сама о нём без умолку болтала. Но здесь сидеть тесно, я не хочу. Вон там место есть, если хочешь, пойдём туда, – и она, не обращая внимания на Борин протест, стала протискиваться в сторону, где действительно виднелось незанятое место.
Нюська, что-то проворчав, последовала за ней. Тогда в таких клубах, как шкотовский, никакой нумерации мест не было, и каждый сидел на том месте, которое сумел занять.
Борис остался один. Он был ошарашен таким отношением, к которому, кстати сказать, не привык, и немного растерянно и даже обиженно посмотрел вслед удалявшимся девушкам. Он видел, что Нюся что-то горячо и, кажется, даже сердито говорила Кате, но та не только не отвечала на упрёки подруги, а как будто их и не замечала. Они пробрались к намеченному месту и уселись. Садясь, Катя обернулась, и Борис снова встретился с нею взглядом. Взгляды их скрестились лишь на мгновение, но этого было достаточно для того, чтобы Борис вскочил со своего места и ринулся вслед за девушками. Он заметил местечко на скамейке, стоявшей за той, на которую они сели, и бросился к этому месту.
К сожалению, это место заметил не он один, одновременно к нему стали протискиваться и Аня Сачёк, сопровождаемая Жоркой Олейниковым, и Дуся Карвась. Через несколько мгновений все четверо столпились около этого места, и так как уже прозвенел третий звонок, то стали пытаться все вместе на нём уместиться. При воркотне соседей, смехе самих виновников этой толкотни, им всё-таки удалось втиснуться всем четверым. Борис очутился рядом с Аней, как раз позади Кати.
Кинолента была старая, изношенная, поэтому помимо перерывов между частями (а тогда они были обязательными и не в таких кинотеатрах, как шкотовский клуб), происходили довольно длительные и частые перерывы и в середине частей, когда рвалась лента.
Каждый такой перерыв, как, впрочем, и знание содержания фильма, Борис использовал для того, чтобы блеснуть своим остроумием и красноречием.
Присутствие Кати подстёгивало его, как приём какого-нибудь сильно возбуждающего средства. Он всеми силами старался обратить на себя её внимание. И, как самец павлина, распускающий свой удивительный хвост для того, чтобы привлечь внимание самки, так и Борис стремился распустить краски своего красноречия и острословия, чтобы привлечь внимание пленившей его девушки.
Сравнение, которое мы привели, наверно, грубое и, может быть, даже вульгарное и циничное, но, к сожалению, оно верно. Борис, видимо, ещё не осознал силу, глубину, да, пожалуй, и серьёзность своего чувства к Кате Пашкевич, и потому, если сказать откровенно, вёл себя и грубо, и глупо.
Однако его остроты, перлы его красноречия, рассказы, приводимые кстати и некстати, анекдоты, которых он, благодаря своей начитанности и хорошей памяти, знал множество, вызывали взрывы смеха у его соседей, близсидящих взрослых людей, а Нюська хохотала до слёз, и только та, для которой он старался больше всех, лишь иногда в самых смешных местах, видно стараясь удержать готовый сорваться смех, позволяла себе лишь чуть-чуть, одними уголками губ, улыбнуться.
После кинокартины все весёлой гурьбой направились к центру села, где жили Аня Сачёк, Нина Руденко, Дуся Карвась и другие. Конечно, пошёл туда и Борис, он рассчитывал, уж если не вдвоём с Катей дойти до её дома, то хотя бы пройти этот путь в общей компании. Однако его расчёты не оправдались, и договориться о следующей встрече с этой Несмеяной-царевной, как он про себя её назвал, на что он надеялся, ему не удалось.
Как только все вышли из дверей клуба, а Борис нарочно старался держаться к Нюське и Кате поближе, девушки исчезли, как сквозь землю провалились, так он их найти и не сумел.
* * *
Утром следующего дня Алёшкин явился в контору Дальлеса. В первой большой комнате, ранее бывшей перевязочной амбулатории, сидело три человека. Один – седой, толстый, высокий старик – сидел за большим письменным столом у окна в углу комнаты, почти рядом с дверью в соседнюю комнату, он что-то сосредоточенно писал. Другой – лысый, худенький, тоже уже пожилой мужчина, одетый в пиджак неопределённого цвета – что-то считал на больших счётах. Его стол был завален грудой каких-то бумаг и ведомостей. Борис догадался, что это бухгалтер, очевидно, он же был и кассиром, так как за ним стоял большой несгораемый шкаф. Почти рядом с входной дверью, за столом, на котором была водружена старая машинка «Ундервуд» (Борис познакомился с этакой машинкой ещё когда его отец служил в военкомате и даже научился на ней немного печатать), сидел третий служащий конторы. Этот худенький, черноволосый, черноглазый, большеголовый человек, одетый в военную гимнастёрку со споротыми петлицами, тщательно затянутую широким кожаным, так называемым командирским ремнём, первым увидел входящего.
Он поднялся из-за своего стола, и Борис увидел на нём военные синие галифе и до ослепительного блеска начищенные хромовые сапоги. Как правильно определил Борис, этот человек действительно совсем недавно демобилизовался из армии и очевидно, ещё не очень освоился с гражданскими порядками, существовавшими в конторе.
Что особенно поражало в его внешности, вернее, в лице этого сотрудника, вообще-то отличавшемся приветливостью и доброжелательностью, так это зубы. Собственно, не они сами, a почти полное их отсутствие. Вместо них, когда он улыбнулся Боре, обнажились только чёрные обломки и корешки их. Это так поразило нашего героя потому, что у него-то в это время зубы были такими, что он не только мог разгрызть любой орех, но даже перекусывал и проволоку.
Встав, этот человек спросил:
– Вам, товарищ, что угодно?
Борис с некоторым волнением протянул пакет, врученный ему при отправлении из Владивостока Дроновым. Он знал, что там находится направление на работу и маленькая записочка, написанная Иваном Ивановичем перед тем, как он запечатал пакет. Что в ней было, он, конечно, не знал.
На пакете стоял адрес: Шкотовская районная контора Дальлеса. Заведующему С. И. Шепелеву. Внизу конверта был штамп Владивостокской конторы Дальлеса.
Взяв протянутый конверт и прочитав адрес, человечек, окинув взглядом Борю (а тот для такого торжественного случая надел свой почти неношеный костюм и кожаную тужурку, в руках держал модную мохнатую кепку), видимо, подумал, что это какой-нибудь представитель начальства, может быть, даже ревизор, постарался изобразить на своём лице ещё большую приветливость и ещё вежливее сказал:
– Подождите, пожалуйста, присядьте, я сейчас заведующему доложу, – после чего он быстро юркнул в комнату, которая раньше была кабинетом врача и теперь отделялась дверью, обитой клеёнкой.
Через минуту он выглянул и, обратившись к седому человеку, произнёс:
– Борис Владимирович, вас! – затем он вновь скрылся за дверью.
При этом возгласе старик, сидевший в углу, отложил свои бумаги и, грузно поднявшись из-за стола, так же грузно шагнул к двери, бросив при этом недовольный взгляд на Бориса и догадавшись, что его потревожили из-за этого паренька, он скрылся за дверью.
Прошло, наверно, минут 10, пока из двери вышел маленький человечек и, усмехнувшись, обернулся к Боре:
– Зайдите к Семёну Ивановичу!
Когда Борис закрывал за собой дверь в кабинет заведующего, он услышал, как человечек сказал бухгалтеру:
– Из Владивостока десятника прислали, точно этого добра здесь на месте набрать нельзя!
Зайдя в кабинет и обернувшись, Борис увидел, что за столом сидел высокий, худощавый, седой человек с пышной серебряно-белой шевелюрой, светло-голубыми глазами и бритым актёрским лицом. Рядом стоял старик, ранее виденный им в большой комнате.
Сидевший за столом заведующий шкотовской лесозаготовительной конторой Дальлеса Шепелев, критически осматривая подходившего к столу паренька, спросил:
– Простите, молодой человек, вы что, хороший знакомый Ивана Ивановича Дронова?
– Нет, – смущённо ответил Борис
– Странно, почему же он пишет, что хорошо вас знает и рекомендует вас на должность десятника? Вы давно уже десятником работаете?
– Нет, – повторил Боря и продолжал, – я ещё совсем десятником не работал, я только курсы десятников окончил… Вот моё свидетельство, – и он протянул Шепелеву документ.
– Смотрите-ка, Борис Владимирович! – воскликнул тот, – у нас с вами, пожалуй, таких свидетельств нет. Вот чудаки-то! Думают, что за два-три месяца могут из мальчишки десятника сделать. Это всё Александр Александрович Василевский на старости лет блажит. У нас люди в десятники, много лет проработав, выходят. А тут, пожалуйста – он и лесу-то настоящего ещё не видал, а два месяца проучился – и десятник! Прямо не знаю, что мне с вами, молодой человек, и делать. Десятником, во всяком случае, я вас послать не могу, это дело ответственное! – и Шепелев протянул Борису обратно его свидетельство.
Он помолчал немного, а затем произнёс:
– Ну ладно, вы пока погуляйте тут у нас в Шкотове немного, а я завтра во Владивосток поеду, вызывают по делам в контору Дальлеса. Там с Дроновым и с председателем правления треста поговорю. Зайдите дня через два, может, что-нибудь для вас и придумаем.
Алёшкин при таком «ласковом» приёме готов был сквозь землю провалиться. Все его мечты чуть ли не горы своротить и во всяком случае перевернуть чуть ли не всю работу конторы, основываясь на полученных им знаниях на курсах и радужных перспективах, нарисованных им преподавателями курсов, уверявших их, что в конторах много почти неграмотных людей, и что их появление поможет руководителям контор навести необходимый порядок, рассеялись как дым.
Домой он возвращался в далеко не весёлом настроении. Он, конечно, не мог знать, что Шепелев в прошлом – довольно крупный лесопромышленник, занимавшийся лесоразработками в Майхинской долине уже в течение многих лет, был человеком консервативным, привыкшим смотреть на десятников как на своих приказчиков, подбиравшихся им по тому, какую они могли оказать помощь ему, а совсем не Дальлесу. Несмотря на то, что сейчас он таким хозяйчиком не являлся, а числился советским служащим, на своих подчинённых он привык смотреть с прежней дореволюционной меркой.
После прихода советской власти на Дальний Восток одним из первых постановлений явилось запрещение самовольной эксплуатации лесных богатств края, объявленных достоянием республики. Как известно, национализация лесов в центральной России произошла уже в 1918 году. Здесь же, на Дальнем Востоке, где хозяйничали в течение пяти лет интервенты – японцы и американцы, необъятные просторы Уссурийской тайги, считавшиеся до революции казёнными, а после неё ничейными, подвергались самому хищническому разграблению. Помощниками интервентов в этом деле были такие хозяйчики, как Шепелев. Вырубая бесплатно лучший лес и по дешёвке продавая его японцам, они всё-таки умели получать большие барыши. В Шкотове таких промышленников было двое: один – уже знакомый нам Шепелев, а другой – Михаил Яковлевич Пашкевич, о нём мы ещё в будущем расскажем поподробнее, он имеет отношение к нашему герою.
Пашкевич перед приходом Красной армии уехал на северную часть побережья, а Шепелев остался на своей заимке в нескольких верстах от Шкотова.
Примерно через год после изгнания интервентов, когда на Дальнем Востоке на основе НЭПа стала возрождаться промышленность – рыбная, золотодобывающая, угольная, лесозаготовительная и лесообрабатывающая, во Владивостоке стали организовываться тресты – акционерные общества, объединявшие ту или иную отрасль. Так организовался и лесной трест Дальлес. Ему были переданы все деревообрабатывающие, лесопильные, ящичные и фанерные заводы, которых по линии железной дороги от Владивостока до Читы имелось десятка полтора.
Заводы требовали сырья. Кроме того, лес необходим был и для экспорта: его охотно покупали японцы, расплачиваясь за него валютой – золотом, а оно для Советской страны, восстанавливавшей разрушенное Гражданской и Германской войнами хозяйство, было крайне необходимо.
Кое-какие мелкие заводики Дальлес сдал в аренду бывшим их владельцам, обязанным по договору большую часть своей продукции поставлять Дальлесу, а оставшейся частью распоряжаться по своему усмотрению, реализуя её на внутреннем рынке (естественно, что вывоз леса за границу таким арендаторам не разрешался).
Одним из таких предпринимателей-нэпманов был некий Бородин, с которым нам тоже ещё придётся встретиться. Но сейчас вернемся к Шепелеву.
Для организации заготовки леса на местах Дальлесу пришлось создать ряд районных контор. Квалифицированных работников для них найти было непросто и пришлось обратиться с предложениями к бывшим мелким лесопромышленникам, оставшимся в крае и не очень скомпрометировавшим себя во время белогвардейщины. Шепелев оказался в их числе, он согласился возглавить шкотовскую контору Дальлеса, так как жалование заведующего было относительно высоким, а также и потому, что он надеялся, окружив себя преданными людьми из своих бывших подчинённых, кроме жалования, получать и дополнительный доход.
Первое время ему удавалось осуществлять свои намерения. Он взял своего бывшего бухгалтера, на которого мог положиться при совершении разного рода махинаций, направил на участки своих десятников и, сумев при их помощи провернуть несколько удачных сделок, уже считал, что будет свободно благоденствовать, но его расчёты не оправдались.
Уже через полгода в контору был прислан заместитель, тот грузный старик, которого мы описали выше – Борис Владимирович Озьмидов. Он имел образование лесного инженера, и хотя последние десять лет провёл на службе в армии, сменив царскую на белую, а затем и на Красную, и свою специальность немного подзабыл, но он, во всяком случае, оказался безусловно честным человеком, и все махинации, которые обнаруживал, немедленно пресекал. Правда, он считал, что это делается без ведома Шепелева десятниками по собственной инициативе. Однако, своим вмешательством он Шепелеву уже стал основательно мешать, и тот искал случая, чтобы от своего заместителя избавиться.
А тут и среди десятников стали появляться люди, не желавшие принимать участие в обмане государства. Ими оказались бывшие партизаны, а впоследствии выяснилось, что и большевики, которых Шепелев взял по ошибке: Демирский, Колесов и другие.
Кроме того, в контору, несмотря на прямые возражения Шепелева, прислали заведующего канцелярией Николая Васильевича Ковальского, того самого маленького человечка, первым встретившего Бориса. Он был направлен укомом РКП(б), являлся коммунистом. Тут уж возражения Шепелева, доказывавшего ненужность должности начальника канцелярии, ни к чему не привели.
В числе работников, объединяемых Шкотовской конторой Дальлеса не было ни одного комсомольца, а о том, что Алёшкин комсомолец, там ещё пока никто не знал.
Ковальский, действительно, только что демобилизовался из Красной армии, и, выполняя должность начальника штаба батальона, имел серьёзные познания в делопроизводстве. С его появлением каждая бумажка, каждое распоряжение заведующего так же, как и каждое сообщение с мест, стало строго учитываться и контролироваться, естественно, что всякого рода нарушения стали выплывать чаще.
Всё это бесило Шепелева, а появление ещё какого-то «учёного» десятника и вовсе выбило его из колеи. Приехав во Владивосток и явившись к председателю правления, он обрушился с жалобой на Дронова, засылающего к нему ненужных работников, которые не столько помогают делу, сколько своими бюрократическими придирками мешают его нормальному ходу. А теперь дело дошло до того, что Дронов присылает мальчишек, которые в лесе ничего не понимают, на должность десятников!
– Простите, – перебил его председатель правления, старый лесной инженер и большевик с дореволюционным стажем, – Семён Иванович, я что-то вас не совсем понимаю. Вы разве не читали, что все направления вместе с Дроновым и мною подписаны? Значит не Дронов неугодных вам людей посылает, а правление Дальлеса. Что же Вы хотите? Нам учёные десятники нужны, а что они молодые и неопытные, так вот вы им и помогите, у вас опыта много.
Шепелев немного опешил, до сих пор председатель правления треста с ним так никогда не разговаривал. «Видно, силу какую-то почувствовали, – подумал он, – теперь их уходом, пожалуй, не испугаешь. А я ещё должен одну комбинацию провернуть. Заработаю на ней как следует, вот тогда и пошлю их ко всем чертям, за границу уеду. Нет, здесь с ними оставаться нельзя. Но и уезжать раньше было нельзя. Мало у меня ещё припрятано было. Смирюсь». И он, смягчив тон, сказал:
– Так я не против молодёжи, но ведь нужно план выполнять, когда же здесь ученьем заниматься?
– Ну вы уж для всего время найдите, а наших молодых не обижайте. Зайдите в производственный отдел, там новый договор с японцами заключили на поставку рудничной стойки, о его выполнении надо сейчас подумать. До свидания.
Выйдя из кабинета председателя, злой на всё и вся, Шепелев сердито зашагал по коридору. Вдруг услышал тихий голос:
– Семёна Ивановича, – проговорил с явным японским акцентом и придыханием незамеченный им вначале маленький японец, стоявший в нише окна, – ваша меня узнавай? Пажалста, сейчас не говори, нада вечером «Золотой Рог». Моя маленький дело есть! – японец с безразличным видом отвернулся к окну.
Шепелев замедлил шаги. Ему не нужно было узнавать этого японца – Сигамуки. Он знал его давно и именно через него производил продажу леса различным японским фирмам и при царском правительстве, и в период интервенции.
«Вот чёрт! – подумал он, – и к советской власти подъехал! Ну что же, это неплохо, с ним можно дела делать, тем более если припугнуть его рассказом о том, как он выгонял на заготовку леса крестьян при помощи штыков своих солдат…»
И Шепелев сказал:
– Я буду в «Золотом Роге» (так назывался самый известный во Владивостоке ресторан) в девять часов, – и, не останавливаясь, пошёл в производственный отдел.
Неизвестно точно, состоялась ли эта встреча. Но тот факт, что вскоре Шепелев был привлечён к ответственности за незаконные сделки с японцами, говорит о том, что свидание всё-таки состоялось.
Как ни краток был разговор японца с Шепелевым, он, однако, не ускользнул от внимания молоденького курьера, сидевшего в конце коридора за столом и, как казалось, с большим старанием записывавшего в толстую разносную книгу целую стопу лежавших перед ним пакетов. Паренёк заметил встречу заведующего районной конторой Шепелева, бывшего лесопромышленника, которого в Дальлесе не очень-то любили, с недавно приехавшем из Японии каким-то торговцем, решил сообщить об этом начальнику канцелярии товарищу Гусеву, бывшему одновременно и секретарём ячейки РКП(б). Тот поблагодарил паренька и сообщил об этой встрече куда нужно. С этого момента Шепелев оказался взятым под наблюдение.
Правда, Шепелев ещё около года служил заведующим шкотовской конторой Дальлеса и за это время успел немало навредить и главное, нажиться, но в конце концов, как мы увидим дальше, он всё-таки был разоблачен.
