Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1
В новогодний вечер после спектакля происходил бал-маскарад. Под звуки оркестра, состоявшего из нескольких балалаек, мандолины и расстроенного рояля, зрители и артисты, надев самодельные маски, расставив по стенам скамейки, служившие местами для зрителей, на освободившейся середине зала лихо отплясывали краковяк, польку-бабочку, падеспань, вальсы и другие распространённые тогда танцы.
Описывая эту сторону жизни нашего героя, мы об остальном, чем он был занят целые дни, почти не говорили, или упоминали вскользь, а, между тем, основное в его времяпровождении были не те несколько часов в неделю, которые он тратил на свидания, а вся его остальная жизнь. И первое место в ней занимало учение в школе.
Учился он с большим желанием и любовью. Всё новое, узнаваемое им ежедневно на уроках, увлекало и привлекало его. Обладая отличной памятью, он с первого раза запоминал почти все объяснения учителей. И не только запоминал, но большинство этих объяснений как-то сразу и понимал. И в этом он составлял противоположность своих ближайших друзей и соперников – Семены и Воскресенского. Петька Семена запоминал всё рассказанное и прочитанное почти так же хорошо, как и Алёшкин, но сразу всё понять, схватить суть объясняемого не мог и доходил до уяснения содержания только после основательного обдумывания услышанного. По всей вероятности, благодаря этому, его знания были значительно крепче и солиднее, но в то время этому значения не придавали, и быстрые, хорошо сформулированные ответы Бориса выдвигали его вперёд.
Коля Воскресенский довольно быстро и легко вникал в суть объясняемого учителем, но его подводила память. Прежде чем хорошо ответить, он должен был несколько раз прочесть учебник или выслушать повторное объяснение учителя. Если он этого сделать не успевал, то при ответах плавал. Поэтому после окончания первого полугодия, то есть к январю 1924 года, Алёшкин прочно занял место первого ученика в пятом классе шкотовской школы II ступени.
Второе, чем был занят Борис Алёшкин, очень часто переходившее даже на первое место, это его работа в комсомоле. Он с таким увлечением, с таким воодушевлением брался за все комсомольские дела, с такой энергией проводил всё, что намечалось планами ячеек и директивами укома РКСМ, не считаясь со временем, не отказываясь ни от какого дела, ни от какого задания, что скоро стал считаться не только в своей ячейке, но и среди работников Владивостокского укома РКСМ, одним из самых активных комсомольцев Шкотовского района.
Надо сказать, что этой активности очень помогло и отношение к его деятельности со стороны семьи – отца и матери, оба они не только не препятствовали его ежедневным отлучкам из дома почти до 12 часов ночи, а наоборот, всячески поощряли его работу, а мать часто ему и подсказывала решение того или иного вопроса.
Ведь совсем не так к комсомольской работе относились многие шкотовские жители: многие запрещали своим сыновьям и дочерям даже и думать о комсомоле, и было немало случаев, когда комсомольцы уходили на свои собрания тайком от родителей. Конечно, им было намного труднее, чем Борису.
Он часто выступал с различными докладами на комсомольских собраниях, и вследствие этого сумел развить, видимо, заложенный в нём талант оратора. На торжественных собраниях почти всегда от имени комсомольской организации выступать поручалось ему.
Обладал он и незаурядными агитаторскими способностями. Своей агитацией даже за эти полгода сумел вовлечь в комсомол уже много шкотовских ребят и девушек, прежде всего, из числа учеников.
Бориса хвалили в школе и за успехи в учёбе, и за комсомольскую работу, и это, вызывая в нём чувство законной гордости, вместе с тем заставляло его трудиться в школе и в ячейке с ещё большей энергией и энтузиазмом. Естественно, что, будучи активистом, он имел огромное число, как тогда говорили, нагрузок: член бюро ячейки, секретарь школьной группы РКСМ, представитель от комсомола в педсовете, представитель от комсомола в шкотовском сельсовете, редактор школьной стенной газеты и, наконец, внештатный инструктор укома РКСМ. По заданию последнего ему неоднократно приходилось выезжать с различными докладами в сёла и деревни Шкотовского района: Многоудобное, Андреевку, Новую Москву, Романовку, Новонежино, Майхэ и другие, где организовывались новые комсомольские ячейки, часто насчитывающие пока ещё только 4–8 человек. Он проводил там совместно с комсомольской ячейкой собрания молодёжи, выступал на этих собраниях с агитацией за вступление в комсомол.
Таких активистов в Шкотове тогда было немного: Володя Кочергин, Григорий Герасимов и ещё несколько человек. Некоторые из них жили и работали не в самом Шкотове, а в других сёлах, например, Людмила Пашкевич, Полина Медведь, Харитина Сачёк проводили аналогичную работу и были также загружены, как и Алёшкин. Все они часто бывали заняты по 20 часов в сутки. Ведь выезды в другие сёла осуществлялись пешком, а сёла находились от Шкотова иногда на расстоянии 15–20 километров.
Но мы перечислили только часть нагрузок, а кроме них были и еженедельные посещения всех собраний партийной ячейки, и занятия в политкружке, и участие в «живой газете», и в драмкружке. А если в клуб привозилась какая-нибудь кинокартина, то и её не хотелось пропустить. Одним словом, многим из них – комсомольцев двадцатых годов казалось, что если бы в сутках было не 24, а 25 часов, то и тогда бы у них времени на всё не хватало. А они ещё и на свидания умудрялись бегать.
Такая бурная общественная жизнь, и не только комсомольцев, на Дальнем Востоке в то время объясняется тем, что, если в остальной России советская власть существовала уже шесть лет, то здесь ей шёл всего второй год, а обстоятельства требовали, чтобы по общественному развитию этот отдалённый уголок РСФСР догнал всю страну. Ряд преобразований, введение новшеств здесь происходило более крупными шагами, более быстрыми темпами, а это требовало от непосредственных участников тех революционных дел большого напряжения и отдачи всех сил.
Эта совершенно новая, неизвестная до сего времени Борису Алёшкину деятельность увлекла его, захлестнула с головой и в процессе своего ежедневного совершения заставила менять сложившиеся с детства представления, пересматривать уже известные ему события, «перепонимать» их.
Одним словом, он перевоспитывался. Правда, это слово выражает так мало, что вряд ли оно полностью соответствует тому, что происходило в этот период в Борином самосознании, вряд ли оно может определить тот переворот, ту революцию во всём его существе и облике, которая уже произошла с ним за полгода пребывания на Дальнем Востоке, и продолжала происходить.
Многое, конечно, в его представлениях было ещё непонятно, туманно. Многие вопросы он более или менее ясно стал себе представлять лишь через годы, но и то, что произошло с ним сейчас, сделало его совершенно непохожим на того шаловливого, занятого домашней работой и совершенно оторванного от какой-либо общественной жизни подростка, каким мы знали его в Кинешме.
Мы уже говорили о том, что общественную деятельность Бориса его домашние поддерживали, но она всё-таки создавала и ряд неудобств. Ведь он теперь дома почти ничего не делал, даже и воскресенья у него практически всегда были заняты. Кроме того, ежедневные возвращения в 12 часов ночи будили и отца, и мать, шедших открывать ему дверь, и если Анна Николаевна встречала его ласково и тихонько провожала в кухню, где всегда стоял оставленный для него ужин, то отец, открывая дверь, всегда встречал его воркотнёй, а иногда и прямыми упрёками. Так начался в
жизни Бориса 1924 год.
Глава четвёртая
После зимних каникул, давших небольшую передышку в учении, но зато более загруженных общественной работой, жизнь Алёшкина, как и жизнь его товарищей, стала входить в обычную колею: после обычных пяти-шести уроков и краткого перерыва на обед, его ждало какое-нибудь собрание, заседание, занятие в кружке или репетиция. Опять завертелась, как говорил заведующий избой-читальней, один из приятелей Бориса – Гришка Герасимов, карусель.
Но 22 января 1924 года ранним утром телеграф принёс страшную весть: 21 января в 6 часов 50 минут в Горках, где-то около Mocквы, умер Владимир Ильич Ленин.
Правда, ни Борис, ни его ближайшие друзья в то время ещё не отдавали себе полного отчёта в том значении, которое имела эта кончина. Будучи политически очень слабо подкованными, они не представляли себе того величия, той гениальности, той огромной роли, какую играл Ленин в революционном движении России и мира. Но они все же уже сознавали, что Ленин был самым главным, самым крупным революционером в нашей стране, вождём и руководителем РКП(б), и его уход – очень большая потеря для революции, рабочего класса и партии коммунистов. Поэтому весть о его смерти произвела на них тяжёлое и к тому же неожиданное впечатление.
В то время центральные газеты приходили на Дальний Восток на двенадцатый-четырнадцатый день, в Шкотове они появлялись ещё позже, а телеграфные известия, печатавшиеся в местной газете «Красное знамя», выходившей во Владивостоке и поступавшей в село на второй день после издания, недостаточно полно отражали ход событий, происходивших в центре страны.
Сведения о болезни Ленина в этой газете отражались скудно, и потому в Шкотове почти никто не представлял, что его состояние так тяжело. Все знали, что Владимир Ильич не так стар, ведь ему было всего 54 года, и думали, что он сумеет справиться со своей болезнью. И вдруг это страшное известие!..
Даже ещё и не осознав его огромной тяжести, все, не только партийцы и комсомольцы, кто принял и понял советскую власть, искренне горевали.
Утром 22 января в школе Борис Алёшкин узнал это известие одним из первых, его вызвал заведующий школой Шунайлов и, сообщив о кончине Владимира Ильича, предупредил, что в 12 часов в школе по этому поводу будет митинг, и что Борису надо подготовить соответствующую речь от имени комсомольцев.
Юношу поразил вид Шунайлова, ведь тот – коммунист с подпольным стажем, гораздо глубже осознавал величину потери. Он лучше знал и серьёзнее ценил значение Ленина для революции, и, сообщая о смерти Ильича Борису, говорил прерывающимся голосом, стоя с низко опущенной головой.
Он посоветовал Алёшкину речь предварительно написать, дать её стилистически выправить учительнице русского языка Гордиевской, затем выучить, а если не успеет, то прочитать по бумажке.
Освобождённый для составления этой речи от первых уроков, Борис сидел в углу библиотеки и думал: «Кто же станет теперь во главе советского государства, кто же возглавит партию?..» Впрочем, об этом, как он потом узнал, думали и многие другие люди, постарше его. Большинство решило, что это, наверно, будет Троцкий. Ведь в течение всей революции и первых лет существования советской власти имена Ленина и Троцкого почти всегда были связаны. В клубах, в школе портреты этих людей обычно висели рядом. Правда, в последние годы портретов Троцкого стало меньше, чаще рядом с Лениным стали появляться портреты Калинина, Рыкова, Томского. Но их как-то никто подходящими на «должность» Ленина не считал.
Борис писал свою речь, сидя за маленьким столом библиотекарши. Собственно, он не столько писал, сколько думал, разглядывая два больших портрета, висевших на противоположной стене. Это были портреты В. И. Ленина и Л. Д. Троцкого. Переводя взгляд с одного на другой, Борис мысленно сравнивал их.
Со своего портрета Владимир Ильич как будто прямо глядел него: большой, переходящий в лысину лоб, слегка нахмуренные брови, а под ними прищуренные, добрые, совсем живые глаза, окружённые мелкими морщинками, чуть прикрытые усами губы сложились в спокойную ласковую улыбку. Портрет этот как будто говорил что-то хорошее, доброе, и в то же время очень нужное и важное.
Мало ещё знал Борис в то время о Ленине, но вот сейчас, когда ему предстояло произнести речь о нём, он невольно старался представить себе, каким он был. И ему показалось, что портрет как будто рассказывает про себя, он как бы говорит, что тот, с кого он написан, был очень умным, очень волевым и требовательным человеком, и в то же время необычайно добрым и человеколюбивым. Так Борису и захотелось написать в своей речи, и он набросал несколько первых фраз.
Остановившись, чтобы обдумать продолжение речи, он невольно взглянул на висящий рядом портрет Троцкого. Тот был написан почти в профиль, и поэтому отчётливо выделялся его горбатый, тонкий нос; чёрные подкрученные усики и выступающая вперёд, узенькая, прямо мефистофельская бородка, довольно пышная чёрная курчавая шевелюра и густые чёрные брови вызывали какое-то неприятное ощущение и, пожалуй, не столько антипатию, сколько страх.
Боре показалось, что если теперь во главе советского государства станет этот человек, по-видимому, очень жестокий, то он, вероятно, введёт новые законы, а многие ленинские отменит.
В таком раздумье, возможно, выраженном не так примитивно, как это записано нами, Алёшкин и провёл большую часть времени, отведённого ему на подготовку речи.
Вообще-то он очень не любил говорить заранее написанную речь. Имея такую бумажку, он всегда путался. Невольно ему на ум приходил его первый доклад, и он терялся. Борис предпочитал говорить сразу то, что думал, но он понимал, что на этом митинге он должен был сказать такую речь, чтобы в ней не было лишних слов, и в то же время прозвучало бы самое нужное и главное. И он снова принялся писать. Вдруг как-то само собой начало получаться. Перечеркнув несколько фраз, он, кажется, нашёл те слова, которые ему хотелось сказать. Он быстро исписал две тетрадных страницы и с облегчением вздохнул. Как раз в этот момент в библиотеку вошёл Шунайлов:
– Ну как, написал?
– Да.
– Покажи.
Просмотрев исписанные страницы, Василий Иванович пожал плечами:
– Так мало, эх ты! Ну ладно, беги к Софье Григорьевне на квартиру, она тебе подправит. Может быть, что-нибудь и ещё добавит. Через полчаса начинаем митинг.
Борис, схватив листочки, помчался к Гордиевской, жившей почти рядом со школой. Прочитав то, что написал Боря, она неожиданно прослезилась:
– Хорошо, Борька, молодец! Я ничего исправлять не буду, так вот её и прочти, только с выражением, понял?
Борис был удивлён таким действием своей речи, но всё же сказал:
– Нет, Софья Григорьевна, я читать не буду, я буду так говорить!
– А успеешь выучить?
– А я не буду учить! Я скажу, что думаю! Наверно, это и будет то, что мною написано.
– Ишь ты! Ну что же, хорошо. Только ты Шунайлову об этом не говори, а то он тебя не выпустит.
Когда Алёшкин вернулся в школу и прошёл в большой зал на втором этаже, где обычно происходили собрания учеников школы, зал был забит битком: кроме учеников II ступени, здесь были собраны школьники и из других школ. Конечно, тут же находились и учителя.
У одной из стен, на которой висел портрет Ленина в рамке, обвитой красными и чёрными лентами, стоял стол, покрытый красной материей, а рядом маленький, тоже покрытый кумачом. За столом сидел Василий Иванович Шунайлов и представитель партячейки – рабочий с железнодорожной станции, третий стул пустовал.
Заметив протискивающегося вперёд Бориса, Шунайлов поманил его и предложил сесть на пустой стул. В стороне отдельной группой стоял школьный хор, а перед ним со скрипкой Румянцев.
Несмотря на такое скопление ребят, в зале стояла непривычная тишина. У всех взрослых были серьёзные грустные лица, это настроение передалось и ребятам, с такими же печальными лицами стояли и они. В 12 часов Шунайлов поднялся, повторил уже многим известное сообщение о смерти Владимира Ильича и объявил траурный митинг открытым. Хор спел траурный гимн «Вы жертвою пали…», затем выступил рабочий, сидевший в президиуме. Коротко он рассказал о жизни и деятельности Ленина, вождя рабочего класса всего мира, создателе коммунистической партии, как он его назвал. С чувством глубокого горя он рассказал и о том, каким хорошим и добрым был Ильич, ему приходилось его несколько раз видеть и слышать.
Рабочий на Дальний Восток приехал уже после его освобождения, а до того работал на одном из питерских заводов, был красногвардейцем и красноармейцем, провоевал всю Гражданскую войну и потом был послан партией сюда.
Правда, эти подробности из жизни выступавшего Борису, как и многим присутствовавшим, стали известны гораздо позднее. Но его речь была проникнута такой скорбью, что у многих вызвала на глазах слёзы. В конце он призвал всех работать, жить и служить революции так же честно и беззаветно, как это делал Владимир Ильич Ленин.
Затем Василий Иванович подтолкнул Борю:
– Слово от учащихся и комсомольской организации школы предоставляется Алёшкину, ученику пятого класса, секретарю комсомольской группы школы.
Борис, конечно, не запомнил содержания этой своей первой речи о Ленине, да ещё произнесённой в такой тяжёлый момент. Он помнил только, что его голос дрожал от волнения и что простые слова, которые он произносил, казались ему такими значительными и трогательными, что у него самого временами в горле скапливался комок и влажнели глаза. Когда же он взглянул на стоявших впереди учителей и своих одноклассниц и заметил, что некоторые из них вытирают платками слёзы, он еле сдержался, чтобы не заплакать самому, но в тоже время почувствовал ещё больший подъём. Закончил он свою речь так: обернувшись к портрету, как к живому человеку, он сказал:
– Дорогой Владимир Ильич, ты ушёл от нас, но дело твоё живёт и будет жить вечно! И мы, твои самые молодые ученики, в этот трудный, тяжёлый для всех нас и для всей страны час обещаем тебе, что отдадим все свои силы на выполнение этого дела. Мы обещаем, что свято выполним твой завет: учиться, учиться и учиться! Ленин умер. Да здравствует и живёт дело Ленина!
Так запомнился ему конец речи. Конечно, это было совсем не то, что он написал, но его выступление все одобрили.
После речи Алёшкина выступила учительница Румянцева, её речь тоже все выслушали очень внимательно, и её призыв о вступлении молодёжи в комсомол, чтобы организованно продолжать дело Ленина, все дружно поддержали.
Затем хор спел «Интернационал», и все разошлись по классам. Но к занятиям никто не приступал, все были так возбуждены и потрясены полученными известиями и митингом, что весь оставшийся день продолжали обсуждать этот вопрос.
Через два дня стало известно, что похороны Владимира Ильича произойдут 27 января 1924 года в 16 часов по московскому времени, что гроб с телом Ленина будет установлен в специально построенном для этого здании – мавзолее, в Москве, на Красной площади.
Как известно, Дальний Восток живёт против Москвы на много часов вперёд, и в Приморье, когда в Москве наступит 16 часов, будет уже 23. Поэтому крайком решил отметить время похорон по местному времени, то есть в 16 часов по дальневосточному времени в Шкотове решили провести общий митинг и произвести салют.
Митинг предполагалось провести у братской могилы, расположенной в центре села, недалеко от церкви. В этой могиле были похоронены партизаны, погибшие в 1921 году во время наступления японцев.
Для салюта создали отряд из служащих военкомата, ГПУ и ЧОНовцев. 27 января все участники салюта были вызваны в военкомат, их набралось около 40 человек. Военком сообщил, что командование этим сводным отрядом он поручает начальнику моботделения военкомата Алёшкину Якову Матвеевичу и предлагает ему сейчас же со всеми собравшимися провести тренировочное занятие.
За исключением десяти красноармейцев, никто из собранных специального военного обучения не проходил. Работники ГПУ и ЧОНовцы стреляли из винтовок во время стычек с хунхузами каждый сам по себе, некоторые из бойцов ЧОН вообще только носили оружие, а стрелять им из него ещё не доводилось, а тут предстояло произвести салют залпом. Сделать это было не так просто, и Яков Матвеевич, не теряя времени, принялся за обучение.
Построив свой отряд в две шеренги, он объяснил основные команды, которые даются при стрельбе залпами, они состояли из трёх фраз:
«Для траурного салюта!» – по этой команде все должны были встать в положение «смирно» и взять винтовку от ноги, где она до этого находилась, на руку, открыть затвор, вложить в магазин патроны, один из них загнать в патронник и закрыть затвор;
«Залпом!» – винтовки вскидывались к плечу, упирались в него прикладом так, чтобы дуло смотрело вверх;
«Пли!» – все одновременно нажимали курки и после выстрела вновь опускали винтовки и передёргивали затвор, чтобы повторно зарядить винтовку и выбросить стреляную гильзу. После чего уже без команды вновь вскидывали винтовку к плечу и после команды «Пли!» производили следующий выстрел. Залпов следовало сделать три.
Объяснения были понятны, а вот выполнение этих команд происходило не так, как было нужно. И если первые две, выполняясь вразнобой, то есть не всеми одновременно, вызывали недовольство командира, то, когда после третьей вместо одновременного щелчка всех курков раздавалось беспорядочное клацанье спускаемых затворов, это выводило его из себя. Он заявил, что при такой стрельбе получится не залп, а чёрт его знает что.
И вот, над выполнением этого последнего действия в салюте и бились всё время, а его было очень немного – всего два часа. Но, наконец, как заметил военком, слушавший это клацанье, стало что-то получаться, и, построив отряд в колонну по четыре, Алёшкин повёл его на площадь, где уже собралось почти всё взрослое население села и, конечно, все ученики. Отряд построился немного в стороне от братской могилы. C его приходом начался митинг, на митинге присутствовал представитель Владивостокского укома РКП(б) Чепель и председатель волисполкома ячейки РКП(б) и комсомола. Выступили несколько человек, среди них приехавший после курсов и снова ставший секретарём ячейки РКСМ Володя Кочергин. Как раз он и заканчивал выступления ораторов. После него председатель волисполкома сказал:
– Почтим память Владимира Ильича Ленина минутой молчания и салютом.
Наступила тишина. Все стояли в молчании, опустив головы, и в этот момент отчётливо слышались слова команды, после которых прозвучал довольно стройный залп сорока винтовок. Через полминуты последовал второй, а ещё через полминуты третий.
После салюта все стали медленно расходиться, и только отряд строем направился к военкомату.
Проходя мимо клуба, Борис заметил на его углу большую афишу, извещавшую о том, что в 8 часов вечера в клубе будет траурное собрание, посвящённое памяти Владимира Ильича Ленина. Борис знал, что афишу мог написать только Ковалевский, так как другие художники, занимавшиеся этим делом (он сам и Семена), участвовали в салюте, и удивился, когда же это Ковалевский успеет всё подготовить к вечеру, ведь помимо обязанностей заведующего драмкружком и режиссёра, Ковалевский выполнял и обязанности завклубом, а так как в клубе не было ни уборщиц, ни сторожа, то на его долю выпадала и работа, которую должны были бы делать эти люди. Правда, ему часто добровольно помогали комсомольцы, но сегодня они этого сделать не могли: часть их была в отряде ЧОН, а остальные собирали население на митинг, то есть бегали по домам и оповещали всех.
Вечером все старшие члены семьи Алёшкиных отправились в клуб. Там было необыкновенно чисто и даже уютно. На сцене висел большой портрет Ленина в раме, обвитой красными и чёрными лентами, около него стояло много горшков с самыми разнообразными цветами, а над занавесом укреплён написанный на кумаче лозунг: «Память о ЛЕНИНЕ будет жить вечно!»
Встретив Ковалевского, Борис узнал от него, что его выручили жёны военнослужащих и служащих других учреждений, не присутствовавшие на митинге из-за маленьких детей. По его просьбе они притащили своих ребятишек в клуб, и пока одна из них с ними нянчилась, остальные наводили порядок, мыли, убирали, ставили скамейки, укрепляли и украшали портрет и расставляли принесённые из своих домов цветы.
Собранием руководил Чепель, он же сделал подробный доклад о Ленине, затем выступали с речами представители разных организаций, от ячейки комсомола было поручено выступить Борису Алёшкину. Он повторил ту речь, которую говорил 25 января в школе, конечно, с некоторыми изменениями, так как говорил без бумажки. Его речь всем понравилась, похвалил его и Чепель, сам считавшийся очень хорошим оратором. Одобрил его выступление и отец, а Анна Николаевна от неё была просто в восторге, она говорила:
– Наш Борька – прирождённый оратор! Я не могла сдержать слёз, слушая его речь.
После собрания Борис задержался в клубе, и вот по какой причине. Ещё ранней осенью перед окончанием учительских курсов в клуб доставили из Владивостока приобретённый культотделом волисполкома какой-то диковинный аппарат, называвшийся «радио». До этого Борис не только никогда не видел такого аппарата, но даже и не представлял себе, как он может работать. Он, конечно, читал, что ещё с конца прошлого столетия изучается вопрос о передаче звуков на расстояние без проводов, но там шла речь о телеграфных аппаратах, позднее устанавливаемых на кораблях, а этот прибор якобы позволял слушать звуки также, как по телефону.
До сего времени ящик с радио даже не был распакован, так как в Шкотове никто не умел с ним обращаться. Как раз в этот день из Владивостока приехал специалист-техник (его уже давно ждал Ковалевский), собиравшийся этот аппарат осмотреть и подготовить к приёму передач. Техник объяснил, что при помощи радио можно будет слышать, что говорят на специальных станциях и во Владивостоке, и в Японии, и даже, может быть, в Москве. Борис и другие комсомольцы, оставшиеся для того, чтобы хоть посмотреть на диковинный аппарат, не очень-то верили словам техника, но уйти, конечно, не смогли и проторчали в клубе почти всю ночь.
Аппарат этот состоял из довольно большого ящика, в котором после присоединения его к находившимся вместе с ним батареям, загорелись три лампы. Сбоку ящика находилось несколько чёрных круглых ручек, которые нужно было крутить, чтобы настроить приёмник.
Радио установили в задней комнате клуба. Кроме батареи, к нему присоединили два провода, один просунули в разбитое и заколоченное фанерой окно и закопали в землю, а другой, изолированный, просунули около печной трубы на чердак, а оттуда на крышу, и присоединили к длинному оголённому проводу, протянутому от высокого шпиля, имевшегося на крыше клуба и оставшемуся после снятия с него креста (ведь раньше клуб был церковью), до небольшого шеста, укреплённого на крыше ближайшей двухэтажной казармы.
После этого техник сказал, что приёмник готов к действию, и, надев себе на голову железную скобочку, на которой были укреплены наушники – такие же мембраны, как у телефонной трубки, крутя различные ручки, вдруг улыбнулся и громко сказал:
– Есть! Можете слушать!
Всё, что мы только что описали, делалось в эту ночь силами Алёшкина и других энтузиастов-комсомольцев, оставшихся в клубе после собрания. Техник заявил, что он должен завтра же уехать во Владивосток, и когда сможет приехать снова, не знает, поэтому надо всё сделать обязательно сегодня. Ребята, конечно, согласились и лазили по скользким крышам, и укрепляли шест, и натягивали провода, и копали мёрзлую землю, и конечно, закончив всё это и услыхав радостный возглас техника, гурьбой бросились к наушникам.
Первым в числе слушателей был завклубом Ковалевский. Послушав несколько минут, он покачал головой и передал наушники Борису, приложил один из них к его уху, другим завладел Володька Кочергин. Борис услыхал какое-то неясное бормотание, напоминавшее человеческую речь, но слов разобрать было невозможно. Они с Кочергиным недоумевающе переглянулись и передали наушники специалисту, тот, послушав несколько мгновений, сказал:
– Это Япония, владивостокская радиостанция сейчас, ночью, не работает. Она передаёт в 6 часов два часа в день и не каждый день.
Потом он улыбнулся и, положив наушники на стол, на котором стоял приёмник, заявил:
– Сейчас японцы будут музыку передавать, я громкоговорители присоединю.
С этими словами он взял две большие картонные трубы, похожие на граммофонные, вынес их на сцену и положил на стол, за которым во время собрания сидел президиум. Провода от этих труб он присоединил к приёмнику и надел на голову наушники, которые по очереди брали и прикладывали к ушам другие комсомольцы, остававшиеся в клубе. Так же, как и Борис, они пока ничего интересного не слышали.
Закрепив наушники, техник минут пять слушал, затем повернул какой-то рычажок, и вдруг в пустом зале клуба раздались мощные звуки оркестра, игравшего какую-то незнакомую и не совсем понятную вещь. Все присутствующие, кроме техника, бросились в зал. Звуки музыки неслись из труб, положенных на стол. Из громкоговорителей, как назвал трубы специалист, звуки были настолько громкими и чистыми, что казалось, что оркестр находится где-то тут же, на сцене.
Но вот музыка кончилась, женский голос сказал что-то по-японски, и вновь зазвучала музыка. На этот раз пела женщина, и её пение сопровождала игра на рояле. Все восхищенно захлопали в ладоши и закричали:
– Вот это да!
– Вот, теперь у нас будет настоящая музыка!
– Эх, кабы Москву послушать!
– Да хоть бы и Владивосток, и то бы ладно!
И вдруг в этот момент пенье и музыка были прерваны каким-то невероятно громким визгом, треском и скрипом. Все побежали назад в ту комнату, где стоял приёмник. Специалист старательно крутил различные ручки, но, к сожалению, в эту ночь ничего больше, кроме треска, писка и звуков, которые техник назвал морзянкой, услышать не удалось.
По усиленной просьбе Ковалевского техник согласился остаться в Шкотове ещё на один день и вечером сумел поймать и Владивосток, и какие-то японские станции. За этот день он обучил несложному делу настройки приёмника и приёма Владивостока и Ковалевского, и Бориса, и ещё нескольких ребят. Объяснил он также, что батарей, размещённых в больших коробках, поставленных под столом, должно хватить на полгода, а потом их придётся заменить, купив во Владивостоке новые, хотя, заметил он, сейчас батареи достать трудно, их не хватает – приёмников появляется всё больше и больше.
К вечеру специалист уехал в город, а Борис, Ковалевский и Кочергин, как самые нетерпеливые и дотошные, уселись около приёмника и, по очереди надевая наушники и крутя ручки, пытались поймать Москву. Конечно, это им не удалось, приёмник был слишком маломощный, но повторную передачу из Владивостока, внеочередную, смогли услышать.
В клубе находились несколько комсомольцев, и вот, чтобы слышать могли все, были включены и громкоговорители. У приёмника сидел Кочергин, он уже более двух часов крутил ручки, но, кроме морзянки, да скрипа и воя, ничего не ловилось, но вдруг совершенно неожиданно раздался отчётливый мужской голос:
