Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1
Глава девятая
Сучанский поезд, который ходил по той ветке, по которой сейчас ехал наш герой, только назывался так, на самом деле он до Сучана – каменноугольных рудников, имевших такое название, не доходил.
Уголь, добываемый на этих рудниках, был такого высокого качества, что мог поспорить со знаменитым кардифским, добываемым в Англии, это был тоже самый высококачественный антрацит.
Предприниматель, открывший этот рудник, доставлял добываемый им уголь самым примитивным способом до станции Угольной на лошадях, и обходился он поэтому чуть ли не дороже завозимого из Англии. Но с развитием во Владивостоке пароходства и промышленности, надобность в таком угле возрастала, и царское правительство собиралось проложить железнодорожную ветку по берегу залива Петра Великого от станции Угольной до Сучана.
Эта ветка явилась необходимой и по стратегическим соображениям. После войны с Японией царское правительство решило укрепить свои дальневосточные границы. Для этого в крупных сёлах побережья Тихого океана – таких как Шкотово, Находка и других – разместили солидные гарнизоны, для которых требовалось построить казармы. Железная дорога нужна была и для строительства этих казарм, и для дальнейшей переброски войск в пределах Приморья.
Таким образом и появилась эта дорога, вернее, ветка длиною около ста вёрст. Она, однако, так и не дошла до рудников, а закончилась верстах в 15 от них, около небольшого посёлка Кангауз. К этому посёлку уголь подвозили по узкоколейке в маленьких вагонетках.
От Кангауза до Сучанских рудников для прокладки железнодорожного пути требовалось преодолеть два больших перевала высотою в две и две с половиной тысячи метров. Обойти их было нельзя – нужны туннели, а строительство туннелей в те времена для правительства было не под силу. Так и отказались от продолжения железнодорожной ветки. Ну а акционерная компания, в руки которой перешли рудники, нашла выход в том, чтобы доставлять уголь к подножью перевалов узкоколейными поездами, состоявшими из десятка вагонеток, влекомых крошечным паровозиком «кукушкой». Через перевалы вагонетки переправлялись при помощи канатной дороги уже поштучно.
На эстакаду, устроенную в Кангаузе, эти вагонетки спускались с последнего перевала самокатом, причём на одной из них, а их сцепляли по 3–4, сидел рабочий, тормозивший спуск при помощи ручного тормоза. Правда, иногда затормозить не удавалось, и вагонетки, а часто и рабочий, ехавший на них, проскакивали край эстакады, срывались с насыпи и разбивались, но эти издержки так же, как и жизнь рабочего, компанией в расчёт не принимались.
После прихода на Дальний Восток советской власти способ доставки угля с Сучана продолжал оставаться прежним. Не было у молодой республики средств, чтобы проложить туда настоящую дорогу, а местный уголь теперь стал ещё более нужен.
В это время Англия с нами не торговала, а кроме того, сучанский уголь охотно покупали японцы, это давало стране так необходимую ей валюту.
Для большей безопасности, кроме пути на эстакаду, сделали, по предложению одного из рабочих, ветку в сторону, причём так, что она после спуска вновь поднималась на небольшую высоту вверх. Этого оказалось достаточно, чтобы спускавшиеся вагонетки сами тормозились и в конце концов останавливались.
Вагонетки, закатившись на эстакаду, опрокидываясь, высыпали свой груз в подогнанные под неё специальные вагоны-углярки или полувагоны. В то время они были и деревянными, и железными и представляли собой длинный вагон без крыши. Если они были на двух осях, то вмещали около тысячи пудов угля, если на четырёх – около трёх пудов.
Дорогой читатель, прежде чем следовать в своём рассказе дальше, я хочу извиниться перед тобой за то, что я всё время путаюсь в мерах длины и веса, часто употребляю то новые метрические меры, то старые, существовавшие в России до революции. Дело в том, что в то время все мы так путались и называли то одни, то другие меры, и прекрасно друг друга понимали, так что уж не сетуй на меня.
Сучанская ветка строилась наспех, прокладывалась без должных расчётов, поэтому имела много закруглений и подъёмов. Самым крупным из них был так называемый Шкотовский перевал, находившийся верстах в пяти от Шкотова в сторону Романовки.
Нам часто придётся сталкиваться с этой железнодорожной веткой, поэтому немного остановимся. О качестве её постройки мы уже сказали, такими же были и рельсы: они относились к так называемому облегчённому типу, и поэтому по ним могли ходить только очень лёгкие и, естественно, малосильные паровозы – так называемые овечки. Эти паровозы были в состоянии тащить только семь-восемь обыкновенных вагонов, и при этом для преодоления Шкотовского перевала их нужно было сцеплять попарно. Но, так или иначе, движение по дороге было интенсивным: почти через каждые полтора-два часа следовал поезд, везущий лес или уголь. Два раза в день проходил и пассажирский поезд.
На ветке имелось несколько станций и разъездов, перечислим их по порядку, начиная от станции Угольной.
Первым разъездом был Озёрные Ключи, около которого имелся второй угольный рудник, названный в честь революционера Артёмовским, в то время он только начал разрабатываться. На нём действовало всего две небольших шахты, и они давали бурый уголь, годившийся только для отопления жилищ. 3а этим разъездом около речки Майхэ находилась платформа с таким же названием, затем сравнительно большая станция Шкотово, за ней платформа Смольяниново у села Романовки, через 6 километров – станция Новонежино, а ещё через пять – платформа Лукъяновка и на расстоянии 4 километров от неё – станция Кангауз, конечная.
Это пояснение необходимо, так как в последующем жизнь Бориса Алёшкина в течение нескольких лет будет связана с этой железнодорожной веткой и всеми станциями, нами перечисленными.
Конечно, всё, что мы только что описали, к настоящему времени подверглось огромным изменениям. Те посёлки, которые в далёкие двадцатые и тридцатые годы ХХ века, представляли собой группу небольших домиков, а вместо станционных зданий стояли отслужившие век железнодорожные вагоны, теперь превратились в города с вокзалами, а сама дорога, доведённая до Сучанских рудников, электрифицирована, пассажирские электрички по ней ходят через каждые два-три часа, грузовые поезда состоят из двух-трёх десятков вагонов.
Но вернёмся назад в то время, когда нашему герою ещё не было и восемнадцати лет.
Мы почти ничего не сказали о той работе, которую он вёл как секретарь комсомольской группы на курсах, отнюдь не потому, что мы не учитываем важности и необходимости этой работы, а просто потому, что тогда для каждого комсомольца выполнение своих обязанностей было таким же обычным и совершенно обязательным делом, что этому как-то не придавалось особенного значения.
Конечно, во время занятий курсов комсомольская группа регулярно, не реже чем раз в неделю, собиралась, обсуждала свои курсантские дела, организовывала помощь неуспевающим, обсуждала поведение отдельных ребят, так или иначе нарушивших комсомольскую дисциплину. Бывали случаи, когда парень, впервые попав в большой портовый город, наполненный разными соблазнами, не мог удержаться и бывал замечен в нетрезвом состоянии, или его видели заходящим в дом, который, хотя уже и не назывался открыто публичным, но, к сожалению, такие функции всё ещё выполнял и т. п. Строго осуждая провинившихся на своих собраниях, комсомольцы вместе с тем старались вовлечь в свои ряды как можно больше курсантов, и это им удавалось. Правда, группа не имела права сама принимать в комсомол – она не была постоянной ячейкой, но она могла рекомендовать тех или иных ребят, изъявивших желание к вступлению в комсомол, их принимали прямо на заседаниях укома. К концу учёбы на курсах почти все уже были комсомольцами.
Кроме того, еженедельно выпускалась стенная газета. В ней было много заметок, написанных и Алёшкиным.
Конечно, вся эта работа проводилась при его непосредственном участии и руководстве. Когда после экзаменов Борис отчитывался на заседании укома, то его работу признали вполне удовлетворительной. А когда перед отъездом в Шкотово он улучил минутку и забежал к Вольке Барону, тот заявил, что уком по-прежнему считает нужным оставить его в числе внештатных инструкторов, а если он останется в Шкотове, то и рекомендовать его в секретари сельской ячейки.
За эти полгода шкотовская ячейка так разрослась, что её пришлось разделить на две – сельскую и гарнизонную, в последней останется секретарём Володя Кочергин, а в сельской пока ещё секретаря не было. Кроме того, Волька предложил Борису подумать об организации работы с детьми, о создании пионерских отрядов:
– По всей стране, – сказал он, – пионерское движение вот уже два года как растёт и ширится, а у нас в Приморье ещё отстаёт. Нам надо им серьёзно заняться!
«Ну вот, – подумал Боря, – и здесь мне опять детей подсовывают! Я и учителем-то отказался пойти, чтобы с детьми дела не иметь, а тут и комсомол на меня это наваливает!» Но, конечно, Барону о своих мыслях он не сказал.
* * *
К Сучанскому поезду, приходившему из Владивостока в Шкотово около двух часов дня, кроме пассажиров, следовавших в сторону Кангауза, и провожавших их лиц, на перроне станции всегда собиралась местная молодёжь, свободная в это время от работы, в том числе и ученики школы, находившейся теперь в гарнизоне, возвращавшиеся после уроков домой в село. Все они прохаживались по перрону, рассматривали отъезжающих и приехавших, делились своими впечатлениями, смеялись, шутили, озорничали, одним словом, занимались всем тем, чем, вероятно, занимаются молодые люди на захолустных железнодорожных станциях и сейчас.
Борис, волоча за собой большие тяжёлые узлы, выбрался наконец из вагона и с трудом дотащил свою поклажу до стены станционного здания, причём ему пришлось пробираться через толпу ребят и девчат, болтавшихся на перроне. Многие его узнали и громко приветствовали. Кое-кто подошёл к нему, поздоровался за руку и начал расспрашивать его о том, надолго ли он приехал. Некоторые подсмеивались над его багажом и даже предлагали свои услуги по доставке домой.
Он пока отделывался ничего не значащими ответами и стоял около проклятых узлов, отдуваясь. Переноска их от вагона да здания станции далась ему нелегко. Одновременно он оглядывался по сторонам, ища рогульку, они иногда приходили к поезду. Их в Шкотове было всего двое, но чаще они сидели у какой-нибудь лавки, где возможность заработка была вероятнее: приезжавшие в Шкотово крестьяне услугами рогульки пользовались редко.
Во Владивостоке на вокзал Борю провожал отец, и один из узлов, причём, вероятно, наиболее тяжёлый, нёс он, а здесь парню предстояло всё тащить одному.
Продолжая отдуваться, он соображал, чьими же услугами ему воспользоваться, а пока достал новенькую пачку «Пушки» и закурил. Для многих шкотовских ребят такие папиросы были непозволительной роскошью, ведь большинство из них курили без ведома родителей и пользовались для своих цигарок самосадом – доморощенным табаком, который, кстати сказать, курило и большинство крестьян. Увидев шикарные папиросы, многие из этих ребят потянулись к ним, конечно, Борис не мог отказать, и в течение нескольких минут пачка была опустошена.
Совместное курево сближает людей, и Борис, хотя и не очень хорошо знал окруживших его ребят (все они учились, а кое-кто уже и работал, учась до этого в классах, младших по сравнению с ним, и поэтому они-то его хорошо знали), решился попросить одного из парней, стоявшего ближе всех и как будто более знакомого, помочь ему донести вещи до дому. Но в этот момент он увидел выходящего из водокачки Гришку Герасимова, своего старинного приятеля и друга. Он окликнул его.
Услышав своё имя и увидев друга, Гришка подбежал к Боре и начал ещё на ходу расспрашивать его о делах и намерениях, но Борис прервал его расспросы просьбой:
– Слушай, Гриша, я тебе всё расскажу потом, а сейчас помоги мне добраться до дому: мне одному эти чёртовы узлы не донести, а рогулек, как назло, нет.
Герасимов, работавший дежурным слесарем на водокачке, отправлялся обедать, ему было по пути, и он, конечно, сразу же согласился. Один из узлов Борис взял себе на плечо за верёвку, второй ухватил рукой с одной стороны, за этот же узел с другой взялся Гришка, и таким образом они пошли вдоль линии по направлению к новой квартире Алёшкиных.
Боря представлял себе, где находится дом, в котором теперь жила мать и ребята, да и Гриша знал квартиру Анны Николаевны Алёшкиной. Дом этот находился от станции на расстоянии немного больше километра по направлению к речке Цемухэ, в сторону Кангауза. Предстояло после переезда свернуть влево и пройти от линии железной дороги ещё шагов 150.
Это был маленький одноэтажный дом, выкрашенный в жёлтую краску, как мы знаем, половину его занимала контора КОМВНЕЗАМа, во второй части жила учительница Алёшкина с семьёй, рядом с её квартирой помещался седьмой класс.
Идти по шпалам с тяжёлым грузом было нелегко, и ребята довольно часто останавливались. На одной из таких остановок им встретилась группа школьниц лет 15–16. Девушки уже проходили мимо, не обращая внимания на стоявших около рельсов и куривших парней, да и Боря не обратил бы на них внимания, если бы не заметил среди них одну хорошо знакомую девушку-комсомолку.
Это была чёрненькая бойкая девчонка, на год моложе Бори, одна из самых первых комсомолок Шкотова – Нюська Цион. Мать её работала уборщицей в школе, отец погиб во время Гражданской войны, а в семье, кроме Нюси, было ещё двое маленьких детей, мальчишки. Мать была занята с утра до вечера, и потому на эту девчушку ложились почти все многочисленные домашние заботы, но тем не менее она охотно выполняла все комсомольские задания и считалась активной комсомолкой.
Когда Борис окликнул её и поздоровался с ней, она тоже, конечно, узнала его, подбежала к нему (девушки к этому времени уже успели отойти на десяток шагов к станции) и закричала:
– Смотрите-ка, Борька Алёшкин приехал! Ты что, насовсем? Теперь опять здесь будешь? Где работать будешь? Учительствовать? – засыпала она его вопросами.
Но Борис только головой помотал и пробурчал:
– Потом, потом всё расскажу. Сейчас домой тороплюсь!
Остальные девушки, заметив остановку Нюси, тоже вернулись на несколько шагов назад. Одна из них подошла к Цион ближе всех и, не спуская с Бориса пристального, чуть насмешливого взгляда, потянула Нюсю за руку:
– Пойдём, чего остановилась? Опоздаем! – как будто недовольно сказала она, и подруги весёлой гурьбой чуть ли не бегом направились дальше к станции.
Как ни кратко было пребывание этой неизвестной девушки около Бори, но он успел заметить, что она обладает удивительно изящной фигурой, длинными стройными ногами, толстенной и длинной, чуть не до колен косой густых каштановых волос и очень приятным, хотя, может быть, и немного суровым худеньким личиком. Борис заметил, что это лицо, хоть он его и видел первый раз в жизни (в этом он мог бы поклясться), было удивительно знакомым. Он обернулся к Гришке, с которым продолжал путь:
– Гриш, а это кто?
– Как кто? Ты что уже, своих не узнаёшь? Нюська Цион. Она у нас теперь, брат, вожатая пионеротряда. При нашей ячейке недавно организовался такой.
– Да нет, не она, не Нюська, а другая!
– Ах, другая? Что, уже и тебя зацепила? У нас сейчас все ребята по ней с ума сходят, даже наш избач Силков, и тот к ней без конца подъезжает. Да только, кажется, всё напрасно. Все отскакивают от неё, как от каменной скалы. Так что и ты лучше не лезь. Не расстраивайся! – засмеялся Гришка. – А вообще-то, неужели ты её не узнал?
– Да нет же, я её никогда не видел! Кто она такая? – уже раздражённо спросил Борис, невольно оборачиваясь, чтобы посмотреть вслед удалявшейся группе девушек.
Та, о которой он только что расспрашивал, в этот момент тоже почему-то обернулась. Они были ещё совсем недалеко от ребят и, возможно, даже слышали их разговор. Так или иначе, но взгляды их встретились. Какое-то мгновение они не отрываясь смотрели в глаза друг другу, и вдруг Боря почувствовал что-то такое, чего до сих пор никогда не испытывал.
Он уже знал многих девушек, некоторых из них целовал, получал и от них поцелуи. Перед некоторыми преклонялся, как например, перед Милой Пашкевич, Ниной Черненко, беспрекословно признавая их авторитет, эрудицию, был готов выполнить их приказание, как старших и имеющих на это право. С другими он мог просто дружить, как с ребятами, например, с той же Нюськой или Полей Медведь, или Аней Сачёк, или Дуськами Карвась, по-простецки обнять их, шутить, смеяться, одним словом, быть с ними на равных. Были и такие, как Ася, с которой он так недавно гулял по Владивостоку. Ася была какой-то загадкой: капризной, непонятной, и поэтому привлекательной. Её хотелось покорить, подчинить, пересилить с тем, чтобы потом посмотреть, как она себя будет дальше вести. Видимо, в отношении к этой девушке главное составляло любопытство, азарт. А тут, после этого молчаливого обмена взглядами, хотя они и не произнесли ни одного слова, Борис сразу почувствовал себя побеждённым. Он ясно себе представлял, что никогда не осмелится поцеловать эту девушку также бездумно, как он это позволял себе по отношению к другим, никогда не осмелится подойти к ней и положить ей руку на плечи, как это он, не задумываясь, мог сделать с Нюськой, никогда не осмелится ослушаться её и покорно будет делать всё, что она прикажет.
И несмотря на краткость взглядов, которыми они успели обменяться, несмотря на то, что они взглянули друг на друга в присутствии чуть ли не десятка свидетелей, ему казалось, что они успели о многом переговорить. Поговорить долго и обстоятельно.
Девушка, сохраняя прежнюю невозмутимость и даже какое-то равнодушие на лице, одними губами чуть усмехнулась, отвела глаза и, повернувшись к своим подругам, которые, очевидно, и не заметили её кратковременного оглядывания, нагнулась к Нюське, которую держала под руку, и, видимо, сказала ей и подругам что-то очень смешное, так как все они весело расхохотались. Только после этого Борис опомнился и, повернувшись к Грише, сказал:
– Ну, мы опять встали, пойдём, а то ты на работу опоздаешь! Поешь у нас, а то дома пообедать не успеешь!
– Подумаешь, и без обеда не пропаду!
Они уже подходили к переезду, когда Борис не выдержал и снова спросил:
– Так кто же эта девчонка? – вопрос он задал нарочито небрежно, но было очевидно, что ему не терпится узнать о встреченной незнакомке как можно больше и как можно скорее. Гришка улыбнулся:
– Ну, так я и знал, зацепила-таки! То-то я смотрю, ты идёшь сам не свой. Ладно уж, скажу, раз ты такой недогадливый. Это Катя, сестра Милки Пашкевич. Она с родителями, братом и сестрёнками где-то на севере жила, и вот уже около месяца как они домой вернулись. Что они там на севере делали, не знаю. Они родственники этого богача, Михаила Пашкевича, с ним вместе и на север подались, они вернулись, а куда он делся, не знаю. Они тоже небедными считаются, у них вон два дома есть. Но Нюська говорит, что земли у них не было, батраков тоже, так что Катьку можно в комсомол принять, она её уговорила уже почти. Да у этой Кати и пример есть, ведь её родная сестра Милка-то чуть ли не первая комсомолка в нашей области. А сейчас в своей Угловке только что с курсов вернулась и уже пионерский отряд организовала. Ну, вот мы и пришли. Я, пожалуй, побегу, надо домой заскочить, а то мать волноваться будет, подумает, что опять на хунхузов пошёл.
– А что, разве ещё хунхузы есть?
– А как же, бродят! На днях опять в Андреевке фанзу сожгли. К тому отряду, в котором мы служили и в котором наших осталось человек 10 только бывших партизан, красноармейцев целую роту прислали, они вот сейчас по волости и путешествуют. А нас довольно часто по тревоге поднимают, если появятся сведения, что хунхузы где-то поблизости появились. Да вот, на днях в Кролевце разгромили одну банду и захватили того самого главаря, который от нас в Новохатуничах убежал, он же оказывается и в Сице был. А в Кролевце его застукали. Он, видишь, в нашу Нинку Черненко влюбился. Её поэтому и тогда в Новохатуничах не тронули, он её для себя берёг. И тут – только в село пришли, он к ней заявился. Пока ребята лавку грабили, он её улещать стал с ним уйти. Она сообразила всё, для виду согласилась, стала его угощать, самогонки раздобыла. Он знал, что отряд с красноармейцами в это время где-то за Лукьяновкой был, не беспокоился. А она послала на поезде, там ведь недалеко до железной дороги, одного мальчишку сюда, да и своим собраться за селом наказала. Напоила его как следует, спать уложила, обещала к нему прийти, а сама выскочила из школы, она ведь в школе живёт, да через огороды в лес, где комсомольцам собраться велела. С собой бандитский маузер захватила. Остальные-то, их пятеро было, как до лавки добрались, так и перепились все. Мы часа через два на специальном паровозе приехали и их всех тёпленькими взяли. Одного только пристрелить пришлось – прочухался, стрельбу открыл. Главаря тоже захватили. Теперь здесь в ГПУ сидят, их будут показательным судом у нас в Шкотове судить. Ну да заболтался я, побежал. Приходи вечером в клуб, там сегодня кино будет, пока! – и Гришка бегом пустился по улице в сторону сельсовета, около которого его мать снимала квартиру. Узлы они положили на зелёную лужайку недалеко от входной двери.
После ухода Гриши Борис подошёл к двери и стал стучать в неё, но ему никто не открыл, и никто не отозвался. Он удивился. Он думал, что даже если мать и старшие ребята не пришли из школы, то Женя-то должен быть дома: для школы он ещё мал, а детских садов в Шкотове не было. Но дом был пуст.
На лужайке стоял небольшой, врытый в землю столик и такая же скамеечка. Борис присел на неё, закурил и стал осматриваться кругом. На лужайку выходили три окна, очевидно, из квартиры матери, одно окно было недалеко от входной двери, к двери вело небольшое, в три ступеньки, крылечко. Вокруг лужайки росло около десятка больших старых деревьев: боярышника, диких яблонь и груш.
Примерно через полчаса откуда-то сзади он вдруг услышал радостный крик:
– Бобли приехал! – и через несколько мгновений на его коленях уже сидел Женя, обнимая его за шею руками и продолжая кричать, – Бобли, Бобли приехал! Мама, иди скорее!
Борис оглянулся и увидел, что на пригорок, на котором стоял домик, медленно поднимается усталая Анна Николаевна, около неё с сумкой в руках идёт Люся, а рядом с ними Боря.
Увидев брата, Боря опередил мать и сестру и, подбежав к нему, как взрослый, пожал протянутую руку. Он, был уже учеником первого класса I ступени, и потому бросаться к брату, как маленький Женя, считал для себя несолидным, хотя ему и очень хотелось это сделать.
Мать, расцеловав Бориса-старшего, устало опустилась на скамейку рядом с ним, Люся, немного набычившись, стояла в стороне. Она училась уже в четвёртом классе I ступени, считала себя совсем взрослой, и потому ещё не решила, как обойтись с братом, которого не видела больше трёх месяцев: то ли расцеловать его, то ли протянуть ему руку. Её раздумье нарушила мать:
– Люся, что же ты с Борей не поздороваешься? – спросила она.
Тогда девочка подошла к брату и протянула ему ладошку, а он схватил её в охапку и расцеловал в обе щеки. Та, покраснев, вырвалась из его объятий.
В это время Анна Николаевна заметила лежащие недалеко большие узлы.
– Неужели это ты приволок эту тяжесть? – спросила она.
– Я, только я не один нёс, в городе меня папа провожал, а здесь Гриша Герасимов помог донести. Ну, как тут вы? Устаёшь, мама? Поди, ребята скрутили тут тебе и голову, и руки? – расспрашивал Борис, внося в дом по очереди оба узла.
– Ну что ты, Борис, ведь они же большие! Люся совсем помощницей стала, даже картошку жарить научилась, правда, в мундире только. Она ведь у нас теперь пионерка, вот скоро ей и галстук дадут. Боря с Женей забавляется. Женю приходится в школу брать, он там с другими такими же ребятами около казарм играет. А домой мы все вместе идём. У Люси последней оканчиваются уроки, вот её дожидаемся и идём. Я ещё успеваю даже часть тетрадок в школе проверить. По дороге в лавку заходим, хлеб, молоко и ещё кое-чего покупаем. Ну а мясо, сало, сахар я по воскресеньям беру. Так что ничего пока, живём. Как там папа-то?
– Папа работает помаленьку, собирает все вещи, которые в городе приобрели. Ждёт ответа отсюда, беспокоится о вас.
– Ответ ему уже послали. Берут его заместителем председателя артели. Теперь КОМВНЕЗАМ будет реорганизовываться, образуется артель, называться будет Товариществом по совместной обработке земли, все сельхозмашины перейдут в его ведение и будут распределяться на время полевых работ между отдельными хозяйствами. Им очень нужен человек, знающий и умеющий чинить машины, ну а папа как раз такой человек и есть! Так что скоро мы все опять вместе будем. Конечно, мне намного легче будет. Ну а ты-то как? – продолжая распаковывать привезённые Борисом узлы и доставая ко всеобщему ликованию ребят их старые знакомые игрушки, вещи и кое-какие гостинцы, упакованные старательно Яковом Матвеевичем, расспрашивала озабоченно мать. – Почему ты опять в Шкотове оказался? Я думала, что тебя куда-нибудь на завод далеко пошлют. Или ты только в гости приехал?
– Да нет, я насовсем. Получил назначение в шкотовскую контору Дальлеса, вот завтра пойду и узнаю, какую мне работу дадут, – ответил задумчиво Борис.
Пока шёл этот разговор, он успел оглядеть квартиру. Она состояла из трёх маленьких комнат, одна из которых была проходной и, очевидно, могла служить только столовой. Посередине стоял стол, около стен – несколько венских стульев. Кроме буфета, который должен был привезти отец из города, больше ничего здесь бы не поместилось. Крошечная комнатушка, в которой едва умещалась одна кровать и тумбочка, очевидно, служила комнатой для Люси – её уже неудобно было укладывать спать вместе с мальчишками. Третья, пожалуй, самая большая комната служила спальней для матери, обоих ребят и, очевидно, отца, когда он приедет.
Для Бориса-большого в этой квартире места явно не было. Мать заметила его немного недоумённый взгляд, каким-то чутьём поняла то, о чём он думает, и успокоила его:
– Это не вся наша квартира, Боря. У нас ещё есть кухня, она через сени, как во всех крестьянских домах, и она такая большая, что там места для всего хватит. Боря, покажи-ка Бобли кухню.
Действительно, кухня, с большой русской печкой посередине, была велика. «Как у Стасевичей в лесничестве», – подумал Борис. У большого окна стоял стол, около него лавка, а в углу солдатская кровать с набитым сенником, покрытая суконным одеялом.
– Это мама для тебя приготовила. Она сказала, что, когда ты будешь приезжать в гости, то здесь ночевать будешь, – сказал Боря.
Борис с невольной теплотой и признательностью подумал о мачехе: «Нет, я для неё не чужой, она обо мне постоянно думает», – и эта мысль очень его обрадовала, значит, есть всё-таки на свете человек, который считает его родным, который постоянно думает о нём и заботится. – «Отец не такой, он относится ко мне как-то уж очень безразлично или считает меня уже достаточно взрослым, а, следовательно, и не нуждающимся ни в каких заботах. А может, он просто отвык от меня за те многие годы, что мы не жили вместе. Вернее всего, у него много забот об остальной семье. Я ведь действительно взрослый. А всё-таки хорошо, когда о тебе думают!»
В это время в кухню зашла Анна Николаевна, неся в руках вынутое из узлов его бельё и костюм. Он приехал, одетый в юнгштурмовку и тужурку.
– А почему ты свою знаменитую корзину не привёз? Куда же теперь твои вещи сложим? Придётся тебе за тумбочкой в гарнизон сходить. Там сейчас ремонтируют часть казарм – туда будут переводить больницу, а амбулаторию уже перевезли. Да твоя контора-то как раз и находится в бывшем здании амбулатории.
Она подошла к Борису и ей пришлось посмотреть на него снизу вверх:
– Ой, Борька, да ты совсем взрослым стал! Смотри, как за это время вырос. А мне почему-то ты всё ещё кажешься таким маленьким, каким я тебя в девушках нянчила. А ты вон какой вымахал, поди уж, и зазнобушку завёл? Как там эта Ася-то?
– Что ты, мама, говоришь, какая зазноба? А об этой Асе я и думать-то не хочу. Нет у меня никого, да, наверно, и не будет. Работать надо. А на будущий год я хочу в Лесной институт поступить, меня даже без экзаменов принять обещался профессор Василевский.
– Ну-ну, не обижайся, я пошутила. Бельё твое пока вот тут в уголке на лавку положим, а костюм я к себе возьму, там на вешалку повешу. Да сейчас обед разогрею, поди, все голодные.
Через полчаса Алёшкины уже сидели в столовой, ели суп. На плите, прилеплённой сбоку от печки в кухне, шумел чайник и шипело в кастрюле тушёное мясо с картошкой.
Весь этот день Борис провёл в семье. Мать в конце концов призналась, что ей приходится трудно:
– Понимаешь, оставлять Женю дома одного боюсь, мало ли что он может натворить, вот и таскаю его с собой в школу. Сперва держала его в классе на уроках, да ему быстро надоедало сидеть, он начинал вертеться, другим мешать, я его на двор выпроваживала, а ведь ты знаешь, какой у казарм двор – только название одно, что двор, а так, открыт со всех сторон. Так я чуть ли не через каждые пять минут к окошку подбегала на него посмотреть, а класс-то наш на втором этаже, много ли оттуда увидишь? Вот сердце-то и изболится всё, пока конца урока дождёшься, сбегаешь на улицу, да его увидишь. Теперь, правда, легче стало, тут недалеко от нас живут Пашкевичи, они недавно с севера приехали, это родственники Милы Пашкевич, так у её брата есть два сынишки: один чуть старше Жени, а другой ему ровесник. Мать Милочки за ними присматривает, меня с нею Мила познакомила, вот иногда к ним Женю отвожу, и он у них меня дожидается. Да только пользоваться их любезностью неудобно. Я хотела договориться, чтобы платить за Женю матери Милочки, так та и слышать об этом не хочет, даже обиделась. А мне тоже неудобно. Вот иногда и беру его с собой, тем более что там сейчас уже ещё кое-кто около школы из учителей поселился, так он с их детишками играет. Хоть бы скорей папа приехал, вдвоём будет легче. Ну а теперь, когда ты приехал и будешь здесь работать, так мне уже и сейчас легче. Как ты там с папой-то?
Рассказывала о своей жизни Анна Николаевна, сидя после обеда с Борисом на улице на скамейке около стола, в то время как Люся сидела на траве под раскидистым боярышником, а ребята с другой стороны дома во что-то увлечённо играли, и оттуда доносились их весёлые крики и смех.
