Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1
По плану Дальлес производил расчёт с заготовителями стоек за кубофут. В среднем вырубка, разделка и доставка их на склад должна была стоить 15 копеек за кубофут, изменение стоимости могло смещаться в ту или иную сторону в пределах одной-двух копеек, в зависимости от удаления места вырубки от склада. Крестьяне-артельщики, заключавшие договоры с десятником от имени всех членов артели, конечно, в этих мерах ничего не понимали и подписывались, доверяя словам десятника, а тот, зная, что в каждой стойке будет менее кубофута, хотя ещё пока и не мог определить на сколько, чтобы себя обезопасить от недостачи и облегчить расчёты с крестьянами, предлагал им, не обращая внимания на кубофуты, проставляемые в договоре, рассчитываться за стойки поштучно. При этом цену за каждую стойку, вне зависимости от её размеров, он определил в 5 копеек за ту, которая доставлялась с дальнего участка, за 6–8 вёрст от станции, и 4 копейки за штуку с ближнего.
Артельщики, прикинув, что при благоприятной погоде они смогут за рабочий день вывести 100 и даже 120 стоек и таким образом заработают с каждой подводы около 5 рублей, с предложением десятника согласились, заработок их устраивал. Впрочем, если бы кто-нибудь отказался, то на его место нашлось бы немало желающих. С побочными заработками в это время в Новонежине и окружающих его сёлах дело обстояло неважно. Кроме работы в лесу, ничего другого здесь не было.
А Дмитриев и, как потом стало известно, сам Шепелев, подсказавший ему данную комбинацию, только за эту зиму на одном участке заработали почти 10 000 рублей. Естественно, что львиную долю взял себе Шепелев.
Но повторяем, пока об этом ещё никто ничего не знал. Дмитриев, кроме этого обсчёта, с каждого артельщика выманил и кое-какую сумму для себя.
Когда договоры были подписаны, все собравшиеся у Нечипуренко отметили их заключение соответствующей выпивкой, продолжавшейся до поздней ночи.
Всего организовалось три артели, с общим количеством 45 лошадей и около 60 человек рубщиков и возчиков. Все они приступили к работе уже на следующий день.
Но вернёмся к нашим друзьям.
Прозанимавшись музыкой целое утро и пообедав у Сердеевых, они отправились в избу-читальню, где должно было состояться комсомольское собрание. Как всегда в те времена, на собрании разбиралось очень много самых, казалось, важных и животрепещущих вопросов, в обсуждении которых все участвовали самым активным образом. Каждый стремился отстоять свою точку зрения и горячо её защищал, даже если против неё никто особенно и не возражал. Собрания проходили оживлённо, и, мы бы сказали, весело, в результате они затягивались до поздней ночи. Так было и в этот раз.
Борису понравилась деловитость и серьёзность секретаря ячейки Хужего. Это был высокий, красивый парень лет 24. Он вернулся из Красной армии, где был принят в комсомол, а затем и в партию. По возвращении его избрали в сельсовет и дали должность заведующего избой-читальней. Сразу же он организовал в Новонежине комсомольскую ячейку и стал её секретарём.
На этом собрании Хужий сообщил, что на последних выборах его избрали секретарём сельсовета, и поэтому теперь на должность заведующей избой-читальней из Шкотова назначили нового человека. Тут же он и представил нового избача, вернее, избачку, комсомолку.
Новая заведующая – молодая женщина, окончившая специальные курсы культработников, организованные Владивостокским укомом РКП(б), полная, со смазливой, но какой-то вульгарной физиономией, как-то не очень понравилась ни Фёдору, ни Борису, о чём они и не замедлили сообщить своим соседкам по собранию – Сачёк и Медведь, чем вызвали со стороны последних соответствующее возмущение.
Клавдия Семёнова – новая избачка, жившая до этого на Первой Речке около Владивостока, окончила высшеначальное училище, проработала около трёх лет учётчицей в мастерской, окончила курсы культработников при укоме РКП(б). По окончании курсов работала в клубе железнодорожников там же, на Первой Речке, руководительницей драмкружка. Уволилась из клуба по каким-то не совсем понятным причинам и была направлена в распоряжение шкотовского культотдела, а оттуда в Новонежино на должность заведующей избой-читальней.
Узнав о предыдущей деятельности Семёновой, на этом же собрании решили организовать драмкружок, в который сейчас же и открыли запись. Записались все комсомольцы.
На этом же собрании назначили Сачёк редактором стенгазеты, Сердеева руководителем музкружка, а Алёшкина пионервожатым. Последнему было поручено организовать пионерский отряд.
Как всегда, приняли новых ребят в комсомол. В числе принятых были сёстры Емельяновы, их брат – секретарь партячейки Емельянов, тоже только что вернувшийся из Красной армии.
После собрания Фёдор и Борис отправились к своим учителкам, где и просидели ещё часа два, весело и непринуждённо болтая.
Воспользовавшись тем, что оба парня неплохо рисовали, Харитина потребовала от них повседневной помощи при оформлении стенгазеты, отказаться они не посмели. В основном эту работу пришлось выполнять одному Борису, Фёдор при каждом удобном случае от неё отлынивал.
Ему больше нравилось забираться в другую комнату и, усевшись на кровати, развлекаться бесчисленными поцелуями с Полиной Медведь.
Газету выпускали каждые две недели: материалов всегда было очень много, особенно заметок, содержащих критические замечания в адрес различных учреждений Новонежина. Вообще, критиковали всех и вся без стеснения. Доставалось и кооперативной лавке, и сельсовету, и избе-читальне, и школе, попадало и отдельным комсомольцам. А когда эти заметки сопровождались довольно обидными карикатурами, то многие чувствовали себя далеко не лучшим образом.
Вывешивалась газета обычно в избе-читальне, а так как в ней, помимо собраний, каждый вечер собиралось много народа, и не только молодёжи, но и взрослых крестьян, то каждый новый номер газеты ожидался и встречался со смехом, со скрытым страхом и обидой.
Между Борисом и Харитиной сложились какие-то странные отношения. В то время, как при каждом удобном случае Фёдор и Полина скрывались за перегородку, и оттуда начинали доноситься взволнованный шёпот, вздохи и поцелуи, Борис и Харитина оставались одни. Нагнувшись над разостланной на столе газетой, они дружно работали, их руки соприкасались и, чувствуя близость молодого женского тела, Борис иногда загорался желанием поцеловать стоявшую рядом девушку. Но это желание было мимолётным, каким-то второстепенным, и если случалось, что их головы, склонённые над столом, оказывались рядом, он, быстро повернувшись, тыкался губами в щеку Харитины, то делал это без особого чувства, а вроде бы как по обязанности. Она, со своей стороны, тоже никаких шагов к более тесному сближению с ним не предпринимала. Но им вместе было хорошо, весело, они с удовольствием готовились к какому-нибудь спектаклю, которых теперь, с появлением драмкружка, стало всё больше ставиться в новонежинской школе, единственном месте в селе, где была довольно большая комната с маленькой сценой.
Между прочим, вскоре эти вечера Борис стал вынужденно пропускать. Его новая комсомольская работа, всё более и более заинтересовывавшая его, отнимала почти всё свободное время.
Через два дня после собрания ячейки, после уроков Борис зашёл в школу в самый старший класс – в пятый и, рассказав ребятам о пионерской организации всё, что ему до этого рассказывала Мила Пашкевич, а также воспользовавшись найденной в библиотеке избы-читальни маленькой брошюркой, описывавшей создание организации юных пионеров, предложил организовать отряд в Новонежине, сообщив, что вожатым отряда назначен он.
Его предложение большинство ребят встретили с восторгом, и тут же записалось в отряд более двадцати человек. Правда, вскоре некоторые из записавшихся заявили ему о своём отказе быть пионерами, сославшись на запрещение родителей. Но после нескольких сборов, которые Борису удалось провести интересно и весело, почти все они вернулись обратно. Кроме того, на каждом сборе появлялись новые желающие стать пионерами. К концу зимы 1924–1925 года отряд вырос до сорока человек.
Как по своей работе, так и по пионерским делам, Борису не реже, чем раз в две недели, приходилось бывать в Шкотове. Он, конечно, не ездил пассажирским поездом – по времени это было неудобно.
Дальлес уже приступил к отгрузке первой партии стоек, сданной приехавшему представителю японской фирмы, и ежедневно отгружал 6–7 вагонов. Борис познакомился со всеми железнодорожниками Новонежина и многими поездными бригадами, поэтому ему не составляло никакого труда получить разрешение доехать на тормозной площадке от Новонежина до Шкотова и обратно. Как правило, до вокзала в Шкотове он не доезжал, а спрыгивал на довольно крутом повороте, описываемом поездом около их дома. Ход здесь замедлялся, и спрыгнуть в сугроб ничего не стоило.
Правда, один раз, не рассчитав прыжок, он довольно сильно ушибся коленом о контрольный столбик, но это были пустяки, похромал денька четыре, да и всё.
Конечно, каждая такая поездка, помимо встречи с мамой, братишками и сестрой, приносила ему радость ещё и от мимолётной, как бы случайной, почти всегда отдалённой, но всё же волнующей и почему-то особенно приятной – с Катей Пашкевич.
Он, вероятно, и сам пока не сумел бы объяснить, в чём тут дело.
Почти всегда во время своего кратковременного пребывания в Шкотове Борис выкраивал время для того, чтобы посетить клуб. Там, среди девушек-комсомолок он видел и Катю, но ни разу ему не удалось, как он ни старался, остаться с ней хотя бы на самое короткое время наедине, и не только сказать ей что-либо такое, что при всех не говорят, но даже и пройтись с ней рядом.
К середине зимы Катя постриглась, как тогда считалось для комсомолок чуть ли не обязательным, под кружок. В таком виде она Борису нравилась ещё больше.
От Нюськи Цион не укрылась заинтересованность Алёшкина Катей, и она, сама питавшая к нему симпатию, не ревновала его, а наоборот, хотела ему всячески помочь устроить свидание с Катей, чтобы они могли поговорить друг с другом без помех. Ей казалось, что они оба этого хотят. Трудно сказать, так ли было на самом деле, и состоявшись, принесло бы свидание пользу и не вызвало бы, наоборот, отчуждение этих двух молодых людей, пока не определивших своё отношение друг к другу. Искусственное сближение, торопливость в выяснении отношений очень часто приводит к обратному результату. И, пожалуй, очень хорошо, что Нюська в своём посредничестве не добилась успеха.
Как ни странно, но и Борис, очень хотевший посидеть с Катей так, чтобы им никто не мешал, от помощи в этом деле со стороны Нюськи категорически отказался, да и она намекать об этом Кате не решалась. Вот и происходили их первые встречи в многолюдных местах в окружении сравнительно больших групп людей. Но теперь Борису, хоть и в таких условиях, всё же удавалось вовлечь Катю в разговор.
Вступив в комсомол в начале декабря 1924 года, Катя Пашкевич сразу же была назначена пионервожатой. К этому времени из-за многочисленности шкотовский отряд пионеров разделили на два: первый, в котором находились дети рабочих и служащих, живших в гарнизоне, и второй – сельский, в него были записаны дети крестьян села Шкотово, рабочих-железнодорожников и служащих, живших в селе. Вот, вожатым этого второго отряда и была Катя Пашкевич.
Конечно, в самое же ближайшее время среди шкотовских комсомольцев стало известно, что Борис Алёшкин является вожатым организованного им новонежинского отряда пионеров. Эта тема явилась поводом для разговоров и, естественно, для сближения Бориса, Нюси и Кати.
Как-то раз, сидя рядом на одной скамейке в зале клуба, они вели оживлённый разговор о своих пионерах. Такие разговоры не обходились без споров. Доказывая свою правоту по какому-то вопросу, Катя машинально положила свою руку на руку Бори. Это прикосновение обожгло его, как молния. Он безотчётно сжал её тоненькие пальцы и с каким-то нелепым восторгом посмотрел на неё. Взгляды их встретились.
Несколько мгновений глаза их как бы разговаривали, затем Катя вспыхнула, сердито выдернула свою руку, вскочила на ноги и, отвернувшись, сказала:
– Ой, я и забыла, а мне ведь надо скорее домой! До свиданья! – и прежде чем Борис успел что-либо сказать, скрылась в дверях клуба.
Наскоро простившись, кажется, так ничего и не заметивший Борис выскочил из клуба, чтобы догнать Катю, но её нигде не было видно. Однако, он не унывал, наоборот – то, что прочёл Борис в глазах Кати, хотя и смотрели они друг на друга всего несколько секунд, наполнило его сердце такой радостью, таким блаженством, ему вдруг стало так весело, как не бывало до сих пор никогда.
На следующее утро, вскочив на повороте в очередной товарняк, Борис уже ехал в Новонежино, чтобы вновь впрячься в довольно нелёгкую трудовую жизнь.
Посмотрим, как складывался день Бориса.
Ежедневно они с Фёдором по очереди дежурили на складе, принимая привезённые возчиками стойки. Мы помним, что работало в среднем 40–45 лошадей, делали они по три ездки в день и, следовательно, почти через каждые 10 минут прибывала новая подвода. Дежурный должен был сосчитать имевшиеся на ней стойки, выписать квитанцию возчику, затем замерить стойки, сложенные в штабель возчиком, по толщине верхнего отруба и по длине. Отклонения в размерах стойки допускались очень незначительные (1/2–1 дюйм), и если они обнаруживались, то стойка эта отбрасывалась и браковалась. Так как на каждой из них стояло клеймо артели, то вечером всегда можно было увидеть, у кого и сколько забраковано стоек.
Кроме длины, стойки браковались и при недостаточной толщине, и при кривизне – от прямой допускалось отклонение в 1–2 дюйма посередине. Для того, чтобы проверять кривизну, Дмитриев заказал одному из местных мастеров на все руки, стрелочнику Ефимову, несколько реек толщиною в дюйм, длиною немногим более 7 футов. На конце такой рейки была укреплена железная пластинка, выступающая в виде крючка. Накинув крючок на стойку, можно было сразу видеть искривление и определить длину стойки. Толщину измеряли обыкновенным аршином.
Эта работа требовала и большой аккуратности, и проворства, так что к тому времени, когда уезжала со склада последняя подвода, дежурный становился мокрым как мышь. Кроме перечисленного, нужно было каждую стойку пометить клеймом Дальлеса.
В этот период времени второй десятник сидел дома и подсчитывал всё намеренное за прошедший день. Он подсчитывал общее количество принятых стоек, это было необходимо для расчёта с заготовителями, затем подсчитывал объём стоек, принятых им за день в кубометрах, чтобы отчитаться перед конторой и составить план погрузки в вагоны, а затем ещё и в кубошаку, чтобы отмечать выполнение договора с японцами.
Погрузка в вагоны могла производиться только после того, как стойки будут приняты японским представителем, и он подпишет об этом соответствующий акт. Обычно во время погрузки представитель не присутствовал, он перепроверял принятый лес при перевалке его во Владивостоке на пароход. Приезжал этот представитель раз в две недели.
Первый раз ожидание его принесло Дмитриеву и обоим ребятам немало волнений, но всё оказалось до удивления просто. Представитель – высокий, одетый в какой-то чёрный клеёнчатый плащ с меховым воротником, японец прекрасно говорил по-русски. Он пришёл на склад, осмотрел предъявленные к сдаче штабеля стоек, что-то пробормотал себе под нос по-японски, затем достал из привезённого с собой чемоданчика изящный маленький топорик с клеймом, стукнул им по одной из стоек, и когда на ней появился какой-то иероглиф, передал топорик Борису, стоявшему рядом, сказав:
– Тебе, пожалуйста, проклейми оба эти штабеля. Я пять рублей дам.
Затем он повернулся к Дмитриеву:
– Где акт? Я подпишу, можно грузить.
Борис и Фёдор переклеймили японским топориком все стойки, лежавшие в штабелях, за какой-нибудь час и собрались идти домой. В этот день подвоза из леса не было, но, конечно, артельщики при приёмке стоек присутствовали. Один из них – Замула, подошёл к ребятам и сказал, указывая на сложенный в стороне штабель из бракованных стоек:
– А чего вы смотрите, клеймите и этот. Ладно, мы с Дальлеса за них ничего не получим, так пусть хоть Дальлес с японцев получит.
Борис и Фёдор переглянулись и, недолго думая, заклеймили и весь этот штабель, а в нём было не меньше трёхсот штук стоек. Так как они до этого бракованные стойки не измеряли, то пришлось им одновременно с клеймением их и перемерять.
Придя домой, они рассказали о своей проделке Дмитриеву, тот, в это время усиленно потчевавший японца водкой и жареной свининой с квашеной капустой, поданной им Марьей, только молча кивнул головой. Затем сказал:
– Фёдор, у тебя почерк красивый, там на столе лежит бланк акта, привезённый господином Цукамурой, заполни его, включи в него все сданные стойки.
Слово «все» он подчеркнул.
Ребята поняли. В течение нескольких минут Борис подсчитал объём бракованных стоек и прибавил его к ранее приготовленному по двум прежним штабелям, это количество и было включено в акт.
Ни Борис, ни Фёдор и не догадывались, что их махинация тоже не была внезапной: совет заклеймить бракованный штабель они, хотя и получили от Замулы, но инициатором его был Дмитриев. Ребятам было и невдомёк, что ведь в контору они уже дали сведения о заготовленных стойках без брака, а японцу-то сдали с браком.
Много позже выяснилось, что японец был прекрасно осведомлён о том количестве, которое подлежало сдаче, и добавку за счёт бракованных стоек разрешил сам, заплатив Дмитриеву за них половинную стоимость. Конечно, всё это делалось с ведома, а может быть, и по прямому поручению Шепелева. Это на их языке называлась «коммерция», от неё имели выгоду и Шепелев, и Дмитриев и, по всей вероятности, японец.
Но вернёмся к рабочему дню Бориса.
После окончания работы на складе и подсчёта документов, а с началом погрузки и заполнения железнодорожных накладных, и выписки счетов грузчикам, примерно около 5–6 часов вечера, оба парни освобождались и тут же бежали выполнять свою комсомольскую работу. Один собирал свой оркестр, а другой мчался к уже ожидавшим его пионерам.
Хотя официально сборы отряда проходили один раз в неделю по воскресеньям, работы с пионерами хватало на каждый день: то нужно было помочь им написать газету, то разучить какое-нибудь физкультурное упражнение, которое одно звено решило продемонстрировать на очередном сборе, то разучить какую-нибудь новую песню, то, наконец, пойти к кому-нибудь из родителей и постараться убедить их отпустить свою дочь или сына в пионеры, то провести беседу со старшими пионерами, которых к Новому году собирались принять в комсомол, то… Словом, работы на каждый день находилось много.
Очень много хлопот вызвал вопрос о приобретении галстуков и костюмов. Ведь даже и речи не могло быть о том, чтобы всё это возложить на родителей: стоило об этом только заикнуться, как в половине семей запретили бы детям быть в пионерах. Нужно было всё это каким-то образом приобрести самим. И если бы не помощь секретаря партячейки Емельянова и комсомольской – Хужего, то пионеры Новонежина так бы и не имели ни галстуков, ни формы. Эти двое сумели вытребовать необходимый для галстуков материал в кооперативе, а учителя добровольно и, конечно, бесплатно их сшили. Сельсовет на свои средства приобрёл во Владивостоке ребятам красное знамя, но ни на форму, ни на горн, ни на барабан денег не хватило. Пришлось вожатому – Борису приложить смекалку. Как он вышел из этого положения, мы потом узнаем.
Работа в отряде занимала ещё два часа, а часов в 8 вечера начинались комсомольские дела: собрания, занятия в политкружке, репетиция драмкружка, подготовка стенгазеты, – всё это занимало весь вечер часов до 12 ночи.
В воскресный день обязательно устраивалось что-нибудь или в избе-читальне, или в школе, служившей клубом. С появлением Клавы Семёновой драмкружок заработал с бурной силой, каждую неделю ставилась новая пьеса. Это был не Мольер, как когда-то практиковалось в Шкотове. Теперь в распоряжении молодёжи появилось множество коротеньких, далеко не высококачественных в литературном отношении пьес, но они отвечали тем злободневным вопросам, которые возникали ежедневно. В этих пьесах бичевались попы, кулаки, капиталисты, Чемберлен. Самодеятельные постановки призывали к немедленной всемирной революции и, несмотря на скудость реквизита и несовершенство грима и костюмов, несмотря на плохое знание актёрами своих ролей (спектакли шли часто после двух-трёх репетиций), несмотря на то, что большинство исполнителей с актёрским мастерством было в явных неладах, пьесы эти воспринимались зрителями горячо. Маленький школьный зал всегда был переполнен, и всё действие, и особенно какой-либо трюк или забавная сцена, сопровождались громким хохотом и бурными аплодисментами. На эти спектакли приходила не только молодёжь, но и многие пожилые крестьяне.
Не всем на селе они доставляли удовольствие: были на окраине Новонежина пара домов, в которых жили две ещё не очень старые вдовушки. До образования комсомольской ячейки очень часто вечера свои молодёжь проводила у них, от чего они имели немалую выгоду, продавая самогон и взимая плату за пользование их помещением. После посиделок некоторые пары оставались и ночевать, это приносило дополнительный барыш. Теперь обе женщины терпели сплошные убытки. Правда, и сейчас, после вечеров в школе, находились любители выпить и провести ночь с податливыми девчатами, но таких было сравнительно мало.
После спектаклей в школе устраивались почти всегда танцы. Как правило, танцевали под оркестр, созданный Фёдором Сердеевым. Принимал участие в этом оркестре и Борис. В школе имелась маленькая старая фисгармония, она-то и служила инструментом для Алёшкина. Федя играл на мандолине, его сестры на балалайках, несколько ребят и девчат на гитарах, – в общем, получался довольно солидный оркестр, музыка которого разносилась далеко по сельским улицам.
Иногда школьное веселье прерывалось появлением в зале заведующего школой Александровича. Он преподавал математику и был очень квалифицированным учителем, но страдал существенным недостатком – запоями, и в эти периоды был не в себе. Появление его в таком виде среди танцующих вызывало всеобщую панику, и все немедленно расходились, а он продолжал бушевать в пустой школе. Обычно его супруга, тоже учительница, преподававшая литературу, мужа в это время домой не пускала, запираясь на все возможные запоры, и места для проявления своего характера, кроме школы, у него не оставалось.
Этот недостаток Александровича давно уже был известен в уездном отделе народного образования. Но найти заведующего для довольно отдалённой сельской школы было непросто, а в период между запоями Александрович со своими обязанностями справлялся неплохо, его и терпели.
Он не играет какой-либо заметной роли в нашем рассказе, жена его тоже, но так как она была сестрой одной из учительниц, близко знакомых с матерью Алёшкина, мы и решили о нём рассказать.
Его жена происходила из многочисленного семейства Михайловых, а её сестра Ирина служила в той же школе, где и Анна Николаевна, и состояла в той же комсомольской ячейке, в которой в своё время состоял и Борис.
Ирина – худая, близорукая, веснушчатая девушка, постоянно носившая пенсне, хотя и была начитана и интеллигентна, всем своим видом так походила на тех классных дам, которых Боря насмотрелся за свою жизнь у бабуси, что при одном взгляде на неё его передёргивало. Он ещё хорошо помнил классных надзирателей; от гимназисток, с которыми часто виделся, знал, что такую же роль в их жизни играли и их классные дамы, и невольно проникся к этим женщинам какой-то необъяснимой неприязнью. Так было и тут, хотя, пожалуй, кроме внешнего сходства, у бедной Ирины ничего общего с классными дамами не было. А его мачеха вдруг, то ли испугавшись чрезмерной влюбчивости своего пасынка (о его победах над шкотовскими девчатами уже стали бродить сплетни по селу), то ли по какой другой причине хотела, как можно скорей, остепенить его, а, следовательно, женить, и наиболее подходящей невестой считала Ирину Михайлову. Та, кажется, против такого родства не возражала так же, как и её родные. Отец Ирины, фельдшер, умер перед революцией, оставив жену с шестью детьми в довольно беспомощном состоянии. Старшую дочь сумели выдать замуж сперва за офицера, а после того, как тот сбежал, за учителя Александровича, следующая, Ирина, была на выданье и пристроить её за сынка учительницы тоже бы неплохо, – так, очевидно, рассуждала мать Ирины, и именно поэтому между семьёй Михайловых и Алёшкиных завязались довольно дружеские отношения.
Кстати сказать, именно через них младшие братья Бориса познакомились с ребятами Пашкевичей, недавно вернувшихся с севера (Пашкевичи находились в близком родстве с Михайловыми).
И вот, стремясь осуществить свои матримониальные намерения, Анна Николаевна при каждом появлении Бориса в Шкотове старалась затащить к себе и Ирину Михайлову. Та, узнав от матери, да догадавшись и сама, была не прочь как следует познакомиться с Борисом, а может быть, и выйти за него замуж. Правда, он был моложе её почти на два года, и в это время, когда шли все эти комбинации, ещё имел неполные 18 лет, но всего через несколько месяцев уже мог жениться.
Обо всех этих поползновениях на его свободу Борис даже и не подозревал, он, конечно, ни о какой женитьбе и не помышлял, он был ещё слишком юн и ветренен для этого. Кстати сказать, и все слухи, которые распространялись про него в Шкотове как об очень распущенном юноше, по существу, не имели под собой никакой почвы и, если он и позволял себе некоторые вольности при обращении с девчатами села, так такие же вольности позволяли почти все парни его возраста.
Тут, скорее, надо сказать, что его активная комсомольская деятельность, постоянное участие во всяких спектаклях, карнавалах, шествиях и т. п., в которых в то время не было недостатка (а он вместе с другими готовил и организовывал их), сослужили ему не очень-то завидную службу среди более взрослых жителей села. Вот кем-то и был пущен слух, что Борька Алёшкин – чуть ли не закоренелый развратник.
Конечно, его мать этим слухам не верила, но всё же, видимо, немного опасалась, как бы за ними не было кое-какой правды. Отсюда и исходило её стремление поскорее Бориса приструнить женитьбой.
Он первое время как-то не обращал внимания на то, что с его приездом почти тотчас же появлялась в доме и Ирина Михайлова, а мать, стоит ему только появиться, сейчас же посылала Люсю к Михайловым за Ириной, якобы необходимой ей по каким-то школьным делам. При появлении Ирины мама старалась оставить их наедине.
Борис уже довольно давно знал Ирину, ведь на курсах учителей она училась вместе с Милой Пашкевич и даже была в том отряде ЧОН, которым довелось командовать Борису, поэтому, оставшись как-то с ней в комнате наедине, он решил выспросить её о Пашкевичах.
– Милка-то Пашкевич? Так это же моя двоюродная сестра, наши мамы сёстры. Они уезжали куда-то на север на заработки, а Милка здесь одна оставалась доучиваться. Теперь вот все вернулись, кажется, так ничего и не заработав. Семья у них большая, а отец – пьяница. Им трудно живётся.
В её словах было не столько сочувствия к несчастью родственников, сколько презрения и сожаления о том, что именно у неё могут быть такие родственники.
Пашкевичи для Бориса были совсем незнакомыми людьми, из всего семейства он знал только Милу. Но ведь членом этой семьи была Катя – девушка, внушавшая ему какое-то особое, может быть, ещё и не совсем им осознанное чувство, и потому такое снисходительно-презрительное упоминание о Пашкевичах его разозлило.
Сама Ирина после этого стала ему ещё более антипатична, и он, со свойственной ему несдержанностью, чуть ли не прямо это ей высказал, вследствие чего она поспешила уйти. Разговор происходил в присутствии Анны Николаевны, и та дала понять сыну, что она недовольна его поведением. Тот беспечно рассмеялся на её упрёки в нетактичном поведении по отношению к молодой девушке и спросил:
– Мама, да ты её уж не в невесты ли мне прочишь?
– А хоть бы и так! Ирина – девушка скромная, умная, работящая, образованная, начитанная…
– Ну-ну, и так далее, и тому подобное, одним словом, педагог! – продолжал смеяться Борис. – Но я-то пока жениться не собираюсь, а когда соберусь, так она совсем старухой будет, ведь она и так старше меня!
– Ах, Борька, какой ты ещё легкомысленный и глупый мальчишка! А это хорошо, что про тебя здесь болтают, что ты к каждой шкотовской девчонке льнёшь? А сейчас в Новонежине ты и вообще чёрт знает с кем связаться можешь…
– Успокойся, мама, не такой уж я глупый мальчишка, как ты думаешь, кое-что соображаю! Ну, а эта твоя Ирина мне не только совсем не нравится, а даже просто противна! Поэтому, если она обиделась, то это даже и лучше. Не будем больше о ней говорить!
Конечно, этот разговор происходил в отсутствии Якова Матвеевича, он таких вольных разговоров не любил и, если бы они ему стали известны, то за них досталось бы и жене, и сыну.
Кстати сказать, и Анна Николаевна к этому вопросу больше никогда не возвращалась. Она по поведению сына поняла, что у него в сердце уже занял кто-то место, и поэтому с Ириной более не приставала.
С Михайловыми же семья Алёшиных продолжала сохранять довольно долго дружественные отношения. Но мы, как всегда, забежали вперёд и немного отвлеклись от основного рассказа, вернёмся к нему, ведь большую часть времени Борис проводил в Новонежине.
После репетиций, собраний, а часто и после спектаклей, Борис и Фёдор, как правило, заходили на два-три часа, а иногда всего на несколько минут, к своим друзьям-учительницам – Полине Медведь и Харитине Сачёк. Правда, последнюю все, в том числе и Борис Алёшкин, уже давно называли просто Тиной.
Появившись в квартире, парочки разъединялись: Федя и Поля скрывались за перегородкой в полутьме и начинали целоваться, а Тина и Борис оставались в светлой большой комнате, обменивались впечатлениями о только что прошедшем вечере, занимались стенгазетой, или Тина садилась за тетрадки, а Боря усаживался в уголок и читал какую-нибудь книгу. Между ними поцелуи были большой редкостью и обычно случались в момент ухода ребят, в сенях, в полной темноте.
И не то чтобы Тина Сачёк вызывала в нём какое-либо отвращение, как, например, Ирина Михайлова, нет, ему было очень приятно сидеть с ней вот так, рядом, говорить, смеяться над кем-нибудь, подтрунивать, слушать скрип её пера, что-то исправляющего или вычёркивающего в лежащих перед нею тетрадках. Ему было приятно спорить с умной начитанной девушкой по какому-нибудь вопросу, в том числе и политическому, но стремления обнять её, поцеловать у него не было. Целуя её на прощание, он как бы выполнял какой-то ритуал. И когда Фёдор рассказывал ему об упоительном ощущении, которое он испытывал при страстных поцелуях Полины, и сообщал, что сегодня ему было позволено подержаться за её грудь, Борису становилось смешно и даже немного противно…
