Борис Петров
Адаптер
В машине они спали, робот вез неторопливо, давая отдохнуть после перелета. Азин до сих пор трясло, она вскрикивала во сне, заново переживая взлет и посадку, выпуская на свободу все страхи и эмоции, которые пришлось вжать в себя в самолете. Рустам просто спал, обнимая Азин. Руки почти не болели, и он приноровился к негнущимся пальцам, не разрешая Азин во всем ухаживать за ним – это было не достойно мужчины.
Перед въездом в курортную зону, робот остановился на стоянке. Они вышли, кивнув мигавшему фарами роботу. Стоянка была стандартная, с туалетом и душем, несколько автоматов со снеками и сладостями, автоматический бар, но главным в ней была выставка. На огромных стендах, извивавшихся затейливой змейкой, была история поселка, история моря. Они прибыли в Приморско-Ахтырский поселок, название из прошлого, от которого кружилась голова от непонятных и туманных мыслей, воспоминаний о чем-то, чего никогда не знал. Рустам скачал все презентации, понимая, что вряд ли найдет это в сети, даже уровень доступа Беджана был не всесилен. Азин ничего не читала, она во все глаза смотрела на фотографии моря, на прошлую жизнь поселка, когда люди были другие, когда они могли сами решать, кем будут и что будут делать, когда еще Великая война не сплотила нацию, смешав все национальности, подводя к общему знаменателю, в один плотный, монолитный и несокрушимый, невыносимый моток из нитей жизней сотен миллионов человек.
Семейная усадьба рода Ахметовых встретила их молчанием. Дом и участок с фруктовыми садами находился в отдалении от остальных, неподалеку от соленого озера, забирая его часть себе. Прислуга вежливо улыбалась, не выражая лишних эмоций, не смея взглядом или случайной улыбкой задать нескромный, порочащий хозяина вопрос. Рустаму эти люди показались мертвыми, тот робот, что вез их из аэропорта, был веселее и живее них, верно оценив характеры пассажиров, включая древнюю музыку этих мест, рассказывая истории, так похожие на сказки, которые рассказывали бабушки и дедушки Рустаму и Азин.
Они доверились заботе биороботов в облике людей, и после обеда уже лежали вымазанные в грязи на берегу мелкого озера, соленая вода которого и рождала целебную грязь. И это, правда, было прекрасно, грязь впитывала в себя тревоги, тушила нервное напряжение, пропитывая человека желанием жить, желанием сделать другого счастливым.
Азин много плакала, не говоря ни слова. Рустам не трогал ее, обнимая и целуя, когда она этого просила. Потом Азин отстранялась и, смотря красными набухшими глазами, пыталась что-то сказать, но первое же слово обрывалось, переходя в тяжкий вздох, и она убегала от него, долго бродя по берегу моря, входя в воду прямо в одежде, пока не вымокла насквозь.
Их часть пляжа, переходящая в оборудованную набережную, была изолирована от всех, и слуги не могли случайно забрести сюда, потревожить покой хозяев. Для слуг был свой пляж, начинавшийся за набережной, не менее красивый и чистый, но без достойного высших слоев комфорта, которым никто и не пользовался.
Солнце уже клонилось к закату, расцвечивая прозрачную зелено-голубую воду гранатовым соком. Они забыли про ужин, сбросив мокрую одежду на песок, но так и не зайдя в воду до глубины, не проплыв и десятка метров. Вода была теплая и ласковая, как и природа вокруг, как и крики чаек, летевших по своим неотложным делам, плеск волн и шлепанье рыбы неподалеку, и это только казалось, как и весь мир сейчас казался им нереальным, далеким и злым, придуманным злым рассказчиком, желавшим напугать, украсть сон у ребенка. Азин смирилась, больше не думая, что его, такого близкого и любимого, скоро не станет на свете. Он написал на песке свое настоящее имя, и она его никому не скажет и никогда не забудет.
25. Разрыв
Стол оказался невыносимо холодным, или это его трясло от неизбежности? Марат не знал, отказавшись понимать и анализировать, и интерпретировать входящую информацию с его датчиков. Все было глухо и ложно: и глаза, и уши, постоянно наводившие в голове паразитные шумы, и кожа, обезумевшая от правивших балом препаратов, десятками миллиграмм проникшими в кровь, и скелет с дрожащими мышцами и рвущимися от микросудорог сухожилиями. И так было каждый раз, когда его подключали к станции. Марату казалось, что все его нутро сопротивляется этому вторжению, борется с радиоактивными биомаркерами, вливавшимися в его кровь из бездушных термостатов, отливавших матовым мертвенным блеском в свете ослепительных ламп над головой. Станция забирала его к себе, уничтожая, подавляя, загоняя в самый укромный угол волю, призрачное чувство жизни, что он пока еще жив.
Забрали Марата рано утром, когда он только уснул, борясь с последствиями введенных препаратов для регенерации нервных окончаний центральной нервной системы. Это был последний этап курса подготовки его крови к реабилитационному курсу для Мары. Она исчезла, и ее не нашли, он понимал это по осторожным разговорам врачей и биоинженеров, продолжавших выполнять плановую переработку препаратов внутри него. Марат не винил их, понимая, что каждый исполняет волю Пророка, – волю аллаха, и не ему, жалкому донору судить об этом. Его жизнь, его миссия была так проста, что казалась бесконечно сложной для любого, кому бы пришлось объяснять кто такой донор адаптера.
Сила власти в незнании, причем незнание, как обоюдоострый меч, одновременно и страшное оружие в волевых руках, так и источник опасности для его владельца. Кто такие были адаптеры люди немного, но знали, встречая несложные модификации в обезличенной цифровой форме ежедневно, и не задумываясь, что всевидящее око, всезнающий электронный мозг есть совокупность или сеть спаренных, сопряженных и скомбинированных адаптеров, ничего не знавших друг о друге. Все выполняли свою работу, определенную и дарованную Пророком – исполняли волю Божью.
И никто не мог знать, кто такие доноры адаптеров. О них знали только адаптеры высшего уровня, близнецы, мальчик и девочка, потомки главных родов, потомки апостолов Пророка. Девочки всегда становились адаптерами, как его сестра Мара, а мальчикам доставалась роль донора крови с очищенными от токсичных соединений препаратами, оседавшими в его печени, почках, легких и костях. Донор вбирал в себя страшные дозировки реабилитационных препаратов, борясь за жизнь, собой, своим телом и органами отфильтровывая ненужное и опасное, отдавая адаптеру чистую сыворотку, насыщенную очищенным, прореагировавшим нужное количество циклов, препаратом.
Препараты готовились на основе данных генетического паспорта адаптера и не подходили для потомков других родов, даже имевших сильную родственную связь. Донор мог на время заменять адаптера в случае неготовности, у обыкновенных людей так обычно называли болезнь или травмы. У адаптеров и доноров могла быть только готовность и неготовность, полная, малейшие отклонения не допускались. До начала полового созревания в мозг близнецов внедрялись одинаковые нейроколонии контроллеров и процессоров, образующих единый, неподвластный человеческому разуму расчетный центр. Операция была несложная, отработанная за полтора века: в голове адаптера или донора делалось два тонких разреза, через которые внедрялась колония, невесомым одеялом накрывая детский мозг. Колония росла вместе с ребенком, получая необходимые модули и компоненты через кровь. Блоки в виде жидких препаратов вводили напрямую через гипофиз или артерии шейного отдела, и гематоэнцефалический барьер пропускал инородные тела, встраивавшиеся и переподключающиеся согласно непостижимой машинной логике в мозг. В этом адаптеры разных уровней ничем не отличались друг от друга, разница была в сложности колонии и функции.
Марату довелось два раза подменять Мару. И это было давно, когда они были еще совсем молоды, а он не превратился в молодого старика. После первого раза он перестал гневаться на свою долю, быть запертым на всю жизнь в стенах дома для доживающих. Мара имела иллюзию свободы, но то, что с ней делали при каждой транзакции, то, во что превращался ее мозг, ее тело – вся она, переставая даже на малую часть принадлежать себе, было несравнимо с его тихой и скучной жизнью, состоящей из долгого забытья после процедур и препаратов, и коротких вспышек сознания, когда мозг удивительным образом скидывал с себя оковы нейроколонии, оживая, становясь свободным, и он становился свободным вместе с ним. У его сестры не было такой возможности, адаптер высшего уровня не мог простаивать – ее, как и других девушек, потерявших свое женское начало в угоду исполнения функции, использовали до конца, не оставляя и шанса на короткую жизнь, СВОЮ ЖИЗНЬ.
Адаптеров одевали в тонкие костюмы, стягивающие все тело, напоминающие вторую кожу. И это и была вторая кожа, не дававшая настоящей, пока еще живой коже разойтись на лоскуты, разорваться на части от микротрещин, вызванных колоссальным нервным напряжением. Тело человека становилось не только расчетным центром, но и биоэнергетическим организмом, не способным сбросить излишний, губительный потенциал от ложных сигналов и каскадов проверок и валидации. На руках, ногах и шее устанавливались катетеры, а через коммутационный порт, вживленный немногим ниже затылка, подключался основной инфопоток.
Марат погрузился во тьму и перестал чувствовать тело. Так было всегда, когда коммутационный порт начинал проверку сигналов. Мозг разгорался миллионами свечей, голова горела, находясь во власти внутреннего пламени. Жар и боль проходили также мгновенно, как и наступали. Перед первым этапом он снова получал жалобные сигналы от рук и ног, от окаменевшей спины, стараясь дольше задержать в мутнеющем сознании чувство себя. Марат вновь подумал, почему человек чувствует себя через боль, и даже лучшие и приятные ощущения в превышении уровня потенциала вызывали всю ту же боль? Он знал, что люди через боль достигали истинного наслаждения, исцеляли плоть, следуя за пульсирующим током разогретого стимуляторами либидо. Люди были для него подобны подопытным организмам, чувства и ощущения которых он мог фиксировать, изучать и анализировать, но никогда не смог бы испытать и понять. Оставалось несколько минут, и он исчезнет, как исчезала Мара. Биоинженер стоял над ним, следя за реакцией, проверяя надежность квантовых проводников. Марат пытался понять, была ли это женщина, или мужчина. Они слились для него в один белый костюм, не имевший никаких отличительных особенностей, как и сами биоинженеры: унифицированные, лишенные явных половых признаков, лишенные волос и бровей, напоминающие андроидов из старых детских фильмов про полеты в космос.
Вены загудели от потока радиоактивных изотопов и биоиндукторов. Через тело прокачивалось литрами ужасное нечто, от которого хотелось кричать, разорвать капилляры, вырвать катетеры, отрубить себе и руки, и ноги, отрезать голову. Острый пик боли пришелся на ввод биодатчиков, считывавших его генетический код в реальном времени. Марат не мог пошевелиться, он не мог даже закричать, вздохнуть больше положенного по программе – им управлял его расчетный центр, определяя режимы работы всех органов, но оставляя пока еще немного сознания. Зачем так было сделано, и почему нельзя было вырубить адаптера в первый же момент валидации доступа по генетическому коду, Марат никак не мог понять. Он не мог знать, что адаптер в течение всего процесса расчета и транзакции находится в сознании, в своем собственном сознании, иначе система контроля посчитает тело мертвым, отметит адаптера как подделку, биокуклу, муляж. И тогда адаптера спишут, утилизируют одной инъекцией, а прах выдадут родным для развеивания над великой степью, филиалы которой были возле каждого города первого круга.
Его подтвердили, код совпал с данными другой стороны. Разрешение на ввод данных было получено. Оно начнется незаметно, Марат не должен был знать, когда и как это произойдет. Поток данных входил в него, биоконтроллеры в венах ловили выбросы из мозга, высчитывая степень загрузки вычислительного центра.
Он вдруг почувствовал, как его расчленили, потом разорвали на тысячи малых частиц, стремящихся превратиться в мириады бесконечно малых частиц. Марат ощутил, как его стало много, как он заполняет бесконечную пустоту бытия. Больше не было боли, больше не было сожалений и жалости к себе, больше не было любви, ненависти и невнятной радости – больше не было ничего. Что-то поменялось, он осознавал происходящее, не мог им управлять, но мог его видеть внутри себя. Мыслей не было, он видел все, как оно было внутри него, без лишних интерпретаций и фильтров. Поток данных выстраивался в сложную многомерную фигуру. Бесконечность чисел, бесконечность расчетов и выраставших граней, результировавших расчет функции, создавали поистине великую картину.
Адаптеры высшего уровня, потомки знатных родов, рассчитывали энергообмен между государствами, результируя и сводя к единому знаменателю взаиморасчеты, закрывая долги и создавая новые, насыщая кровь мировой экономики новыми, незапачканными и цельными энергоактивами. Цивилизация столетия назад перешла на расчеты энергии, заменив энергообменом основные денежные расчеты, обмены активами и прочими заменителями истинного света сознания Бога, которое слепое человечество до Великого перелома не могло понять и принять. В этом и заключалась великая мудрость Пророка или, если вернее, Пророков, которые жили и творили в каждом великом государстве. Малых государств не существовало – они должны были выбрать своего пророка, как не существовало больше и войн, которыми пугали население, по инерции не находя более простого и эффективного способа управлять волнами недовольств граждан. И вся власть находилась в руках потомков апостолов Пророка, близнецы которых, рожденные в кровосмешении и подтвержденные бесстрастной программой высшего уровня, где хранились данные об исходных генетических кодах потомков Пророка и апостолов.
Внезапно Марат увидел себя в этом космосе. И нет, он не был человеком или каким-либо другим телом, законы физики, материя, объем, структура не имели никакого значения. Он просто увидел себя, увидел эту исполинскую фигуру, живую, растущую и шевелящуюся, впитывая в себя новые потоки данных, переваривая их, вбирая в себя, отторгая лишнее и ложное, ослепительными метеорами отбрасывая от себя в бесконечность космического ничто. Марат вспомнил свою мысль, то решение, которое он смог заложить внутрь своего мозга, чтобы проснуться и сделать. И это тоже было неверно – он не мог мыслить, потому что он не существовал.
Все пропало, как и не было ничего. Он видел темную от старости дверь с позеленевшей медной ручкой. Он знал, что за этой дверью. Он помнил, где была эта дверь, и почему она так глубоко была спрятана в его мозге, в нем. Он открыл дверь и смело вошел… ледяной холод сковал его, ломая кости, и вскоре отпустил, по-дружески похлопав по плечу. В комнате была Мара, маленькая девочка трех лет, он, такой же малыш, и бабушка Насрин, их настоящая мама, выносившая и родившая Мару и Марата, также как она родила их донора яйцеклетки и его урода, их старшего брата Эмира. Марат все знал и рассказал Беджану, придет время, и Мара узнает все. А сейчас он был счастлив, как и Мара, как и мама Насрин, пускай она и постарела не по возрасту, в сорок лет став старухой, отработав десятки лет суррогатной матерью, родильной станцией для этих больных людей, правивших миром. Марат играл и смеялся, став ребенком, навсегда вырвавшись на свободу внутри себя, отбросив мир в сторону, как ложную сущность. Он забыл обо всем, забыл, что так хотел обрушить систему, дать Маре свободу, чтобы ее не искали, чтобы адаптер потерял смысл после уничтожения данных.
И он ошибся, так и не узнав об этом. Транзакция была прервана, большая часть данных потеряна, что влекло за собой экономический кризис, как называли это в старину. А на деле все решалось простым сокращением численности населения, закрытия ненужных производств, ссужая значимость и власть потомков апостолов Пророка, начиная войну мировых элит, о которой население никогда не узнает, а увидит смерть таких же, как они, от новых вспышек инфекций и роста терактов. Ничего нового – старая и надежная схема, как и завещал Пророк: «В соблюдении чистоты, в чтении традиций и есть сила праведной души».
26. Мана и Мурат
Лиз не могла уснуть. Ничего не помогало, доза снотворного, входящего в ее пакет терапии, не работала, а усиливать дозу было нельзя, в лучшем случае ее просто вырвет. Она лежала до самого утра на узкой кровати и смотрела в серый потолок. На соседней кровати спала Ю-ли, оглушенная препаратами, часто вздрагивающая в тяжком сне, переживая каскады приступов. Так и должно было быть, Лиз проходила через это. Вживленный инородный мозг адаптера сопротивлялся, требуя подчинения. Перед выходом в короткую ремиссию, приступы усиливались, как наступает пароксизм перед выходом, переломом во время тяжелой болезни. Лиз садилась рядом с Ю-ли и гладила, едва касаясь подушечками пальцев, зная по себе, как любое ощутимое касание прибавляет ужаса в сновидения, заставляет вскипевший разум сходить с ума. И так тоже бывало, адаптеры среднего и высшего уровня часто сходили с ума, не пережив того кошмара, что поглощал их во время сна. Лиз помнила эти кошмары до мельчайших подробностей, в любой момент способная вновь оказаться внутри бесконечного антрацитового ничто, распасться на мириады частиц, исчезнуть и осознать это, терзаться до приступа панического ужаса, толкавшего адаптера обратно в спасительную точку, в цепкие и манящие объятия чего-то, что повелевало и жаждало обрести, вернуть свою власть. Лиз так и не смогла определить, что это было за нечто, властвовавшее над ними. У Ю-ли пустота была не черная или антрацитовая, как у Лиз, а кроваво-розовая, пульсирующая и дымящаяся, как вырвавшаяся на свободу лава.
Но не спала Лиз не из-за Ю-ли. Она могла, не просыпаясь понять, когда ей нужна помощь. Тогда Лиз вставала и с закрытыми глазами, продолжая спать, садилась к Ю-ли и гладила по голове, по ледяным рукам, успокаивала дрожащие плечи, разглаживала изгибающуюся от кратковременных судорог спину. Если бы Беджан не сказал, что она так делает, то Лиз никогда бы об этом не узнала. Он слышал все, что происходило в комнатах, первый бесшумно поднимаясь с постели, и беря подготовленные накануне шприцы с препаратами, готовый в любой момент помочь. А не спала она из-за детей, мирно спавших через тонкую стенку. Лиз прижималась ухом к ней и слушала, как посмеивается во сне Мана и как ворчит Мурат. Она улыбалась, и сердце сжималось в приятной истоме, а из глаз текли слезы, которых Лиз не замечала.
Как изменилась ее жизнь, какой путь она проделала, увидев жизнь страны, незнакомую и порой пугающую, и в то же время похожую на ее прошлую.
Из Южного порта они отправились на барже вверх по реке. Для заключенных, следующих по этапу, ставились два или три жилых контейнера, в которых был даже узкий душ. Лиз и Ю-ли жили отдельно, а остальные вместились в два контейнера. Баржа была загружена полностью, и перед жилыми контейнерами оставалось совсем мало места для несложной физической активности: можно было побросать мяч в кольцо или поиграть в настольный теннис. Вокруг площадки была высокая мелкая сетка, и даже мячик от пинг-понга не смог бы улететь за борт.
Они плыли через старый город очень медленно, робот-буксир решил сделать для них экскурсию, определив на борту новичков. Ю-ли забрасывала Беджана вопросами о старом городе, пытаясь из его слов построить картину прошлого. Беджан знал мало, но этого мало было в сотни раз больше, чем у всех. Лиз слушала, смотря на пустынные набережные, на обломки жилых кварталов и разорванные в клочья мосты. Она видела свой город, с цветущими деревьями, их должно быть много, со спешащими машинами, в которых еще не было робота-водителя, с красивыми молодыми людьми, стоявшими плечом друг к другу, не решаясь еще взяться за руки поцеловаться, смотрящими на тихое течение реки. Ее город был красивым и добрым, девушки юные и чистые, краснеющие от взглядов юношей, нетерпеливо крутящие чуть завитые локоны, ожидая действия от застеснявшегося кавалера. Она видела их на невысоких мостиках, под которыми не прошла бы их баржа, а они видели ее. Солнце грело так, что хотелось раздеться и прыгнуть в темно-голубую воду. Над ними, садясь отдохнуть на пару минут на крышу речного трамвая, кружили небольшие упитанные чайки. За столом сидела Ю-ли в длинном белом платье с крошечными полевыми цветами, как же ей шло это платье, без тени пошлости или порока открывая красивые порозовевшие на солнце руки до плеч. Беджан принес им лимонад в высоких бокалах, Лиз пригубила, обожгла губы ледяным напитком, и видение исчезло.
Город исчез, остались одни руины. Лиз видела в глазах Ю-ли, что она тоже о чем-то мечтала, строила невозможную картину в своей голове. Что мог думать Беджан или полицейский с конвоиром, она не могла понять. Мужчины смотрели на мир иначе, видя в первую очередь действительность, но и в ней Беджан умел находить приметы красоты, пускай и малые, еле различимые оттенки цветов, сплетавшихся в одну мимолетную картину. Как, например, полеты дозорных роботов, курсировавших по руслу реки. Роботы напоминали величественных птиц и, когда на них смотрели, слегка покачивались влево-вправо, будто бы у них выросли широкие крылья. Пока Беджан не показал им это, ни Лиз, ни Ю-ли не замечали. Так они и играли в эту игру, подмечая признаки жизни у роботов, находя в грудах обломков стройность законченной композиции, напоминавшей древнюю башню или сгорбленного старика.
Когда их баржа вырвалась из оков бывшей промзоны города, войдя в водохранилище с серо-бурыми водами, лениво накатившими на борта невозмутимых суден, Лиз и Ю-ли пошли спать. За весь день они ужасно устали, а стояние внутри бескрайнего водоема угнетало. Конвоир сказал, что когда-то город брал воду для себя из этого отстойника, напичкано едкой химией. Из-за паров пришлось остальной путь пройти в противогазах. Баржи находили плавучие пятна, парящие едким желтоватым газом, от которого кололо кожу и разъедало глаза. Весь оставшийся путь до Северного порта они пробыли в контейнерах, где была и система очистки воздуха, не хуже и не лучше той, что стояла у Лиз дома.
В Северном порту их запихнули в глухой фургон и повезли через город ночью, чтобы горожане не видели. Во втором круге ввели «плановое КТО», как назвал это конвоир, устало махнув рукой. В это время перекрывали дороги, оставляя один прямой тракт, проходивший через город, так было проще контролировать. Впервые в жизни они встали в пробку, сидевшие в глухом фургоне заключенные не могли этого видеть, обо всем рассказывал конвоир и полицейский. Они сидели впереди, а перегородка между заключенными и конвоирами была давным-давно демонтирована. Лиз запомнила, что Беджан долго смеялся и шутил, что они ненадолго, но попали в прошлое.
Больше Лиз ничего не запомнила и не увидела. Их конвоировали трое суток, делая остановки на охраняемых стоянках каждые шесть часов. Все слилось в одну бесконечную пыльную дорогу, по которой громыхали фуры, шли колонны боевых роботов, совершенно неторопившихся, лучше людей понимая бессмысленность учений. Ю-ли пытала Беджана и конвоира, кто были эти террористы и откуда они взялись? Ю-ли не понимала, как при такой системе контроля и наблюдения за каждым шагом гражданина могли прятаться террористы, как могли не заметить этого, не выявить в зародыше. Лиз и не думала об этом, давно для себя решив, что реальность независима от ее знаний и совершенно не интересуется Лиз, тем более ей плевать на то, понимает она что-то или нет. Беджан оказался хорошим учителем, и Ю-ли день за днем становилась умнее, задавала сложные и опасные вопросы. Глядя на нее, Лиз задумалась, сколько они уже вместе, на свободе, когда тебя и везут куда-то, тащат безвольной тушкой по этапу, но никто, ни один самый малый алгоритм не указывает тебе все: что следует думать, как говорить, как двигаться, одеваться, куда смотреть. Тело существовало отдельно от разума, освободившегося от тотального контроля города. Заключенный как бы делился на две сущности: тело, запертое и невольное, и разум, освобожденный, успокоенный и, для большинства заключенных, ненужный.
На одной из стоянок, конвоир отвел девушек в сторону, в специальное место, где роботы не смогли бы прослушать их разговор. На самом деле роботы мобильной КПЗ ничего и не слушали, ожидавшие ремонта вот уже второй десяток лет. Из них заблаговременно демонтировали внешние микрофоны, заглушив и внутренние, передававшие невнятный и искаженный фольгой и пленками звук, который программа отказывалась распознавать, определяя как шумы жизнедеятельности человека. Вскоре подошли Беджан и полицейский. И конвоир объяснил неунимавшейся Ю-ли, что борьба с террористами в основном легитимизация власти, обоснование тотального и всеобъемлющего контроля. Ю-ли не поняла с первого раза, а Лиз это так рассмешило, что она долго не могла унять хриплый шелестящий хохот, переходивший в сиплый кашель. С Беджаном она об этом разговаривала и не раз, когда он навещал ее в молельной комнате после последнего намаза. И когда они совершали в последний раз молитву, когда возносили хвалу небесам и славили Аллаха? А ведь они этого не делали уже давно, и не было никакого давящего, щемящего сердце чувства, что ты согрешил, пошел против воли Пророка и разгневаешь Аллаха. Она спросит об этом у Беджана, когда они закончат свой путь, и неважно, куда на самом деле они идут.
Беджан умело и легко объяснил Ю-ли, что полиция совести, полицейские, контролеры, следователи, судьи и даже военные нужны для управления и подавления граждан. Войны не будет, потому что больше не за что воевать – мир поделен между Пророками, а им спорить друг с другом не о чем. После этого разговора Ю-ли накрыло каскадом приступов. Им повезло, что это случилось в конце этапа.
Они жили в старом панельном доме на окраине поселка. Это был четвертый круг, и до жителей пришлось бы добираться через три цепи охраны из вполне доброжелательных роботов, с которыми можно было поговорить, послушать новые анекдоты или поиграть в мяч, но нельзя было выходить за периметр, иначе робот применит силу. Робот-охранник сразу предупреждал об этом, извиняюще вращая колесами на гибких восьми осях, стыдливо пряча за башню сложенные стволы пулеметов и огнеметов. Никто и не пытался сбежать, делать в поселке было нечего, а человека с браслетами опознают в одну секунду и сдадут властям.
Девятиэтажный дом с одним подъездом был переделан под временное общежитие для заключенных и конвоиров. Назвать это тюрьмой было нельзя, заключенных не запирали, они жили по двое в комнатах и свободно ходили по этажам, заглядывая в игровые зоны и медиазал, играя вместе с полицейскими в мяч на улице. Столовая была на втором этаже, автоматическая кухня со сносной едой: не особо вкусно и разнообразной, зато много и чисто. И здесь Лиз впервые увиделась с Маной и Муратом.
В первый момент она едва не упала в обморок, хорошо Беджан успел подхватить. Ее разрывало, паника вновь овладела ее разумом – дети, здесь, заключенные, как и они. Но за что детей, что они успели сделать такого? Беджан объяснял, повторяя много раз одно и то же, но до Лиз не доходило. Ю-ли поняла с первого раза и пыталась объяснить Лиз, часто повторяя уже сказанное Беджаном. Наконец Лиз смирилась и приняла: детей ни в чем не обвиняли, они, как и Лиз с Ю-ли, бежали за контур четвертого круга. И все же она не могла без боли в сердце смотреть на шестилетних близнецов, одетых в перешитую робу, с уродливыми и огромными на детских ручках и ножках браслетами, сжавшимися до предела, часто спадавшими с руки девочки.
Дети приняли ее, окружили, с интересом и лукавством заглядывая в глаза. Лиз не видела, как Ю-ли переглядывалась с Беджаном, а он кивнул, подтверждая ее догадку. Она не знала ничего и тянулась к ним, а близнецы не хотели отпускать ее. Лиз не замечала, как они похожи, боясь и запрещая себе думать, почему в ее сердце вспыхнула жгучая и бесконечно радостная, чистая любовь. И в детских глазах она видела свою любовь, впуская в сердце их искреннее чувство. Она не видела, как Беджан тайком утирал слезы, смотря на их игры, на то, как дети рассказывают Лиз о своей жизни, о воспитателях. Она не слышала, как Ю-ли возмущалась и требовала от Беджана, чтобы он все рассказал Лиз… Она ничего больше не видела, кроме детей, повторяя про себя, шепча еле слышно их имена: Мана и Мурат.
На ночь их разлучали, таков был порядок. И Лиз была счастлива, что дети не беспокоятся, успокаивают ее, видя тревогу и тоску в глазах Лиз. Они были сильнее ее и умнее, и она готова была учиться у них, она была готова на все ради них, не желая думать и знать, что с ней случилось, что сломалось внутри нее, разметав в клочья все попытки мозга адаптера подавить ее волю – она победила его, они победили его.
