Анатолий Никифорович Санжаровский
Дожди над Россией
14
Вести себя раскованно
С начальником рискованно.
Олег Левицкий
Дней через семь я почувствовал силу, твёрдость в больной культяпке и, и всё же ещё прихрамывая, поскрёбся к Коржову.
Моему приходу он как-то жестоко обрадовался.
– А-а!.. Пи-исарюга!.. – жёлчно разнёс он в стороны руки. – Неувядаемый писарелло!.. Наше вам с клизмочкой!.. А я за тебя было порадовался. Думаю, сколь сошло, а он всё не идёт. Может, думаю, совесть загрызла этого гегемона,[378] стыдно выплывать на глаза. Есть ведь чего стыдиться… А ты всёжки явился, не упылился. Оши-ибся я…
Он выдернул из стола верхний ящик наполовину, стал рыться в свале бумаг, отрывисто, на нервах бормоча:
– Я на досуге пошевелил плешью… хотел доброе дело… А ты, писарьчук… Сколомутил… Нагнал пурги!.. Напугал!.. Я покажу, как разводить склоки! Любишь брать на свой хохряк! Разбежался, ушляк, уставить свою власть в моих владениях!? Я ж мог… Хваталин в общежитии не живёт, зато твёрдо числится. Я мог бы на его место культурненько, бетонно воткнуть тебя. А раз ты так… И я делаю ставку на отставку! Пускай койка пустует, но меня ни одна язва не заставит взять тебя на место человека, который по факту не живёт, а из документов не уволен. В этом-то и сладкая штука! Он – есть! А тебя, сковородничек,[379] – скушали-с! Нету-с!.. И никогда не будет, раз полез в газету… Газетёхой напуржил! Как же…Держи поширше! Сейчас вот только уши накрахмалю! Клеветона на меня возжаждал? А я тебе на будущее совет бесплатный дарю: не козлоглагольствуй! Так-то оно, писателишка, надёжней будет!
Коржов так часто сыпал, что я не мог войти в разговор. Да и не решался, если по правде. Я чувствовал себя в чём-то виноватым перед ним.
Ну в самом деле.
Директор, почтенный, при лысине, при галстуке, а я, глупан, пойди и бухни про него в редакции. Куда это годится? Да узнай про это мама, мокрым полотенцем под горячий случай хлестанёт. Не груби начальству! Начальство знает, что делает, на то оно и начальство, и мы, навозные жуки, ему не указ!
– Угу-у! – распаляясь, надорванно промычал Коржов. – Во-от твоя газетюха! Во-от! Запомни!.. Торчащий гвоздь обязательно вмолотят по самую шляпу!
И брезгливо, с омерзением швырнул на стол бумаги мои.
Паспорт, просквозив по каткой лакированной столешнице, хлопнулся на пол.
Шлепок упавшего на пол паспорта охладил и удивил Коржова. Он как-то поражённо, перегнувшись через стол, посмотрел на паспорт, посмотрел на меня.
Я молча стоял у двери, ожидая, что дальше пойдет.
Если ещё мгновение назад я не смел и рта раскрыть, то уж теперь…
– Чего пялишься? – срывисто буркнул Коржов. – Подыми!
И приказными глазами на паспорт.
– Да уж нет уж… Я вам давал его в руки, по-человечьи. Верните и вы по-человечьи.
Он обежал стол и, грузный, медвежеватый, трудно поднял паспорт, пихнул на край стола.
– Хватит точать баланды! Забирай и прощай. Полный глушняк! Строчи хоть в ООН, только в моём училище тебе не гулять! Горячий привет из глубины души!
Мне стало легко, когда я вышел от Коржова.
Я понимал, что я должен был дать бой, по крайней мере, возмутиться, оскорбиться таким исходом. Как же, обещал! Самой редакции! И?
Хотелось обидеться на Коржова. Да, странное дело, обида на сердце не шла. А я ж всю жизнь был такой обидчивый. Может, в конце концов я просто устал обижаться?
С не понятной мне самому холодной рассудочностью, как-то философски отнёсся я к развязке. Не нужен я в сантехниках, ну и не надо, волосы на себе рвать погожу. Что Бог ни делай, всё на лучшее выбегает. Боженьке видней, кому чем в жизни заниматься. Значит, сантехника не мой конёк, не мне на нём и гарцевать.
Поддерживая через брюки гипс за привялое ушко, – гипс на отгибе ушка вышелушился, осыпался, уголок помягчел, осталась одна марля с редкими комочками гипса, вросшими в неё, – я плелся от Коржова и думал, что же мне теперь делать? Куда кинуться? Кого осчастливить своим визитом?
Будь тугрики, я и минуты тут не торчал бы, усвистал бы назад к мамушке в Насакирали.
А деньги всё не шли…
Надо ждать.
Но мало ждать. Надо что-то и заваривать.
Да что?
Я вспоминал, перетирал разговоры с самыми разными людьми, прислушивался к их голосам, что наперебой сейчас звенели во мне.
Из всех голосов мне больше нравился голос Саши Штанько.
К Саше я ни на работу, ни домой не заходил. Не звонил. Не говорил, как всё разыгралось у Коржова.
Ну чего попусту полоскать людям мозги?
Я слушал Сашу, и каждое его слово всплывало передо мной во всей радостной музыке. Не он ли мне пел не лезть в сантехники? Не он ли восклицал: «Это, чёрт, здорово, что вы вышли на Коржова, и ловко всё раскатали про него! У вас дар, о котором и не подозревали… Вы с пером… У вас есть журналистская жилка…»? Не он ли считал, что открыл во мне журналиста? Не он ли велел держаться мне поближе к журналистскому берегу? К журналистскому!
Тогда насчёт его открытия я промолчал. Открыл ну и открыл. Эко бугор золота выворотил!
Только за сто лет до встречи с ним я спал и видел себя на журналистском бережку. Ещё с восьмого класса.
Я было разлетелся сразу поступать на журналистику в МГУ, но мама осадила: «Не, сыно… Трэба йихати на учёбу у Воронеж… Родина…»
Я и скакани сюда.
Здесь пока нет факультета журналистики, обещают открыть. Сдавал я на филологический. Надо же где-то учиться. Важно не на кого учиться, а кем работать. Одолей филфак, я побежал бы только в газету! Только в газету!
И теперь, чёрт меня поколоти, всё выруливает…
Лучше не надо!
То пока дожмёшь университет, пять лет отстегни кошке под хвост. Туда-сюда – уплыли пять годков, не пять деньков. Да, пожалуй, лучшие.
Кончай, друже, скулёж про мамкины капиталики да про вокзальные лихости, давай с лёта в журналистское золотое ярмо! Учиться не грех и заочно! Ну почему не напроситься в газету? Будет работа – будет и крыша, будет и на что жить…
Допрыгаю до обкома, там знают, где люди нужны. Надо – пойду в городе где в многотиражку. Неправда, в многотиражке потяну. Я ж не в «Известия» рвусь. А надо… Я не перебористый, хоть сегодня катану в любую районку, в глушину. Пускай только направят.
Ну коржовщина, ну хваталинщина и прочая… щина! Ну погоди!
Иду на вы!
В бюро пропусков обкома я объяснил, зачем пришёл.
Пожилой дядечка позвонил по телефону.
– Вячеслав Павлович, тут молодой товарищ… На газетную просится работу. Выписать пропуск?.. Хорошо.
Он выписал и подал мне пропуск в круглое, как на самолёте, оконце.
– Значит, так… Поднимитесь на второй этаж. Комната примерно над нами… Смотрите таблички на дверях. Сектор печати. Вячеслав Павлович Усачёв. И спокойненько там… Вячеслав Павлович за всё прост…
Дядечка ободряюще улыбнулся.
И я немного посмелел. Ну, в самом деле, чего уж так жаться? Чего уж дышать через раз?.. Ну, обком есть, конечно, обком, так и в обкоме вон – поклоном я простился с дядечкой из пропусков – живые работают люди, уветливые. Так что нечего обкомом себя стращать, так и передай по цепочке. А теперь, глупарик, смелее вперёд! Смелее!
Так думая, я ловлю себя на том, что действительно иду уже бодрей, твёрже к лестнице.
Обком партии царевал в новеньком, в только что выстроенном здании. Оно какое-то холодно-нарядное, вызывающе-торжественное. Когда смотришь на него со стороны, к тебе приходит ощущение ч у ж о г о праздника, и это ощущение усиливается, растёт, когда ты в дрожи переступаешь порог этих вавилонов.
Боже, да живи мы не в приплюснутых, придавленных к земле сырых сарайных клетухах, а в таких роскошах, я б разве когда сутулился?
В вестибюле так много сытости, света, простора, воли, высоты, что ты, привыкший вечно сутулиться, невольно забываешься, вытягиваешься, распрямляешь плечи, чувствуешь себя на голову выше.
Разлетевшись, я остановился в недоумении у лестницы.
Откуда-то сверху по её широкому ребристому телу красно стекала дорожка. Я упёрся глазами в дорожку и не мог стронуться. Дорожка чистенькая. Как же отважиться по ней топать своими вкось и вкривь разбитыми башмаками? Век не чистились, в палец пыли!
Я машинально приседаю, низом брюк прикрываю, прячу убогость своей обувки. Пускай не всё прохожий видит.
Наконец я замечаю, что дорожка бежит посредине, а края лестницы пусты.
По краю, у самой стеночки, я взлетел наверх, а там и вовсе час от часу не легче. Это надо – весь коридор под высокими коврами!
К стенам ковры подогнаны вплотняжь, ноготь не продёрнешь. Как же топтать такую красоту, такую радость? Его бы, такой коврину, в музей, на выставку, а они – под ноги!
И неужели по этим коврам ходят? Наверное ходят, раз на полу…
Ну что гадать? Я как другие. Пойдут другие, пойду и я.
Я пристыл на голом пятачке у лестницы, высматриваю, не идёт ли кто.
Ага, навстречу гордо профинтила с красной пустой папочкой смазливка, гляди, чья-нибудь секретутка в тесной кожаной не то в короткой юбочке, не то в широком ремне, заменяющем юбку. Не понял, в чём именно она, но всё равно до вздрога интересно. Один томкий, зовущий хруст кожи поджёг душу…
Да Бог с ним, с хрустом, надо идти в свою сторону, и я уже привяло бреду к усачёвскому кабинету. Как ступнёшь – клешня по щиколотку тонет в алой мягкости, и ты зачем-то оглядываешься, оглядываешься, и только уже потом ловишь себя, что засматриваешься, как в тех примятинах, где ступал, пухнатый ковёр шапкой шевелится, распрямляется, будто диво цветок распускается.
«Где ты ступил, там роза расцвела…» – качнуло меня на чужое высокое парение, но ненадолго – вот она вот моя дверь. Стучу.
– Входите.
Я узко открыл дверь, втёрся боком.
Огромная комната. Кругом хламиссимо. Куда ни глянь – жёлтые бугры газет. В углах. На подоконниках. На шкафах. Но ни одной живой души. Кто же мне разрешал входить?
В окне я натыкаюсь на скверик Петра. Скверик через дорогу от обкома. По тот бок дороги, падающей в машинных дымах вниз, Петр стоит на своём месте, всё так же держит на весу протянутую руку, как вчера, позавчера и смотрит на пустые заречные дали. Не он же мне отвечал?
В панике попятился я из кабинета.
Дверь пискнула.
Из-за газетного Эвереста на столе затерянно выглянул добродушный дяденька:
– Здесь я, здесь…
Он положил ручку пером на квадратную чернильницу, пошёл ко мне, одёргивая полы костюма стального цвета.
Поздоровался за руку и, не выпуская моей руки, а другой поддерживая меня за локоть, как-то просто, домашне повёл к стене, где в ряд стояли стулья. Посадил, сам сел рядом. Положив руку мне на колено и мягко заглядывая в глаза, стал расспрашивать, кто я, откуда, каким ветром загнало в Воронеж.
Я всё вылил кроме одного, что ночую на вокзале. Ну кто же вокзальному варягу даст направление в газету?
– Итак, вы хотите в газету?
Я подтвердил торопливым кивком.
– А что у вас есть кроме большого желания? Публикации, например?
Я расплылся.
– Оё-ё… А как без публикаций? Полно! Вот…
С чувством достоинства я отдал ему вырезку.
– Первая в жизни! – присовокупил я, в торжестве вскинув палец.
– Тумс… тумс… – вздохнул он и побежал по листку глазами.
Он искал мою заметку и не находил.
– В этой подборке моя третья… Внизу… Последняя…
– А!.. По-чи-та-ем… А-а, вот… М-м-м…Всего четыре фразы, два абзаца… Похоже, не «Война и мир», конечно?
– Очень похоже…
Он с кислым сожалением посмотрел на меня.
Мне это откровенно не понравилось.
Когда наши в Насакирали увидали эту заметку, мне целую неделю не давали проходу. Газету передавали из рук в руки, как эстафету. Я был герой! А тут…
– Что ещё есть? – подвигал он пальцами над головой, не отрываясь глазами от моей заметки и требуя подавать.
– Во-от, – вынул я из паспорта и вторую, последнюю заметку.
Они были мне дороги, я носил их в паспорте. Хорошо, что они крыхотные, из паспорта не высовывались и даже не помялись по краям.
Усачёв, показалось, с удивлением – так у тебя ещё есть? – взял вторую заметку. Однако читать её сразу не стал, а принялся разглядывать обратную сторону первой заметки.
– «Молодой сталинец», – прочитал название газеты. – Орган Центрального Комитета ЛКСМ Грузии. – И монотонно, безо всякого почтения начал вслух читать вторую заметку. – «Энергично трудится молодёжь 11-ой бригады колхоза имени Орджоникидзе села Шрома Махарадзевского района. Молодые чаесборщицы Маквала и Натела Надирадзе, Дарико Гобронидзе, Женя Чихладзе и многие другие выполняют годовое задание на 115-120 процентов и 98 процентов собранного чая сдают государству первым сортом.
В честь приближающейся годовщины Великого Октября каждая молодая колхозница обязалась собрать до конца сезона тысячу килограммов первосортного чая».
– Это и всё? – спросил он не то с сочувствием, не то с досадой.
По его голосу я понял, что ничего хорошего мне не светит. Я пропаще кивнул.
Он надолго задумался.
Я тоже человек культурный, думать временами умею.
Я немножко подумал и, теряясь, почти вшёпот спросил:
– А что, мало?
– Да уж во всяком случае не перебор.
Это мне и вовсе не понравилось. Мало целых двух таких заметок! Напечатаны не где-нибудь в многотиражке или в районке – в республиканской большой молодёжной газете! Не-е, за себя надо подраться. Как минимум!
– А под второй, – говорю, – вы видели, что стоит? Под фамилией моей в скобках? «Наш корр.»! Наш корреспондент! Корреспондент республиканской газеты… Разве этого мало? Разве это не говорит, что писать я могу?
– Скажем прямо, успехи пока весьма и весьма скромные. Одну дали в подборке «Они поступают правильно», другую подверстали в одноколонник «Коротко». Совсем крохотульки…
Он стал вслух считать мои строчки, тыча в каждую чумазым, в чернилах, ногтем.
– Во-от… В первой заметке тринадцать строк… Это вместе с подписью. Во второй, написали через два года, уже девятнадцать. Рост в полтора раза. Прогресс…
Я победно уставился на него.
– Прогресс несомненный, но, мой дорогой, – он потискал, пожамкал моё колено, – это, может, и недурно для школьника юнкора. Но!.. Да посади мы вас в штат районной газеты, вам придётся в номер кидать по це-лой по-ло-се! В но-о-о-мер! В каждый!.. Нет. Рановато внедрять вас в штат. Я бы со всей дорогой душой и рад вас направить, а, – он кающе поднёс руку к груди, – а не могу… Не спешите… Спешащая нога, увы, спотыкается. Давайте уговоримся так. Будете где там работать, учиться – пишите в газеты. Через год встретимся. Посмотрим. Год скажет всё. Может, эти две ваши заметки чистая случайность… Может, скажет, ваше место вовсе не в журналистике. А может… Покажете товар лицом – с лапушками возьмём! А пока товара нет… Дело неважнец…
Побитой бездомной собачкой уходил я от Усачёва.
Я медленно брёл по коридору и зачем-то оглянулся. Примятины на ковре, где только что я ступал, кроваво шевелились, трудно распрямляясь.
15
У букв закона свой прейскурант цен.
Б. Крутиер
В мире не одни двери.
И куда я ни стучался, нигде я не нужен.
В студентах не нужен.
В грузчиках не нужен.
В сантехниках не нужен.
В журналистах не нужен.
Растерянность морозом жгла мне душу.
Где же я нужен? Неужели я во всём такой горький неумёха, что нигде-нигде совсем-совсем не нужен? Никому, ни одной душе? Что же это за родная, родовая, сторона, где я всем чужой, где всё отворачивается от меня?
Мама… Мамушка…
Если б Вы только знали, как я устал от вокзала, от парка, от бездомья… Если б Вы только знали, как я бедствую… С каким счастьем влетел бы я в вагон и увеялся в Насакиралики… Но с какими глазами подойдёшь к проводнику без билета?.. Мне не на что купить билет домой… Иль домой мне «пути все заказаны»?
Уже двенадцатый день без угла мыкаюсь я по чужому городу…
А ночь идёт, так и не знаешь, где и приткнёшь голову, где и перебедуешь до света… До нового дня…
Вы никогда не оставляли нас в беде. А что же сейчас?.. Неужели у Вас в сердце ничего не варится? Неужели оно не видит, как мне тут?..
Я один, я совсем один в большом чужом городе. Людей как мошки набито. Бегают в угаре туда-сюда, томошатся… Людей невпрогляд, да не подойдёшь, не попросишь взаймы на дорогу. Тут всякая копейка алтынным гвоздём прибита…
Чужой город не Насакирали.
Это там у нас и чужая болезнь к сердцу… Нету в обед на хлеб и без печали. Выскочишь на крыльцо… Хоть налево шатнись, хоть направо, а без соседского рубля не вернёшься.
Нету у Семисыновых – к Сапете Меликян. Нету у Сапеты – к Грачику… Дальше Простаковы. Дед Борисовский. Карапетяны. Алёшка Половинкин. Авакяны. Гавриленки. Скобличиха-маленькая. Скобличиха-большая. Федорка Солёная. Мамонтовы. Паша Дарчия… Без хлеба соседи не оставят. Всегда свежей копеюшкой разживёшься.
Почему же Вы, мамушка, не шлёте? Почему? Что случилось?
Вприскочку чикилял я к бабе Клане узнать про перевод.
Меня будто током прошило всего насквозь.
Бож-же!
Да какие в чертях деньги?!
Каких ещё денег я жду?!
Мне вдруг отчетливо вспомнилось…
С поезда мы сразу в университет. Сдали мои бумаги и легко вздохнули. Можно дух перевести!
Не спеша, враскачку побрели по Революции, глазея на город, как журай в кувшин. Скоро наткнулись на почтамт.
На тёмно-сером телеграфном бланке написали маме.
Мы писали, что вот документы мои приняли в университет, осталось малое, остался пустяк – принять меня. В городе пробудем до первой моей вступительной двойки.
Дальше мы докладывали, что сразу с почты двинемся искать квартиру, поэтому точного адреса своего пока не можем назвать. Ещё мы выразились в том смысле, что двойка – штука весьма мне доступная, вовсе не за семью печатками от меня, поэтому мы наверняка через несколько ближайших дней будем уже в конечном пункте нашего путешествия, в том месте, куда направят Митрика. И уж оттуда-то катанём обстоятельное послание, обязательно укажем адрес.
Мы добросовестно ждали двушку.
Но я совсем обнаглел. Из каждого экзамена изволил выжимать пятёрки. Каждое утро так и подмывало написать домой. Но мы всё откладывали, горячо веря, что не сегодня, так уж завтра обязательно схлопочу я лебедя[380] и уж тогда, с Митрофанова места, напишем.
Мы без края так много лалакали о будущем письме, что я уверовал – письмо написано. И про деньги тоже.
И я чистосердечно их ждал…
Я жадно перетасовываю все здешние наши дни, перетряхиваю. Не-ет… Не писали… Ни адреса, ни слова про деньги и – ждать! Балда осиновая… Ждал, чего не дождаться и в тыщу лет!
И впервые за двенадцать дней не пошёл я к бабе Клане узнавать про перевод. Вернулся с полдороги.
Ждать подмоги неоткуда.
Что же теперь?
Куда идти?
Как выбираться из этого омута?
Я бесцельно брёл по проспекту Революции.
Впереди вытянулось колом высокое здание, где была молодежная газета.
Может, зайти к Саше в редакцию, вымокрить слезами жилетку и он, глядишь, сунет чего на дорогу? Перехвачу взаймы, а там верну?
Не-ет…
Не дело, когда жалеют. Жалость обижает…
Было жарко, душно.
Я снял пиджак и, сложив, бросил на руку.
Из нутряного кармана, закрытого крупной булавкой, выскочил грязноватый, утасканный уголок комсомольского билета.
Я потянул руку, но почему-то не стал убирать билет с вида, не стал заталкивать билет поглубже в карман.
Этот ненароком выглянувший на свет крошечный помятый флажок шевельнул во мне струны, которые я никогда в себе не трогал. Ты ведь, подумал я, не сухой листочек, сорванный с дерева шалым ветром. Ты человек. Был юнкором молодёжной газеты. Как мог, так вроде и служил комсомолу. Так кому же нести свою беду?
В обкоме комсомола я почувствовал себя как-то спокойней, уверенней.
Лестница тут была без ковра.
Коридор не такой широкий, как в обкоме партии, и ковёр бедней, ýже. Однако я всё равно боялся на него ступать и в душе ликовал даже: по бокам дорожка не весь прикрывала жёлто крашенный пол, так что спокойно иди по жёлтой полоске. Правда, была она узкая, чуть просторней ладони, потому я медленно шёл, тесно обжимая одну ногу другой, стараясь идти строго по своей яркой стёжечке у самой стены.
Я не слышал, как меня нагнал мужчина лет тридцати. С лицом открытым, каким-то доверчивым. Тронул тихонько меня за локоть, доброулыбчиво сказал:
– Зачем же по стеночке?.. Ступайте по ковру. На то и лежит.
Я смутился. И всё же взял по краю ковра.
Мужчина не убирал с моего локтя свою тёплую руку, и, как-то уютно, неназойливо заглянув мне в лицо, просто спросил:
– Вы к первому?
– К первому…
– Я тоже туда, – ободряюще пожал он мне локоть и продолжал идти рядом, не выпуская моего локтя.
Мне почему-то подумалось, что он держал меня не потому, что нам с ним оказалось по пути, а потому, что сомневался, что один я дойду, куда шёл, и вёл меня. Шёл он уверенно, твёрдо, будто другого дела и не знал, как водил заблудившихся в людском штормовом море беспутных мальчишек вроде меня.
На подходе к двери он обогнал немного меня, открыл дверь, впустил меня первым.
Маленькая комнатка.
Из этой комнатки была ещё дверь. Он открыл и эту дверь, пропустил меня вперёд. У открытого окна пододвинул мне стул, сел сам. Лицо в лицо.
– Ну, – хорошо улыбнулся он, – рассказывайте, что у вас. Я и есть первый секретарь.
Я вовсе потерялся.
Это сам первый-то вёл меня под руку?
Я не мог открыть рта. Словно челюсти заклинило.
– Стесняться будете потом. А сейчас рассказывайте.
Сбивчиво, в подробностях выпел я всё. Даже про вокзальные ночи. Даже про княгиню Ногиню в гипсе.
Он покачал головой.
– Что же вы так? Поистине, простота хуже воровства. Не мне вас в этом кабинете учить, не вам слушать… Столько мучиться! Да я на вашем месте поехал бы, извините, зайцем! Налети ревизоры – честно, как мне, объясни всё что и как. Ей-пра, везде люди, живые люди! Поняли б, дали доехать!
Я пристыженно заозирался по сторонам, подымаясь уходить:
– Так я и сделаю… Извините…
– Э нет! – мягко дёрнул он меня за руку книзу! Садись. – Это б вы могли так сделать в тот день, когда вас выгнала жестокая старухенция. А сейчас, раз попали сюда… Поможем! Надо хорошенько обдумать… Сколько вам нужно на дорогу до Насакирали, на питание в пути?
– Это… слишком… дорого… – выдавил я.
– А что вы предлагаете? Дать на билет до половины пути?
– Нет… Это вообще вам дорого… Я лучше так… Доеду до брата в Каменку… И от брата к матери…
Секретарь нахмурился.
– А может, сразу езжайте к матери? Братец у вас… Как же так?.. Старше на шесть лет… Он вам вместо отца… Кто как не он должен заботиться? А он? Оставить в чужом городе без рубля! Это…
– Может, у него тоже не было денег, – потупился я.
– Может быть. Допускаю. Но! – ткнул он вверх пальцем. – Так он же приехал на своё предприятие, мог получить подъёмные сразу и навестить вас. Здесь же дороги полтора часа! У вас уже двенадцать дней назад кончились вступительные! Где вы пропадаете всё это время? Это его забеспокоило? Что же это такой за бездушный молодой специалист?.. Не-ет!.. Мы по своим каналам выясним, через райком комсомола, почему он так отнёсся к младшему брату! А вам мой совет… – секретарь вяло прихлопнул ладонью по спинке стула, на котором я сидел, – может, едьте прямушкой к матери? Мы плотненько подумаем, может, и поможем…
Я понял, ничем они мне тут и не собираются помогать. Вряд ли дело пустят дальше подмётных выяснений.
– Пожалуйста, – заныл я, – не нужно ничего выяснять… Мало ли… Я поеду к брату. В Каменку при станции Евдаково. Это и вам дешевле… Безо всякой бумажной стряпни… Я ничего у вас не возьму. Я и так доеду… Как вы учили… Зайчиком…
– Так, похоже, и быстрее…
