Анатолий Никифорович Санжаровский
Дожди над Россией
35
«Великие кажутся нам великими лишь потому, что мы сами стоим на коленяхнях».
Цвело утро зарёю, когда мама ушла.
То я вкоротке забывался, то просыпался, а тут, будто распорки кто поставил в глаза. Не сомкну.
Один шустрый старичонка с рани подхватился на коровьем реву, таскался мимо туда-сюда, туда-сюда и всё мурлыкал какую-то чертовщину:
– Обезьяна встала очень рано,
Обезьяна съела два банана.
Куд-куд-куда,
Оно всегда куд-куд-куд-куда.
Бананы – обезьянья привилегия.
Нам же на завтрак дали синюю простуженную манную кашу, чай, хлеб и сверху жёлтая мазкая плиточка.
Все её ели, я не притронулся. Намазали б хлеб хоть козьим жиром или маргусалином. А то поди пойми, что подсовывают.
– А ты чего отпихиваешь от себя коровкино маслице? – тётя Паша показала на плиточку. – Скорей прячь в живот. Ешь. В нём вся сила!
Я с уважением посмотрел на плиточку.
Господи! Его Величество Коровкино Масло!
Сколько слыхал, а видеть ну ни разу не видел. Если б не больница, увидал ли когда-нибудь?
И я впервые в жизни попробовал сливочное масло.
Вкуса я не разобрал.
Но меня плотно согрела мысль, что и мы Сливочное Масло едали!
На обходе наш совхозный врач Чочиа, какой-то заморенный бледный дедок с неумирающим запахом болезни, век рассматривал мою ногу, словно перед ним была какая заморская диковина.
– Ос-с, – вздохнул постно. – Теперь можно и на экскурсию в город. Там рентген. Там капремонт. Поедешь на рейсовом автобусе.
– Как же с больной ногой в автобус? – пискнул я.
– А это ты там спросишь, – потыкал он пальцем вверх. – У нас ничего нет. На такой совхозище один врач, и тот я, – брезгливо потукал усталым тонким пальцем себя в тесную грудку. – Нет своего рентгена. Нет своей машины, чтоб по-человечески отвезти больного. И не будет, пока наша страна тратит на здравоохранение каждого человека в два раза меньше Анголы, несчастной африканской Анголы.
Ангола меня убедила, и все новые мои вопросы отрубила сразу.
Чочиа осторожно подпихнул под всю пухлую ногу гладкую досточку шириной с пол-локтя, в бережи прибинтовывает.
– Доктор… А как же я на автобусе… Один?
– Почему один? С тобой будет эта твоя доблестная храбруша, – кивнул на мою толстуху инвалидку, что пеленал бинтами. – Будет и старший брат. Прибежал чуть свет. Принёс ещё тёплого козьего молока. До обхода посетителей не пускаем… Попьёшь молочка и с Богом…
На дорожку мне вкатили укольчик. Подкрепили. Вчера делали в кардан, а теперь и в руку. Почтение! Шансы мои растут!
Угрюмый Митя сел ко мне на койку.
– Якорь тебя… Обнимай за шею свою карету. Да поехали на одиннадцатом номеруньке.
Я обнял.
Митя медленно, тужась, поднялся, поволок меня к автобусной остановке.
Кружной пологой дорогой Митик не пошёл. Дёрнул напрямки меж кустами по косогору.
Мелкие камушки полились у него из-под ног.
Митя перехватывал ветки и упрямо лез вверх.
– Душитель! Не перекрывай кислород, якорь тебя! Полегче дави на шею! Полегче!.. Иначе я этот мешок с говном, – зло подбросил он меня, – я не дотащу до рентгена!
Локтями я упирался в его плечи, старался не так сильно давить на шею, но разжать своё кольцо рук, совсем убрать его с горла боялся. А ну не удержусь лишь за плечи? А ну сорвусь? Ещё потеряет меня братчик по дороге.
Каменешник всё грозней осыпáлся, лавиной тёк из-под ног.
Митик то и дело съезжал, раскрыля в напряжённой дрожи руки.
Тоненькая веточка игриво выбежала у него из руки, и Митя, крепко ругнувшись, дёрнулся верхом назад. Мне казалось, что мы уже падаем на мою спину. Может, то б и произошло, не сломи себя Митя. Нечеловеческим усилием он удержал себя на ногах, изо всех мощей рванулся верхом вперёд и, не устояв, ничком вальнулся наземь, как-то рассвобождённо, в отдохновении съехал на брюхе к ногам кручи.
– Ну бледная спирохета Чочиа! – саданул он кулаками по каменешнику. – Ну-у горбатый дятел в белом халатике! – хрипел Митик. – Про Анголу всё спел! А вызвать из города скорую заленился. То б сели у крылечка, свесили б лапки и с ветерком! А то упирайся как проклятый!
Митя немного полежал, отдышался и снова подрал в гору.
– Ми-ить… – заныл я. – Ну что ты за скалолаз!? Всё в гору да в гору… Не пустой же!.. Давай возьмём кружком… А?..
– Тюти!.. У тебя чувал времени? Ты и бери! А мне некогда кругами прохлаждаться, якорь тебя! Автобус же ускачет без нас!
Каменная мелочь аврально зашумела под ногами, грозно рванула вразбрызг.
Митика снова понесло вниз. Он не устоял, его сбило, и мы полешками раскатились по бугру в разные стороны.
От дикой боли я орал и скулил.
Моё счастье, что я ещё пал на правое, на здоровое, колено. Чувствительно зашиб, может, немного подвернул, но не настолько, что нельзя стоять. Можно стоять! Счастье! Счастье, что и Чочиа прибинтовал к ноге доску. Кругом внавалку счастья!
Митик вскочил на ноги, затравленно огляделся. Не отвалилось ли что от нас?
Вроде ничего.
Он с облегчением вздохнул, и слёзы в сто ручьёв хлынули из него.
Мне было жалко на него смотреть, я тоже заплакал.
В автобусе Митик привалил меня спиной к окну, положил больную ногу на сиденье. Она выпирала в проход.
Митя стоял в проходе, прижимал её коленкой к спинке сиденья, не давал на ухабах упасть. Он раскрылился надо мной, как птица над больным птенцом, и плакал. Он ничего не мог поделать со своими слезами. Лились и лились.
Я тоже плакал, хотя нога вроде и не болела.
В городе автобус стал по Митечкиной просьбе у памятника Ленину. На голове легендарная кепка. Иначе голову вождю сильно б напекло. Руку с бумажным свёртком он протянул в космос метра на два.
Автобусу надо пока прямо, к вокзалу, а там и к автостанции у книжного магазина.
А нам в больницу. Надо взять в правую руку.
С нижней автобусной ступеньки свалился я Митику на спину, и он побежал.
Площадь была разогромная и пустая.
Братчика хватило лишь до серёдки.
Опустил он меня в ленинский тенёчек, привалил к холодной спине постамента.
– Погуляй на одной ножке, петушок… Дай дух переведу… Совсем подошвы отбил. Пот всего залил…
Сатиновым донышком кепки он вытер лицо, приткнулся горячей щекой к холоду мрамора.
– Прохладно… Хорошо…
Стою я на одной ножке, держусь за мраморный уголок.
Митечка в любопытстве задрал голову на Пальцем в небо,[157] пожмурился на солнце.
– Владимир Ильич, – говорит вверх, – а вам не надоело столько лет подряд стоять на одном месте круглыми сутками с протянутой рукой?
– Надоело, – хитро вдруг ответил сверху вождь. – Устал… А как у вас, молодые люди, жизнь?
– По госту![158] – огрызнулся Митечка.
– Тогда почему у вас лица заплаканные?
– А с чего, – зажаловался Митик, – быть нашим лицам засмеённым? Вы слыхали лозунг «Все лучшее – детям!»? Проституткин лозунг. Со всего лучшего мы и ревём. Мой братунчик сломал ногу. Врач даже не соизволил вызвать неотложку… Из совхозной больнухи пру на себе в городскую… Малость подмог рейсовый автобус. А так пру на себе!.. Упали… Брат чуть другую ногу не сломал… На своём горбу пру!.. Вот оно какое золотое наше здравоохранение!
– Зато, – звонко и лукаво хохотнул вождь, – оно у нас бесплатное! Бесплатное и обучение!
– Но мы ещё и бесплатно работаем. Как жить? Вы настоятельно рекомендовали мечтать…
– Да! Да! Это архиважно! Расскажите, батенька, о чём же вы мечтаете?
– При нашем проклятом «счастливом детстве», – Митик качнулся ко мне, – при нашей проклятой «свободе» я мечтаю хоть один денёк пожить так, как вы жили в Шушенском. В ссылке!
– Интег`есно! Интег`есно!
– В питерскую тюрьму вам приносили обеды из ресторана. В ссылку вы, «пленник царизма», ехали разве без шика? «И рояль за государственный счёт перевёз в Шушенское»… Рояль… По одной версии, вы ехали в ссылку с роялем. По другой… Уже из Шушенского заказали рояль и вам его доставили… Так какой из этих версий верить?
– Какой хотите, батенька.
– И «Чижика» музицировали?
– Эка новость! Музицировал я и до Шушенского…
– Вы совершенно не работали. Вели дачную жизнь.[159] Спорт, коньки, охота – вот и вся работа. На восьмирублёвое жалованье вы имели всё необходимое. Даже мясо каждый день круглый год! А мы это мясо видим короткое время лишь зимой, когда зарежем поросёнка, которого сами и выходим…
– Да-а, голубчик, пг`иятно вспомнить молодые годы… На неделю мне одному убивали барана… А съешь барана – берут на неделю мяса… Побыв четыре месяца в ссылке, я писал матери: здесь тоже все нашли, что я растолстел за лето, загорел и высмотрю совсем сибиряком. Вот что значит охота и деревенская жизнь! Сразу все питерские болести побоку!
– Вот это ссылочка! Даже в самом смелом сне никак мне не приснится!
– Расчувствовался я… А вы не завидуйте. Ссылка и есть ссылка. Завидовать нечему. А вот мечтать всегда надо! Без мечты человек пг`евг`ащается в животное. Мечты двигают прогресс. Величайшая мечта – социализм… А вы думаете, что тогда будут чмокать у ког`ыта и радостно хрюкать от изобилия? Осуществлённая мечта – социализм – откроет новые грандиозные пег`спективы для самых смелых мечтаний.
– Общие слова… Громкие… А дела?.. Какие дела пришли лично за вашими мечтаниями? Вы мечтали о мировом господстве «светлого царства коммунизма». Грезили о мировой социалистической революции. «Весь мир будет наш!» Ради этого вы и ваши последователи мечтали раздуть мировой пожар. Как хорошо, что ваши мечты на корню примёрли, хорошо, что до мирового пожара не доехали. Только начни одеваться ваши мечтания явью, что бы с нами стало? Уцелела б тогда наша горькая Россия?
– Не смущайтесь. Говорите. Детям я позволяю говорить всё!
– Герберту Уэллсу вы говорили в 1921 году: «Приезжайте к нам через десять лет и увидите другую Россию!». И через десять лет миллионы людей умирали в стране от жестокого голода, гибли в концлагерях. Видите, чем повернулась красивая мечта? И без обещанного буржуям красного мирового пожара едва не окочурилась страна… Вот мы доковыляли до социализма. Только и слышишь, у нас «социализм победил полностью». Но какой это социализм? Казарменный? Развитой? Окончательный? И кого он победил? Нас с ним? – Митя потыкал в меня. – В чём победил? Пускай он победил во всём, но что-то никто радостно не хрюкает от изобилия. Наше самое дерзкое мечтание о том дне, когда мы наедимся от пуза. Разве мы живём лучше, чем в захудалых африканских странах? И всё мужественно мечтаем… С мечтами и старимся. Неисправимые мечтатели… Знаете ли вы, что мой брат только сегодня увидел впервые в жизни сливочное масло? А у наших деда с бабкой были коровы, в масле купались дед с бабкой. Мы любим свои грандиозные достижения сравнивать с 1913 годом. Статистика твердит: после 1913-го были лишь три урожайных года. 1914, 1915, 1916.
– Успехи непредсказуемые…
– Русское достоинство растоптано, как вонючий окурок. Ум, порядочность, сострадание не в чести. А разве гордая скромность великороссов в почёте? В нас жестоко вколачивается совсем другое. Не возникай! Не высовывайся! Нишкни, гнида, не то! Сопи в своей норке в свои две дырочки и молчи. Дураку нечего сказать и умный заодно молчи? У нас насаждается культ бессловесного бараньего стада. Такое стадо не просто ли загнать куда заблагорассудится левой пятке? Но зачем? Строить коммунизм во всём мире? Не знаю… Такое чувство, будто взялись сморить нас голодом. И сморить постепенно, с наслаждением, идейно, под мудаковатый колокольный перезвон вечной борьбы за светленькое будущее, которое почему-то упрямо отдаляется от нас, роняя в пустые ясли[160] к Первомаю, к Ноябрьским по горстке мелко посечённой прелой соломки… И большой вопрос, дотолкаешься ли до неё в очереди без драки?.. Мы смелы лишь у плиты. А отбегаешь от неё – вж-жик рот на «молнию»! Молчи!.. Перевоспитали, все стали по-советски скромны, немы. Послушны, как овцы. Переломили, пригнули горький народишко к земле, вогнали в безропотную скромность-страх. Все скромные-то скромные, да… да куда девался Че-ло-век? Выпал Человек в осадок. Нетушки! «Человек – это звучит горько»! Слава Горькому, пламенному певцу Бури!
– Что же происходит с Россией, «тысячелетней рабой»?
– В развитии большевики отшвырнули её далеко назад. Несахарно нынче и её детям. Разве я, мой брат, моя мать не рабы? А крестьяне? А рабочие? А интеллигенция? Хоть с букваря нам и долбили, что «рабы не мы», но если не мы, то кто же? А владельцы-погонялы – компартверхушка-олигарх, всякие пристебалы-аппаратчики да чинохваты… У всех у них свои спецраспределители, свои спецбольницы, свои спецсанатории, свои спецмагазины… Даже свои спецтюрьмы! «Специально оборудованные объекты». То есть, в переводе с аппаратно-управленческого кода на русский язык, райские дачные вельможные дворцы, каких нам самые отважные сны не показывали. По слухам, и там – красивая жизнь по разнарядке! И кипят сейчас у нас в горьких голодных низах тугие опасливые схлёсты, что такое коммунизм. Какой же такой разумник его придумал? Из чего сляпан? Хоть представление надо иметь. Нам же его через двадцать лет в энный раз на словах подадут! А мы и не знаем, с чем его едят. О-ох!.. Одни, простые люди, даже в самых дерзновенных фантазиях не могут его вообразить, а другие, ваши коммунисты-олигархи, не представляют без него жизни. Живут при коммунизме с самой вашей революции. Ваша партверхушечка зна-ает, чего хочет!
– Ах, моськи!.. Как же так? Я ж учил! Г`еволюция пролетариата совершенно уничтожит деление общества на классы, а, следовательно, и всякое социальное и политическое неравенство… Как же так произошло?
– Пышно расцвело «комчванство», «комбюрократизм»… Честный не пикни. Сразу на цугундер. Да что… Вся Россия нищая, голодная, бесправная. До обжорки, до усирачки кормит элиту, кормит все союзные республики и весь соцлагерёк, всё своё задарма отдаёт, а сама с голодухи, в бесправии валится. Сейчас в России нету даже своего профсоюза… Нету академии наук… Нету телевидения… Нету радио… Нету даже своей милиции. Зато – худо без добра не бегает – нету и своего кагэбэ. Комитета Глубокого Бурения. КГБ расшифровывается в народе ещё как Коммунистическое Государство Будущего. Ничего нету у России. В избытке одни обязанности подневольной рабыни. Разве это вы рисовали, готовили ей? На третьем съезде комсомола в 1920 году вы сказали, что «поколение, которому теперь 15 лет… через 10-20 лет будет жить в коммунистическом обществе…» Не стали верхи десять лет ждать. Досрочно, как и подобает авангарду компартии, с двадцатых годов въехали в коммунизм начальнички со своими кошками-собаками. Только не народ-мученик. А для народа наступление коммунизма было отложено… Народу, я так понимаю, запланировали перенос коммунизма на 1980 год – на 50 лет позжей?! Как видим, наступление коммунизма откладывается… Задерживается… А ну снова на неопределённый срок?
– Почему на неопределённый?
– Я ж только сказал… Вы уже однажды лично определяли. По вашим предсказаниям на третьем комсомольском съезде, коммунизм должен был нас придушить в тридцатом году. Но не коммунизм – проклятая фашистская коллективизация придушила страну. Голод в тридцать третьем… Голод вместо обещанного лично вами коммунизма! Это-то научное предвидение?
– Ах, каплановская пуля… Бессилен я против пуль… Надо ясно знать своего врага… Надо уметь признать зло безбоязненно, чтобы твёрже повести борьбу с ним!
– Вечная борьба… А борцы каковские? Никита Блаженный знай поёт, как по трибуне ООН башмаком своим колотит: «Победа социализма во всём мире, неизбежная в силу законов исторического развития, теперь уже близка». Почём зря костерит загнивающий Запад. Костерить-то костерит, но хлебушко-то первым из наших комцарей стал закупать у загнивающего. Мол, нам бы хоть разок от пуза налопаться вашего хлебушка, а там кэ-эк попрём к своему коммунизму, кэ-эк попрём к родимому! «Лучшая жизнь не за горами, она за бугром». Как наши комцарьки ни топчи Запад, а он знай прёт и прёт! Воистину, «как ни очищай атмосферу – пахнет загнивающим капитализмом»! Да, Запад гниёт, но хорошо пахнет! Нам бы хоть малюшенькую дольку того, что есть на гнилом Западе. Да что Запад! Вон африканская Ангола вдвое больше против нас тратит на здоровье. По-хорошему, – Митя кивнул на меня, – он должен быть на операции ещё вчера. А я только сейчас тащу на себе… У нас сорок миллионов нищих. Почему вы им не поможете? Что же вы стоите здесь на площади, греетесь себе с постамента на солнышке? Молчите?.. Выходит, «из одной недостаточно развитой мы выросли в одну достаточно неразвитую страну»? И это подавалось как «жить стало лучше, жить стало веселей!»?
– Но!..
– Но это же лично вы и ваши ученики сляпали нам таковскую нищую жизнь! И в этом нет вашей вины?
– Постойте, батенька! Конкретно… Какая моя вина?
– Прямая. «Русская интеллигенция не приняла революцию». Кто уничтожал и вышвыривал за границу интеллигенцию? Мозг нации!
– Не мозг нации, а говно! говно!! говно!!! Выслали за границу безжалостно – всех их вон из России! Без объявления мотивов – выезжайте, господа! Очистили Россию надолго! – прокричал вождь и меланхолически пожаловался: – А мне от интеллигенции попала пуля…
– А кого винить? Не ваша ли лютая ненависть к интеллигенции честно и добыла лично вам пулю? Увы, всякое усердие да оплачивается по курсу… А не вы ли отец иезуитской 58-ой статьи уголовного кодекса? По той статье миллионы легли под пулями и ещё больше оказались в заключении. Вас это не печалит? А кто уничтожил кулака, главного кормильца России? Вспомните Пензу![161] А кто грабил духовенство? А кто уничтожал церкви и церковников?
– Батенька, помилуйте! Да зачем вы вешаете на меня всех собак? Которое уже десятилетие я отошёл от дел?
– Вы-то отошли, но дела ваши живут и процветают. Вы показали, вы дали наглядные примеры…
– Стоп! Давайте сюда ваши наглядные.
– Пожалуйста. Кто учил!? «Морали в политике нет, а есть только целесообразность». «Будьте образцово беспощадны». «Грабь награбленное!». «Надо поощрять энергию и массовость террора». «Расстреливать, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты». «На каждого интеллигента должно быть дело». «Социализм есть уничтожение классов». «Упразднить крестьянство!». «В борьбе за власть все средства хороши!». «Затравить, но в формах архивежливых»… Кто всему этому учил?! Так что вы показали товар лицом, дали наглядные примеры, и ваши схватчивые ученики не дают вашим делам умереть, продолжают вами начатое. Вы живее всех живых в их делах! Как народ говорит? Маленькая собачка лает, глядя на большую. Если б она только лаяла. Но она ещё и кусает! Если б она только кусала. Но она ещё и загрызает насмерть. Во всех этих ГУЛАГах не полегло ли с пол-России? И в этом вашей никакой вины? Анри Барбюс ясно написал: «Сталин – это Ленин сегодня». О чём ещё говорить? Чему учили, то верные соратнички-ученички и спекли…
– Откуда вы, молодой человек, всё это знаете? Всё это у нас опубликовано?
– За бугром всё давно опубликовано. И забугорное радио об этом поёт на все лады, едва продравши глазки. А мы слушаем ночами все ваши давешние секреты от народа. Как ни глушат вражий голос из-за бугра – доходит!
– Архивозмутительно! Старые бабы! Идиоты! Шалопаи! Шуты гороховые! Щенки! Даже забугорную хрипелку не могут заткнуть! Ну как тут не задумаешься над новой г`еволюцией? Ка-ак не хватает им, олухам, меня!
Слова выпали. Вождь осёкся и замолчал, сердито и трудно собирая слова в новую мысль.
– А знаете!.. – пожарно выкрикнул Митечка и конфузливо запнулся.
Похоже, он тоже не знал, что сказать, и наклонился к моему уху.
– Слышь! Пошурши… Подучи, что б такое мякенькое ему сказать? Надо бы выдернуть его из оцепенелого смятения.
– А зачем выдёргивать? Пускай подумает. Что это ты какой-то добренький к этому каменному старику?
– Да чёртова жалость куснула, якорь тебя!
– Тут не говорить… Раз ты такой плаксун, то чего не таскаешь ведёрушко для слёз? Имей, текучий, на крайность хоть платок… Слёзки утирать. А у меня платка нету. Не знаю привычку носить.
Но Митрюшка и без платка нашёлся что крякнуть.
– А знаете!.. – обрадовался он своей свежей мысли. – А знаете, вы стоите почти на окраине города?! А в центре, у театра, у райкома «лучший ученик Ленина», ваш «ученик»?
– Любопытно б узнать, кто это, – хитровато прищурил вождь один глаз. – «Светоч коммунизма» со стальной фамилией? Если и был он прилежным учеником, так это в духовной семинарии, где отхватил высшую отметку за тридцать седьмой псалом псалтыри: «И я сказал: да не восторжествуют надо мною (враги мои)».
– 37-й псалом и 37-й год. Случайное совпадение?
– Гм…
– Вы видаетесь хотя бы ночами?
– Нет.
– Со своих бугров видите друг друга?
– Нет.
– Единодержец смотрит как истинный театрал и на театр и на райком. Они почти рядом. И умей видеть сквозь дома, вы б увидели «ученика» со спины. Он стоит к вам спиной. Памятник «ученику» окружён с трёх сторон трибунами и втрое выше памятника вам, безо всяких там трибун. Как вы к этому относитесь?
– С иронией. «Великий кормчий» у себя на родине, я же здесь в гостях. Как и подобает, ученик идёт дальше учителя. Мой ученик пошёл выше. Он ближе к тамошним руководителям, – вскинул руку кверху. – Как-никак, учился в духовной семинарии…
– А что вы скажете… Вы не думали, зачем вы здесь стои́те?
Вождь хитро ухмыльнулся:
– А партийная дисциплинка, батенька. Раз партия поставила – стой! Я как все винтики…
– Да? Винтики декретов не подписывают! Вы помните свой декрет[162] о памятниках?
– Ну, как же?! Как же?!
– Тем декретом вы смахнули более трёхсот памятников. А среди них были мировые шедевры! А что взамен? Во всех городах, во многих сёлах, на предприятиях, в учреждениях, в школах, в институтах – везде лично вам памятники. Везде вы с протянутой рукой. То у вас кепка (иногда бумажный свёрток) в руке, то рука пустяком. Вот и весь ассортимент памятников социалистической революции?! Десятки тысяч ширпотребок одному человеку! Ей-богушки, не маловато ли?
– Батенька, не перегибайте палочку. После моей кончины разве Надежда Константиновна не просила, чтоб не ставили мне памятников? Чтоб не присваивали моё имя заводам-фабрикам?
– Надежда-то Константиновна просила. Но почему вы молчали ещё до кончины? Ещё при вашей жизни Рогожскую заставу в Москве переименовали в площадь Ильича. Почему вы промолчали? Молчание не знак ли согласия? А что теперь говорить… Что вы забыли здесь, вдали от России? На этом месте, – Митя постучал костью пальца в холод постамента, – кто должен стоять? Кто восславил этот край! Например, Груня Половинкина… Героиня…
– Архисогласен! – хитро кивнул вождь. – Надо расширять ассортимент!
– Хотя… Такой поворот… Всё вдруг… Тётя Груня, – это всего лишь тётя Груня. А разве вы здесь совсемуще чужой? Вспомните…
И тут умненького Митечку покатило в историю.
Пропел, как кровавое воскресенье[163] в Петербурге колыхнуло всю Гурию, самую голодную, самую маятную. «Славные сыны прелестной Гурии» поднялись разоружать караульные посты стражников, вышли на митинги. Они требовали земли, свободы личности и неприкосновенности жилища, свободы собраний, слова и печати, бесплатного первоначального образования для всех.
«Мы, грузины, русские, армяне, татары – все братья; мы не будем грызться, пускай не старается правительство понапрасну…»
«Крестьянское движение в Гурии, – напишет одна из газет, – редкое явление во всемирной истории. Это не обычный крестьянский бунт, а вполне осознанное политическое движение, всецело примыкающее к созидательному движению всероссийского пролетариата».
События в Гурии обсуждались на третьем съезде РСДРП. Была принята особая резолюция.
А тем временем Гурия вооружалась и в октябре 1905 года восстала. Два дня шумели бои на Насакиральском перевале. Это на порубежных землях нашего совхоза и села Бахви.
После Ленин подытоживал опыт первой революции: возникшие в ходе революции Советы рабочих депутатов и «крестьянские комитеты в Гурии» были «началом завоевания политической власти».
Прокукарекал всё это Митечка наторопях и по-комиссарски рубнул, глядя наверх:
– Вот видите! Давно-давно ниточка от вас пробежала к Гурии. И разве это не даёт вам право на памятник в нашем районном городке, в гурийской столичке?
– И всё же, молодой человек, я за памятники таким как Груня Половинкина. Ассортимент обязывает…
Митечка покивал.
Я попросил Митечку наклонить ко мне ухо. Он наклонился.
– Спроси, – шепчу я, – что у него за свёрток в руке? Не декрет ли о земле?
– Вопрос повторять не надо, – камнями падают сверху слова. – Я слышал… Да, декрет. Да, о земле. Тот самый, который уже был принят на второй день нашей советской власти на втором всероссийском съезде Советов!
– Да не на второй день – на вторую ночь советской власти! В первую ночь вы выдернули власть у раззяв. Во вторую ночь пошли её кроить на свой салтык…. Всё – ночью! Аки тати в нощи… Ночью был принят тот декрет. Ночь и сокрыла его навсегда от крестьян…
– Голубчик! Да вы думаете, что говорите? Ещё вон когда землю мы отдали кг`естьянам!
– На бумаге? А в натуре? Получили ли с в о и земельные участки мой дед? Моя мать? Груня? Сколько веков вам надо, чтобы каждый крестьянин получил с в о ю землю?
– Голубчик, вы слышали, что вы бухнули?
– Что-то лишнее? Не думаю… Ещё ж в семнадцатом, в апреле, когда вы вернулись из забугорья возради революции своей… с броневика… сразу на вокзале… – разве не обещали вы землю крестьянам?
– Земля – дело серьёзное. И такие вещи с бухты-барахты не делаются.
– Но на бухты и барахты уже ушло почти полвека! Не хватит ли? Сколько ещё надо? Крестьяне же всё ждут с в о- е й земли…
– Земля – дело серьёзное…
Голубой писец! Ну разве не ясно: миру – мир, войне – пиписку!
Ну Митя! Ну чудило! И чего затеял этот дурацкий словесный пинг-понг с этим каменным большевицким пипином!?[164]
И в нетерпении ору я наверх:
– Да ни вы, ни ваши ученики никогда не отдадите землю крестьянам!
– Это откуда такая категоричность растёт?
– А хотя бы из вашего секретного указания вашим же соратничкам-ученичкам: «Упразднить крестьянство!» Тот-то вы так основательно готовились отдать землю тому самому крестьянству, которое приказали уничтожить? Бермудно всё это как-то…
– Мда, – весомо и мудро было сказано сверху.
Похоже, разговор про землю упал в тупик.
– Тогда, – сказал вождь, – давайте вернёмся к памятнику Груне.
– Милей памятника ей была бы своя земелюшка в родной сторонушке где-нибудь под Воронежем, – вздохнул Митечка. – А то лазит, бедная, в чужой Грузии по совхозным чайным горам смерти… Груня героиня Труда. Собирает в год по шесть с половиной тонн чая. Каторга! За каждой чаинкой нагнись да сорви. Какие моторы должны сидеть в руках? За сезон она делает посверх шестнадцати миллионов движений руками! – глубокомысленно вскинул Митя мозолистый палец.
– Груня и должна, молодые люди, стоять на моём месте!
– А вы и не стойте, – неожиданно потянул его сторону Митя. – Лучше идите… Гм… Куда же вы пойдёте? «Ученик» у себя дома, а учителя при хвалёном кавказском гостеприимстве и в дом не пустили? Остановили на прикрайке, у городского порога? Не ходите в богатые сволочные дома ваших же коммунистических олигархов! Идите в бедные. Помогите выскочить из нужды. Скажите, почему вы плотно вошли во все высокие кабинеты? И почему нету ваших портретов в простых семьях?
– Резонно… Что-то я делал не так?.. Я бронзовый… Вколочен вечно стоять на месте…
– Чтоб не мешали орудовать вашим же партаппаратчикам-бюрократчикам? И не мешайте! Занапрасно не переживайте. Вот увидите, грянет времечко, ихний коммунизм сам накроется веником. А пока… Если ж разобраться, жизнь у них умрихинская. Ездят от народа отдельно. Дома, как тюрьмы, за заборищами с проволокой, слышал, под током. Каково? Лишний раз на люди не выйди. Да им за вредность надо платить! Вдумайтесь! Эти отчаюги, не дожидаясь всеобщей мобилизации, бесстрашно кинулись в разведку коммунизма боем незримым! Мы понятия о коммунизме не имеем, а они, рискуя жизнью, живут и даже вроде в поте лица терпужат в нём круглосуточно. Как задвинутые! Как проклятые! День и ночь, день и ночь. Без выходных. Без праздников даже. И это долгими уже де-ся-ти-ле-ти-ями! Глубо-окий манёвр! Покуда мы на излёте сил барахтаемся в трясине «затяжного рывка» к проклятому изобилию, они, величайшие бесстрашные первопроходцы, мужественно обживают окончательный коммунизм! Уже на протяжении почти полувека бедолаги дерзостно принимают изо дня в день роковые удары светленького будущего, неведомого нам. Вот они, герои-великомученики, всё обстоятельно испытают на себе, как на подопытных кроликах, потом, через двадцать лет, по-братски всё покажут и расскажут нам. И тогда мы в торжественном счастье церемониальным маршем войдём стройными шеренгами в осиянное будущее. А сейчас помашем им ручкой и честно скажем: «Правильной дорогой идёте, товарищи первопроходимцы!» Скажем, глубоко плюнем и разотрём!
Митя замолчал.
И надолго.
То ли испугался за сказанное, то ли не знал, что ещё говорить.
– Молодой человек, молчание вам не к лицу… И вообще, поговорите ещё со мной… А то я стою один над площадью. Никому не нужный… Как гнилое яйцо… Если б вы знали, как мне скучно здесь стоять. Я не знаю, что я тут выстаиваю. Никто не знает, как мне хочется спуститься с постамента и удрать в люди. Но я не могу сойти. Не могу даже лицо повернуть. Руку со свёртком задрали, устал на весу уже десять лет постоянно держать. Один торчу и день, и ночь… Присутствие происходит круглосуточно. Народ внизу пробегает мимо, и ни одна душа не видит меня. Лишь вороны да голуби, да воробьи топчутся на голове, на плечах, на ушах, на руке, на свёртке, а согнать их я не могу. Ино и нужду на мне эти сволочи справляют… Ну всякий гад своё говно на моей голове да на моём декрете складирует, а я молчи! Вот вам, батенька, свобода!.. Свобода лишь молчать! Вы первые, кто остановился после Мая.
Митик зарделся, как яблочко в августе.
– А хотите, я расскажу, как однажды конспектировал вас?
– Что за вопрос!
– Только врать я не могу. А за правду за мою не подхвалите.
– Может, и не похвалю. Но не осужу.
Пунцовый Митик уставился в свою драную обувочку и потянул историю с Адама.
Доложил, что наш отец погиб на фронте. Мама неграмотная, одна тащит нас трёх тупарей. Часто и густо у нас не бывает на хлеб, и мы по переменке бегаем с козьим молоком на базар. Туда прёшь мацоню и облизываешься, боишься, как бы сам баночку не слопал, а назад при выручке скачешь с хлебом.
Самый честный торгашок был Глеб. Если и брал тугрики, то только на еду. Дома прямо говорил, на столько-то продал, столько-то проел. Но не на мороженом, не на разноцветных подушечках конфетных. Пресная дешёвенькая булочка, большего он себе не позволял.
– А этот махнутый аварийщик, – мотнул Митя на меня, – всё под копеечку приносил домой. Иногда ему не удавалось продать по потолку, но всегда зуделось. Любил, чтоб его прихваливали. Если где находил завалящуюся монетку, что плохо лежала на столе или на окне, старательно подпихивал её в выручку. Мамочка всегда хвалила его за расторопность, и юный спекулик сиял новеньким пятачком.
