Анатолий Никифорович Санжаровский
Дожди над Россией
– Ну шо пишуть? – насторожённо шепнула мама. – Шо в письме?
– Сплошное уважение. Сам редактор так и начинает: уважаемый такой-то! Имя, фамилия мои. Ни с кем не спутаешь. Про летние походы школьников зовёт писать им…
– А ты и пиши, раз просють. Или чорнил жалко?
Чернил хоть залейся. Только про что писать? Про походы?
У нас не ихние походы.
У нас свои походищи. С семи лет одни походы. До обеда в школу поход. После обеда поход на чай – до вечера гнуться рядом с матерью.
Если не плантация, так огород до ночи. Воют шакалы. Глухая, чёрная ночь. А ты копаешь под картошку. Катаешься на лопате, больно понравилось. Оторваться не можешь.
А то после занятий убежишь в поход по лесу.
Скачешь, скачешь с цальдой. Нахватаешь вязанищу вдвое толще тебя и попёр жук вприбежку.
Пока допрёшь – горб мокрый, последний пар из тебя вон.
Иль таскаешь навоз из сарая опять же на тот проклятый огородище. И бегом, и бегом…
Одни походы…
А блеснёт воскресенье, опять рвётся душенька в поход по родимому краю. Собьёмся в стайку, лаврика три с района, и по соседним сёлам.
Бредём и орём:
– Работник нужен? Работник нужен?..
В какой двор пустят, мы и рады.
Чай, яблоки рвать, по огороду убраться – за всё хватались. Абы чего платили.
Поесть дадут, шелестелок немножко дадут.
Какие ни малые бабурики, а свои. Кому неохота, чтоб с ладошки своя копейка смеялась?
На кино, на карандаши, на тетрадки, на учебники у матери не напросишься. Опустошительные гангстерские налёты на родительский узелок не в чести. Домашний капиталик всегда на виду. Получит мама зарплатку, соберёт всех. Скажет:
– Вот, хлопцы, принесла грошенята. Трошки наскирдовала я денежек… Кому надо – в платочке за портретом.
Как бежишь за хлебом – нырь за портрет мамы с отцом на стене. А разбрызгивать тети-мети на киноглупости кто рассмелится? Без кина ни один не окацубился.
Но кто без хлеба уснул?
А если ты и без кина не засыпаешь, так дуй в выходной по селеньям, заработай и сори, как хочешь!
Вот мы и погуливали по окрестным сёлам.
Один поход потней другого.
А туристских променадов мы не знали. И не узнаéм.
Так про что же тогда написать?
А что если про чай? Чай!
Вот я и раскатаю, как наша совхозная пацанва всё лето дерёт чай!
Свою первую заметку в газете я помню наизусть всю. До последней точки.
Каляки-маляки!
Захотел – смог. Написал!
Правда, я накрутил полтетрадки. А в редакции оставили всего четыре фразы. Двумя пальцами всю заметку в газете закроешь!
Утеснили до гениальности. Одели мои простосердечные слова во всё казённое.
Зато фамилию не сократили. Ни на буковку. В полном составе дали!
Гордость немножко расправила мои сутулые плечи на короткий срок. Но по-прежнему держался я от людей на околинке, в тени.
Эта моя первая заметка выскочила в прошлом июле.
В субботу.
В субботу же, второго апреля, печатались и задачки, которые я отгадывал. Опять же в субботу, 14 мая, дали ответы и имена правильно ответивших.
Ещё одно событие местного значения сварилось в субботу. Я родился.
Так что к Субботе у меня особое отношение.
Нет мне легче дня против Субботы. Суббота вывела на свет, подала надежду на журналистскую судьбину.
Я кланяюсь тебе, милая моя Субботушка…
Ты мудро рассудила, что «не следует запрещать детям играть с творческим огнём».
Иван в лицо похвалил, что не забыл я помянуть в заметке его сестрицу Марусинку. Так чего же он сейчас строит вид, что не было ни этой заметки, ни новых двух? Что это его заело на тех задачках? И с чего в голосе насмешливый ядок? И чего он на меня так злится, что мелочь плавится в карманах?
Тупарь я!
Да с чего ему приплясывать-то передо мной? Ну вспомни.
С Иваном я в разводе.
Ещё прошлым летом я с ума сходил по нему. Вместе с Юркой помогал грузить в пять ярусов четырёхпудовые ящики с чаем в бригадах, разгружал на фабрике. А он за это великодушно разрешал кататься с ним. Пока достоится своей очереди на фабрике, уже три часа ночи. Пока приедем домой, расцветает.
Мамушка восстала вся.
Запретила мне подходить к машине. И к Ивану ни ногой.
Раз от разу выговаривала Ивану. Да зачем? Кто её просил? Он же обещал взять к себе в грузчики. А там и в помощники, в стажёрики. Выучит, вытащит в шофёры! Я ж и дня не проживу без запаха машины. Буду умирать, поднеси к выхлопной трубе – снова побегу!
– Писарюк! Ну, у тебя уже прошло острое воспаление хитрости? – нарочито громко пульнул в мою сторону Иван. – Давай-но, писателюха, сюда грузить!
Как ни в чем не бывало вылетел я из-за ёлки, поскакал назад.
Иван сидел на подножке. Дымок с ленивой преданностью обволакивал, обнимал его: мотор был в работе.
Дымок грел мне душу. Я лечу к нему, ловлю облачко, но оно сквозь пальцы, сквозь меня куда-то уходит. На руках, на лице оставалось лишь ароматное его тепло.
Иван криво взглянул на меня. Как гусь на зарево.
А! Пусть злится. А я не буду.
В заглазном случайном злом трёпе он подсказал мне мою судьбу. Раньше я и не подозревал, не догадывался, что есть на свете какая-то журналистика. А он жёлчно указал мне на неё, смехом толкнул к ней. Подсказал мне меня. И спасибушки! Теперь-то я точно знаю, чего я хочу в жизни!
Мы с Иваном снова начинаем подавать ящики на машину.
– Прокатимся, лысый ёжик? – жмурит один глаз из дымка Иван. – В цэковский кабинет сажаю рядом. Чин чинарём! Может, дам чуток порулить…
Я жмусь.
И хочется по старой дружбе прокатиться на фабрику, и колется, и мамка не велит.
– Мне нельзя. После обеда уговорено с матерью кукурузу на базар везти.
– А-а… Покрепче держись, тюня, за мамкину юбку. Да смотри не заблудись, манюнечка! На досуге займись цветиками. Заране расти на окошке кактус «Стул для любимой тёщеньки!»
Все грохнули.
Я на полдороге бросил тащить ящик.
Иван еле удержал его, четырёхпудовую дуру, на коленях, покрыл меня пересоленным словцом.
Я взял корзинку и побрёл домой.
Краем глаза я вижу: наконец ящики в пять этажей установлены в кузове.
Степенно, парадно машина поплыла в хмельные фабричные края.
Что же он так медленно едет? Тащится, как моль по нафталину. Нарочно? Думает, побегу догонять? Как бегал в прошлые разы?
Я б и побежал. Но зачем он обозвал меня манюней? Чего буровил про какую-то тёщу? И после всего этого?..
А! Фикушку тебе!
28
Даже солнце не в состоянии всегда быть в зените.
В. Жемчужников
В спешке мама гладила свою выходную кофту.
– Уже двичи пропикало радиво! А я дома. Ойо-оеньки!.. Базарь зачнёт расходиться. То и поспею к шапочному разбору… Кто кукурузу станет брать?
– А почему Вы меня спрашиваете? Не смотрите, как на икону. Сегодня я Вам больше не служка. Говорили сходить до обеда на чай – сходил. После обеда моё личное время. Всё расписано. График. Поем и на речку. А там футболио. Прощёная игра.
Сказать прямиком про зажатый обед не поворачивался язык. Из чего готовить? Когда?
Но голод в такие тонкости не вдавался.
С напускным безразличием я тихонько, вроде для себя пропел:
– Л-люблю-ю с-салат в нач-чале м-мая…
Это дожало матушку.
– Я и забула зовсим! – плеснула руками. – У нас же куры всё сидят у себя в кабинете! Сбегай выпусти да яйца подбери. Яешню на скору руку сконбинирую.
Курятник сотрясало громовое кудахтанье.
Крику, крику! А яиц-то всего три.
Отдаю я их маточке, себе на умке тяну враспев:
– Закудакала курочка… выкудакала яичко… Докудахталась спасиба… Накудахталась вволюшку…
Мама хлоп яичко об ребро сковородки. Пустое!
Лицо у неё вытянулось.
Ни звука мне, торопливо хлоп второе. Пустое! Третье – пустое!
– Грех… тёмный… – бессвязно шепчут белые губы.
– Можно подсветлить… Вы сегодня кормили кур? Нет. Вот они и забастовали. Той же монеткой ответили… Да не пугайтесь Вы так. Это они Вас разыграли. А я помог. Булавкой проткнул скорлупки, всё выпил. Не надо жарить. Время где?
– Насмерть выпужал… – бормочет мамушка. – Это надо удумать?
– Нет. Вот это надо удумать! – Из её чайной корзинки я достал кусок кукурузного пресного чурека и луковичку. – Утром не съели. На чаю съем! С чая принесли назад. Съешьте хоть сейчас!
– Да когда? – Она бросила чурек, луковичку в мешок с кукурузой. – На базаре делать нече будет. Буду торгувать и зъим.
– Уха-а… Чем Вы, ма, и живы? Что Вы вчера в ужин ели? Чурек помазали постным маслом, посыпали солью и запили холодной водичкой из криницы. И больше до си ни крошки!
– А с чего ты чужие взялся куски насчитывать?
Она сердито связала бечёвкой хохолок мешка и ручки соломенной кошёлки. Наперевес взвалила всё это на себя.
Её забавно повело.
В мгновение зигзагами добежала до стенки, воткнулась в неё мешком.
– Ох-охоньки… Тпру-у, дивка. Приихалы! – Мученически-виноватая улыбка зарделась у неё на лице. – Как мы скоро… Е-право… Чем тяжельше ноша, тем быстрее бежит ишак!
Я снял с неё поклажу.
Приладил кукурузу на багажник, кошёлку на руль.
Мамины глаза засветились надеждой.
– Иль ты, сынок, хочешь мне помогти?
– Всю жизнь мечтал! – огрызнулся я и тоскливо повёл навьюченный велик из комнаты. Господи! Это ж как минимум вымахни речку из графика!
– От спасибо! Дай тоби Бог здоровьячка! Дай Бог! – причитала вслед. – Без Бога не дойдёшь и до порога…
– Но мы уже миновали порог! – буркнул я.
Сразу за калиткой городская мятежная дорога разгонисто летела книзу. Садись и дуй. А мама? На одиннадцатом номере в гордом одиночестве? Как-то неладно бросать одну.
Может, упросить на раму? Так и сформируем наш поезд.
(В классе в третьем мне дали в премию книжицу. Называлась премило. «Как мы формируем поезда с головы и хвоста одновременно». Много чего с той поры забыто, а это незабываемо. Захочешь забыть – ломом не выковырнешь из головы.)
Я остановился.
Галантно, в поклоне, широченным жестом – всё-то у нас на барскую ножку! – показываю на раму.
– Битте-дритте, фрау мадам. Карета подана-с!
Мама замахала руками, отхлынула в сторону. А ну силком ещё усадит!
– Иди ты! С этим чертякой лисапетом и костей не сберём!
– Боженька даст, не рассыплем. И он лишит Вас пикантного удовольствия – подбирать собственные косточки. Садитесь.
– Отстань! Бабе пять десятков – изволь радуваться. Лезь на лисапет!
– Лезть не надо. Просто садитесь.
– Не… Я уже подстарелая… Превзошла к старости… Я боюсь. Поняй один. А я сбоку… петушком… петушком…
– Может, уточкой? Всё Вы с причиндалами. Да пока приползёте, всейный базар расползётся. Послушайте меня, дурака!
– И не приставай! Ни за какие тыщи не сяду. Я, сынок, поганый бачила сон.
– Ну и что? А кто говорил, воскресный сон до обеда? Не Вы? Не Вы? Да? Ничего не стряслось до обеда. После обеда уж и подавне не стрясётся!
И тут мама подала отвагу. Села ко мне на раму.
Скрипучий наш паровозишко под силой невероятной тяжести зло набирал с угорка движение. Ветер холодил лица.
– Как барыня… Панствую… Сижу и ножки свесила.
Мама вызывающе смотрела на стянутое проволокой переднее колесо. Испуганно-восхищённо обронила:
– Ох и прёт зверюка! Ты ему посломи сатанинский гон.
– Нечем-с. Тормоза с год уже на пенсии. Не держат.
– То ж погибель верная!
– Откуда такие точные сведения? Лучше свободней сидите. Ну, отпустите чуть руль. Ухватились клещом… Утопающий и то легче за соломинку держится. Совсем править нельзя!
Мама не отпускала руль, тянула своё:
– Тихше… Убьюсь… Загудим, як горшки!
– Боженьки ещё наобжигают.
Крыла нет на переднем колесе. Cтупнёй упираюсь в шину.
Ход скис.
– Ну, во! – перевела мама дух. – Теперь ще поживэм.
– Недолго думано, да хорошо сказано!
Я снова распустил вожжи.
Мама и вовсе легла на руль. Как прикипела. Страх закрыл ей глаза.
– Вы что? – кричу.
Мама молча надвинула козырёк косынки на брови.
– Что с Вами?
– Становь драндулетку! Слезу!
– А на вагонных дверях зачем пишут чётко: «Не выходите из вагона до полной остановки поезда»? Пол-ной!
Мы вылетали на финишную прямую. Последний поворот под гору.
– Сосчитайте до тысячи прежде чем надумать что. Считайте. Не теряйте время.
Наверно, маме было больно сидеть. Она заёрзала, сносная нить движения оборвалась. Велик заходил под нами как пьяный.
– Да сидите Вы Христа ради!.. Смирно!
– Как же смирно?! Что я, сижу на подсудимой лавке?
В тот самый момент, когда я, сообразуясь с законами велосипедной езды, мастерски клонил наш поезд влево, сердитая мама мудро вдруг дёрнулась всем корпусом вправо. Для полной надёжности крутнула и руль вправо. Подправила. Решила, что лишь так и надо. Произвела порядок. И единым махом сокрушила сук, на котором мы так славно устроились.
Пыль покачивалась над нами ядовитым облаком.
Я подбежал к маме, взял за плечо.
– Вы живы?
– Не знаю… Вот так мы-ы… Накрыла-таки невезень… Будь у нас мозги, погано пришлось бы. Выскочили б… А так нечему выскакувать… А сон и посля обеда настигае…
Она осторожно наклонила голову к груди, затем смелей, уверенней, резче подняла вверх. Сжала, разжала пальцы.
Усмехнулась:
– Всё навроде гнётся… Не скрипит… Ничего не цепляется…
Я не выдержал:
– Ну, ма, раз связь не нарушена, можно считать, – подладился я под Левитана,[125] забасил, – полёт прошёл удовлетворительно!
– Эгэ, удварительно… Тебе б так!
– Будто я падал на царь-перину.
– Твои молоди костоньки враз ссохнутся. А тут рассыпься, ввек до кучи не стаскать.
– Слава Богу, Вы не мешок. Не рассыпались.
– Шо ж он так у нас кувыркнулся? – осуждающе посмотрела мама на велосипед, лежал на обочинке.
– Вашими стараниями…
– А шо я такого сделала?.. Лисапет стал клониться вправо. Я быстро дёрнула за руль и повернула его влево.
– Тем самым Вы тут же и свалили нас обоих на землю!
– Как это? Я ж тилько чуть-чуть подправила лисапету путь. Ты, друже, думаю, куда клонишься? Тебе надо влево… Я и подправила…
– Понимаете, у вела свой нрав, свой обычай… Вел ещё тот гусь со бзыками!.. Стал он клониться вправо, надо на миг какой ещё сильней повернуть вправо… Надо уважить его каприз. На миг на какой сильней повернуть дальше, как ему хотелось, вправо и тут же вывернуть его на прямой путь. И тогда б он уже не лёпнулся с нами на горбу. А Вы… Всё наоборот!
Мы заполошно накатились горстями угребать кукурузу назад в мешок. В спешке я ненароком прихватывал и пыль.
– Всё больше будет, – выразил я своё мнение насчёт пыли.
– Оно не так бы надо…
– Так не так, а перетакивать некогда. Мы ж не нарочно падали!
– Оха-а!.. – пыхнула мама. – И чего ото молотить шо здря? Самого чёрта перебрешешь! Тилько кто за тебя будэ соображать той кумекалкой, шо на плечах? Лей, да не через край. С какими глазами торгувать пылюгой? Да нам ею глаза закидають!
Из мешка она вывернула всю кукурузу в кошёлку и на раскинутую в канаве по траве косынку стала веять.
Она старательно переливала зерно из ладошки в ладошку, дула изо всех сил.
Жиденький короткий ручеёк золотом горел на разомлелом солнце.
Я повздыхал, повздыхал да и прилип помогать.
Наконец я снова водрузил мешок на багажник.
– Ну что, фрау, битте? – подставил я раму.
– От тоби дрытте с маслом! – Мама с горькой усмешкой поднесла к моему носу кулак в связке сине проступающих жил.
«Очень жаль. Кому этот жест добавит лавров? Он понимается и как отсутствие присутствия благородных манер, и как – хуже того – вульгарный выпад: на` кукиш, на базаре на него что хочешь, то и купишь. Вы хотели, но, к Вашей чести, не показали дулю, едва-едва удержались. Да кто не знает известное: задуманный проступок пускай и не стал явью – все равно проступок?»
Скажи я это и вслух, мама всё равно б пропустила мимо ушей мой туманный десант в проповедь.
Она с огорчением смотрела на редкие зёрна в пыли, не могла отойти.
– Шо ж мы скрутили? Скоко зерна мимо дела шмыгнуло… Яки деньги?!
– Мозольные.
– Всё тебе кортит со своим глупством в чужой монастырь завернуть. Хлеб кидаем!
И она села на корточки, выщелкнула из пыли все до единого зёрнышки.
– Идите садитесь.
– Опять сиди, як мытая репа? Накаталась на дурничку… Я пеше… Петушком… петушком…
– И долго курочка собирается пробыть петушком?
– До самого места.
– Смотрите. Моё дело предложить, ваше дело отказаться.
Я поехал медленно.
Мама семенила рядом.
У плетня, при дороге, стоял красавец петух. Наклонил голову вбок, скучно разглядывает нас.
– Гарный петушака. Як нарисованный. Хвост дыбарём!
– Ему что… На базар не бежать.
Потные капли устало гонялись друг за дружкой по низу разгорячённого мамина лица. Капли сшибались, сбегались в одну величиной c горошинку и, не удержавшись, падали, терялись в пыли.
Мне как-то не по себе.
Я, гаврик-лаврик, еду, как кум королю и сват министру, а мама скачи в поту?
Я слез, молча иду рядом.
– Ты поняй, поняй. Я настигну. От только… – Она села на обочинку, стащила хромовые отцовы сапоги в гармошку. Они длинные, ну по самое некуда. – Это надо? До крови ноги намуляли! Скаженно жмуть да ещё скрипять!
– Такое пекло… А Вы вырядились в сапоги?
– И не спрашуй. Кинулась обуваться – нема одного тухля. Я туда, я сюда. Нема! Може, мыши под скрыню затащили? Не глянула… Некогда… Я и надёрни батьковы чёботы… Бач… Батька война не отпустила. А чёботы его живуть и живуть…
– Говорите культурно. Не чёботы – сапоги.
– И-и! Чего б ото присикаться к словам? Мне без разницы. Абы голыми пятками не сверкать на людях.
Теперь мама шла босиком. В той и в той руке по сапогу. Козырёк косынки прилил ко лбу.
– Упарилась, отогрелась бабка…
Она сдула пот с верхней губы, над которой чуть дрогнул и кустик пшеничных волосков, что рос на коричневой, будто от густого загара, горошине родинки.
За речкой Натанеби, уже в городских лопухах, мама обулась.
Сапоги важно скрипели под ней.
Прохожие останавливались послушать и улыбались.
Вот и рынок.
– Базарь застановлен людьми хóроше, – довольно сказала мама. – Продамо!
Покуда мы пропихивались к кукурузному месту, чего-чего не услышишь!..
– А! Григорей! Тёмнай друг… Здорова!
– Здоровеньки! Может, по старой дружбе поздороваемся в губы?
– Да ну лизаться!.. Никуда не ходишь, божий человек?
– Под старость лет куда… Доползёшь ель до мил подружки коюшки. Эхэ-хэ-э… Ёлки-палки хрен Моталкин… Живи, живи, ещё и помирать надо. Из Нижнядявицка пишут… Примёр мужик. Вырыли яму. Привезли хоронить – ан набралась грунтовая вода. Не рой яму на ночь! Когда хоронить, тогда утром и рой. Бабы говорят: идите в крайний дом, попросите ведро и вылейте. А мужики, что рыли, морды пьяные, говорят: трупу всё равно преть. Стали закидать, а вода покрывает землю. И так вышла из могилы. Не захотела вода умирать… Сосед, Машкин батько, восемьдесят лет на одном месте живёт, пел: не было воды никогда и ста граммов. А сёдни двести вёдер из погреба вылил. Снег упал на талую землю. Надумал таять и вода пошла по жилам. Подтóпель такая!.. Всё навскружке затопила…
– Наскажешь про таковские страхи с Родины… Ну, покедушки. Бывай здоров!.. А я целую шайку конвертов взял. Из каждой кучки купил газет. На неделю хвате. Ну, бегу. Бывай здоров!
– Бывай и ты в здоровье!
– Эта печка часто и густо золой засыпает глаза. Хорошо в казённых домах. А тут в зиму холодюка. Дыхнёшь – дух видать. Мороз хряпнет – ни жив ни мёртв.
– Ой, не скажи, кума! Кажный по-своему дурак. Почему вам кватиру не дают?
– Похоже, не заслужили.
– Нет. Потому что дураки.
– Дураками мир дёржится.
– Плохой мир. Вы стары, сыну пять десятков. И двадцать семь годов гниёте в одной аварийной комнатухе на десяти метрах! Где это видано в таком счастье купаться?
– У нас и не такое счастье видано…
– У меня закололо в правом боку.
– Это двенадцатое ребро зашло в живот.
– Да тю на тебе! А нарыв вот у глаза. Что это?
– Спеет богатый урожай ячменя…
– Какая движения на дороге! В два конца машины ревут. Земля под дорогой как не рухается? Антобус с «Колхидой» стакнулся. У шофёра голова отвалилась. Сиденье в лепёшку. Антобус в лепёшку. Сиденье от сиденья ломами отваливали. Людей из сиденьёв ломами выковыривали.
– А у меня новость не мягче… Ох Господи!.. Я дни потеряла… когда это было. Не то в субботу… Женщина переходила дорогу. Мотоцикл как дал – винтом пошла…
– Свинья у Черторынских затонула в уборной. Скворешню сняли. Яма полная, у свинюхи один нос торчит. Вытащили, обмыли да закололи.
– Свинью-то обмоешь, обжаришь да съешь. А моя квадратно-гнездовая радость… Разожралась… Растолстела бабёха поверх всяких возможней! Похожа на колхозную комору…
– Девочка с женихом поехала кататься на мотоцикле. Где жених был не знаю, а рулём сама водила. Упала. Приехала домой, никому ни слова. А утром собирается в школу – обмороком шимануло. В больницу. Комаров нашёл аппендицитий. Стал резать. Аппендицитий хороший, а внутре всё в крове. Забрали в область. Померла. Родители подали на Комарова в суд. Мать сказала: уходи из района, я тебя решу. Горька дивча, горьки батько-матирь… У этого Комара собственна жинка померла. Что ж то за главный врач, ежли жену не вылечил? А просту людыну разь такой вылечит?
– То и успокоение, что всем умирать не миновать. О т т у д а никто не приходил…
– Заспорили трое, кто же были по национальности Адам и Ева.
Англичанин говорит:
«Они были англичане».
А француз:
«Нет. Французы они были».
Тогда говорит русский:
«Нет, мужики, они были русские. Только русский может удовольствоваться половинкой яблока, бегать с голой задницей и считать, что живёт в раю!»
– Друг, скажи, а в Африке доят поллитровку?
– Ещё как! Но там строго. Собираются трое. Двое пьют, а третьим закусывают!!!
– А у нас одного похоронили с бутылкой в головах. Кре-епенько подливал. «Народный похмелец!» Как хряпнет водочки, всё одну присказку говорил всем, вроде как жаловался: «Хоть она и белая, а что-то прибалдел я…» Жене наказывал, как подохну, поставь бутылку в голову, а музыку не нанимай. Будут дудеть, за мозги мне дергать… Ну, повесился. Схоронили. Соседка и говорит жене: «Зин, он просил пол-литра поставить, а ты четвертинку поставила». – «Хватит чёрту! Хай там отдохнёт. Здесь эсколь попил! На потоп хватило б!.. И сама хоть отдохну. А то набубулькается и храпит, как тельвизор, когда передачи кончились, а его забыли выключить…»
– У! Забула! Зовсим голова пуста. Сестра писала, град у Кучугурах був. Утром лопатой отгребала. Туча крылом задела. Крышу сорвало, як газету со стола скинуло. От ураганина!..
– Вот это да-а! Откололась в Нижнядявицке бяда. Наш Нижнядявицк на первом месте по калагализму!.. По пьянке. Надо хоть по чём выбежать на первое место. В винном магазине писано: калагализм – враг твой и ёбчества. И нарисовали: перевернутый дядько в бутылке с водкой. Водка перевернула всё кверх кармашками. От водки погиб мир. Вон сосед у меня. Тверёзый – человек. А шатнёт градус, нажрётся в полный рост – кроет всех под одну крышу…
– А у нас на пятом отслужился один. Васюха Мамонтов. Пришёл к однофамиликам, к Мамонтам, сватать младшую дочку. Манькю. А ему и говорят: да она у нас ещё дюже мала. Ну, семнадцать. Что ты будешь с нею делать? А он отвечает… Да мы, говорит, с ней уже всё сплановали и немногость спробовали. Знаем что! Ему и вбубенивают: «Знаете не знаете, а хочешь влететь в счастью – бери старшуху. Паранькю. Ягодка на десять лет поспелей. С одной полянки… Одних корней… Чего тебе перебирать? Чем она тебе неподходимая?.. Ну как мы тебе младшуню сдадим, если у нас старшая сидит? А девка там, сам знаешь, хорошо кормлёная, тельная… Зачем мы будем очередь ломать? Кто ж через сноп вяжет?» А Васюха закопытился. Хочу Манькю и все! Его ласково так, шёлково выперли с пустом. Поверь, на веки вековущие обе ягодки присохнут в христовых невестах…
– А этот ты не слыхал! Американский корреспондент вернулся из Москвы к себе в Нью-Йорк. На него набросились: «Что такое Советский Союз? Расскажи!» Он и рассказывает: «Это удивительная страна. Никто не работает, но план перевыполняют. План перевыполняют, но в магазинах ничего нет. В магазинах ничего нет, но у всех всё есть. У всех всё есть, но все недовольны. Все недовольны, но все голосуют за!..»
Жу-жу-жу-жу-жу…
Жужжит базар. Шумобродит базар.
Базарные жернова перемалывают смех и слёзы, боль и тоску.
На кукурузном торжке, за речкой, народцу реденько. К нашей кукурузе никто и не приценяется.
У мамы свой зудёж на сердце. А ну придётся назад тащить?
У меня свой. Мало без речки говей, ещё и без футбола останусь! Продала б быстрей, взяла б муки пшеничной. Я б на велик и в обратки!
Невесть откуда вывернулся дед Семисынов.
И Семисынов, и мама страшно обрадовались друг дружке. Соскучились! Как же, век не видались. Давно ль паслись на одном чаю? Аж в обед нынче расстались.
– Онь, – сказала мама, – ты чего весь запотел?
– На себя работал. Обедал!.. Тут, в рыгаловке… Поблизку… навстоячки… Заодно чудок подрессировал зелёного змия… Товар, Поля, тупо идёт?
– Тупой, Онюшка, спрос.
– Радиограмму принял… Шифровку понял… Понял… Счас подгострим…
Семисынов осоловело поглядел вокруг, подумал и пошёл.
Он старался ступать твёрдо. В это он добросовестно вкладывал всю свою власть.
Скоро он конвойно подвёл под руку какого-то хлипкого, ряхлого старичка с насупленным, вопросительно-суровым взглядом.
– Это я, Поля, добыл тебе покупца. Из-под земли востребовал…
И старику:
– Заглазно, кукуруза не в сказке сказать! Ка лошадиные зубы. В полпальца! Бери, не промахнёшься. Да сам смотри. Своя во лбу палата!
Старичок вмельк заглянул в мешок, согласно закивал.
И без звука дал мамину цену.
– А теперь ответствуй, чего боялся идти со мной? – пытал старика шаловатый Семисынов. – Думал, разбёгся я афернуть? Так мы отучим так об нас понимать!
Семисынов плюнул в ватный кулак. Трудно подал мне.
– Ну-к, Антониони, размахуй моей рукой. Я его вдарю как надо на дорожку…
Семисынов засмеялся.
И голос его, и взор светились добротой.
Он вяло махнул рукой:
– Не… Мы в драку не поедем… Лучше…
Он подсадил клунок с нашей кукурузой старику на спину, и тот важно запереступал к выходу.
– Иша, как его фанаберия забирает, – качнулся Семисынов в старикову сторону. – Будто самолично ту кукурузоньку растил… А ты, Полюшка, всё ти-ти-ти. Да чего титикать за свой труд? То б тебе и сам Никита сказал, будь живой… Подлая, подвешенная жизня обирает у нас твёрдых друзьяков…
Мама кручинно вздохнула.
– Извини, Поля, мои пьяные брёхи… А завязалось всё со ста граммулек да с Васи из бани…[126] Жахнешь один фуфырик – боишься. Жахнешь другой – боишься. А как третий выкушаешь, так и не боишься. Активизировал сознание! Пить я, Поля, не умею, – пожаловался он. – Не остановлюсь. Пью, пока ухом землю не достану.
– Не наскребай на себя грязь. Чего наговариваешь?
– Спасибушки тебе… А знаешь, водка человека медведем делает… И всё ж тот страшный бездельник, кто с нами не пьёт!.. И потом… Полезность от питья какая… Лечебная… Принял того же биомицину[127] и тоска жизняра сразу заиграла… Пойду я ишо поинтересничаю, ишо на городской народушко погляжу. На всю неделю нагляжуся!
Семисынов тонет за чужими телами, за чужим гвалтом.
– Ну, сынок, пошли и мы. Что было – видели, что будет – увидим… Сёни у бабки рекордный день. Грошей уторгувала повну жменю. У самой бы головы не хватило. Анис подмог. Вона кого надо благодарить А я и забула!..
Как савраски скачем мы меж рядами, но ни на что на своё никак не набежим.
– Ты поглянь, – жалуется мама. – Такая глупость образовалась – ничего не купишь… Грошики – это зло, особенно когда их нету. Нема денежек – сидишь прищулишься. А когда есть, расширитуешь…[128] А и есть, так…
Её взгляд зацепился за чеснок на лотке.
– Чесноку, чесноку! Горы навалили! Синий да хороший. В кулак! Не надо, а купишь.
Не удержалась, взяла несколько головок. В доме всё сгодится!
Скоро мы наткнулись на пшеничную муку. Взяли.
Я обходительно увязываю покупку на багажнике.
Мама наказывает:
– Ты туточки постой-пожди. А я побегаю поприценяюсь. Може, кабанчика уторгую. Побигаю щэ трошки…
– Побегайте, побегайте, – разрешил я.
Ушла как пропала.
Сколько можно ждать? Там, наверно, все уже играют. А ты топчись на месте, как тетерев на току.
«Ну, – думаю, – возьми она того поросёнчика, так всё ж равно я не посажу его на свой педалный мерседес. Что, не донесёт одного того визгуна?»
Бес-луканька подпёр меня шилом в бок, я и подрал домой.
