Александр Поехавший
Махавира
На центральной улице я купил гривны. Любовался надписями магазинов: читаешь и смешно. Чуть дальше мне встретились местные живые достопримечательности. Парень небольшого роста бряцал на расстроенной гитаре русский рок, а его преданный соратник (аскер) приставал к прохожим и активно собирал в шляпу подаяния. Мне не нравилась такая форма настырного выпрашивания. Лучше вообще ничего не заработать, но судя по их плачевному виду они очень нуждались. Спустя время мне надоело слушать одно и то же и я попросил гитару. К своему удивлению я полностью вспомнил текст песни группы Провода Про Любовь и ещё несколько самых крутых песен, что я чирикал на набережной в Саратове во время бессмысленного студенчества.
Я зашиб им ещё немножко денег. И я был поражён, когда Боцман, как звали аскера поделил выручку ровно поровну между мной и их компанией. Я не стал отказываться: дают – бери, раз уж они так решили. С ними была ещё девушка, сбежавшая из дома и парень, который рисовал на теле всякие узоры за плату. Он чистосердечно признался мне, что являлся внештатным сотрудником милиции, а выглядел, как хиппарь: тощий и с длинными волосами.
Неуклонно приближалась ночь, они все обитали в доме на окраине. Девушка с пареньком гитаристом ушли на вечернюю рыбалку, а я напросился к ним на ночлег. Мы купили картошки, минералки и майонез. Они были бродягами, и я не стал признаваться, что вкалывал в налоговой в России, ибо все всегда полагают, что если там работаешь, то чуть ли не миллионами ворочаешь. Я просто был никем, восходящей иконой антиуспеха. А госслужба в РФ – это постыдная, низкооплачиваемая и трудоёмкая работёнка лучше которой всё что угодно. Ни хера там не получал то насколько трудился и ещё плевали на меня.
На ужин подали варёную рыбку и картошку. Все ели руками из одной кастрюли. Я полюбил украинцев, они были такие простые и открытые люди.
Всю ночь балакали про обычную жизнь, как обычные люди. Я загорелся спонтанной идеей уличной музыки, что могла помочь не только заработать на еду в пути, но и легко познакомиться с какой-нибудь голубой девушкой. Именно так я считал тогда: просто играешь и поёшь, а к тебе подкатывает она – красивая девочка с висящим платьем, как кобра под дудку. Оставалось лишь немного рассказать о себе и задирать ей сначала вверх, потом вниз.
На следующее утро мы вновь пришли на центральную улицу, художник нарисовал мне узор на руке, и я тронулся дальше.
Ещё никогда в жизни я не видел таких прекрасных женщин, как в Украине. Пришлось немного проехать до трассы на автобусе и там была одна с лазурными глазами. В России её бы немедленно разорвали, а там это было нормальное повсеместное явление. Мне достаточно было трёх секунд, чтобы определить, притягательна ли девушка. Там каждая вторая будоражила внутреннее из-за чего терялась неусыпная бдительность, да и плевать, я ж не мог вырвать себе глаза или смотреть только в пол или только в небо. Такие сладенькие украиночки, такие плотные, тугие жопы: не рыхлые и сдувшиеся, как у наших. В них надо было буквально продираться, настолько там всё плотно, огромное внутреннее давление: только у украиночки такое во всём этом грешном мире, ох, Господи помилуй.
Через час я уже топтался в Феодосии. Искупался в море и решил возвращаться домой: время поджимало, рюкзак явственно ощущался будто набитый кирпичами и самое главное – ноги. Величайшая ошибка – отправляться в такое жёсткое путешествие в уличной обуви. На ступнях, между пальцами, везде, где можно зияли кровавые мозоли, они просто не успевали заживать и тщетно просили о пощаде. Я ощущал себя Ариэль, не иначе.
На выезде из Феодосии я застопил большой междугородний автобус, который направлялся в Харьков. Ни за, ни против, всё равно, если умираешь при жизни, конца никогда не будет, всегда будет умирать кто-то, кроме тебя самого. Салон был полупустой и ко мне подсела загадочная девчонка, мы близко познакомились, слегка поговорили.
В Джанкое автобус сделал десятиминутную остановку. Мы вышли на улицу и отошли в сторонку. Я боялся, что от меня несёт и держал приличную дистанцию от этой сладэнькой украиночки. Я от неё делал шаг назад, а она ко мне два. Это было так забавно и приятно, её лицо было прямо вплотную к моему. Мы стояли и сосались, как примитивные животные. Я гладил её спину и попу, сжимал её пальцами, когда прям со всей силы, а всё равно. Я засунул руку ей под юбку, я уже имел право и под трусы залезть, но я не стал. Только потрогал точно внизу между ног, очень было мокро. Её трусы были такие тоненькие и писька особо не выпячивалась, просто избыточная влага сочилась. Она буквально оседала вниз, ещё несколько секунд и я бы лёг на неё прямо там.
Водитель забибикал, и мы вернулись обратно на свои места. Вместо унылых, гнетущих российских и нищих, печальных белорусских городов я бы лучше объехал вдоль и поперёк автостопом всю Украину. В компании с этой девушкой время пролетело незаметно. Мне нужно было сходить в Мелитополе, и я попросил остановку. С тяжёлым сердцем я попрощался с этой харьковской гарной дивчиной и выскочил наружу. Ещё было достаточно светло, и я умудрился добраться до Мариуполя, но въезжать не стал, ибо уже темнело. Меня необъяснимым образом тянуло в Бердянск, этот город влёк меня, но я боялся. Это было единственное место, куда мне было запрещено ступать. В Бердянске я справедливо опасался растерять свою внутреннюю толпу, из-за которой и творилось всё это чистое безумие. Только там я мог осознать, что я оставался таким же нищим, более нищим, чем когда начал это путешествие тщеславия.
Вокруг раскинулись поля подсолнухов. Я помолился Махавире, поблагодарил за то, что я был ещё жив и спросил, где мне лечь спать. Он ответил, что я идиот, ибо даже если он и выстроит в моей голове восьмеричную систему координат я всё равно ничего не разберу. Я просто пошёл вглубь поля, как можно дальше от дороги и шума колёс. Под вышкой ЛЭП было идеальное местечко для лагеря. Весь день я просидел на жопе в машинах и поэтому спать особо не хотелось, оставалось сотый раз листать атлас автодорог и разглядывать сделанные фотки на компактной мыльнице.
До Донецка я ехал с россиянином. Он сказал, что он из Таганрога и направлялся к вымирающим родственникам. Машина, которую он вёл была новым приобретением, и расход топлива оказался больше чем, рассчитывалось. Я отдал ему все гривны, что у меня были на бензин. Единственное, что я знал об этом месте это уголь и футбольный клуб, что нагибал всякие реалы мадриды, зениты и прочие топовые команды. Мне понравился фонтан в виде здоровенного двигавшегося футбольного мяча напротив всемирно знаменитого стадиона. Преимущественно там особо нечего было смотреть, и я вышел на трассу на Луганск. Остановилась бетономешалка, и я чётко спросил про Луганск по пути, он кивнул и повёз вообще в другую сторону, в Краматорск. Я махнул рукой и мне было смешно, как этот очень душевный мужик сокрушался, что не расслышал меня про направление. Он привёз меня на завод и для меня нашли комнату с койкой.
Я был никем. Я начисто отсутствовал.
Я гнил и разлагался гораздо медленнее большинства.
Мне ничего не осталось, как снова листать атлас и просматривать фоточки. Кроватка была повкуснее палатки, я крепко поспал.
Наутро этот ненормально для российской действительности добрый мужик довёз меня до кафе, где меня ждала его жена и дочь лет тринадцати. Я сел за стол, он заказал еды. Мы общались о ни о чём – как обычно за столом. Я был поражён такой ко мне доброте от этих бесхитростных людей. С ними я старался меньше говорить и больше свидетельствовать то, как они были счастливы разделить мирную трапезу с малознакомым гостем. Мне на миг привиделось, что я в Чечне, в Грозном. Этот мужик вытащил ровно столько денег, сколько я отдал тому водиле за бензин. Я не мог поверить своим глазам, он давал мне деньги просто за то, что я побыл с ними рядом. Он так настаивал, что я молча взял их и убрал в карман. Я не выглядел как нищий и вид у меня вроде не страдальческий был.
Дают – бери, не дают – не проси.
Этот мужик усадил меня в маршрутку и заплатил ещё мне за проезд. Я просто простился с ним и доехал до трассы.
Ко дню добрался до Луганска, ничего вообще там такого запоминающегося не имелось.
Я решил рискнуть успеть пересечь условный государственный рубеж между нами в тот же день. Доехал лишь до самой границы, до Краснодона. Там ко мне подсела девушка, мы разговорились. Она была молодой служанкой местного владельца бара со спальными местами. А эти деньги, что были, украинские я раньше пропил в соки и прожрал в мороженое, зачем мне было брать в Россию гривны. Эта девушка позвала меня в бар, она договорилась с хозяином. Он разрешил мне переночевать. Перед сном владелец попросил заплатить хоть сколько есть, я отдал ему все остатки. Я размечтался, как эта девушка приходит ко мне и ко мне полусонному садится своим задом и накалывает себя на меня, сама мажет, сама определяет глубину, степень её. Но никто так и не пришёл, и я просто поонанировал.
Я дрочил каждый вечер, не было ещё ни дня, чтобы я не подрочил. Зачем намеренно отказываться от такого простого, доступного и всегда бесплатного кайфа будто от того, что если воздержишься что-то поменяется или инкарнируется девушка. Утром я вышел на дорогу, и мне повстречался местный житель. Я сказал ему, где я ночевал эту ночь. Он зачем-то подробно доложил мне, что эта молодая девушка спала с хозяином таверны и весь Краснодон об этом знал, ну спасибо, услужил, теперь и я буду знать: до конца жизни не забуду такое.
На следующий день, вечером я уже сидел под неизвестной мне родиной – матерью. Мне понравились ещё в Волгограде олдскульные трамвайчики, что заезжали типа в метро, в темноту, а потом выныривали. Я бесплатно смотрел на неё и не мог поверить, что статуя свободы меньше по размерам, а в кино будто огромная, как высотки. Ещё было светло, и я в течение четырёх часов рассмотрел каждую скульптуру всего памятного комплекса. Я рассматривал гневные возбуждённые выражения лиц, орудия вынужденных убийств, напряжённые, нервирующие позы, будто вот-вот бросятся на тебя и проткнут штыком своим гнилым.
Все прохаживающиеся рядом люди унывали. Я смотрел на эту гигантскую руку с огнём свысока. Бессмысленное и бесцельное путешествие обычно подходило к завершению. Каким оно было: никаким: из никуда в никуда. Я очень устал, дома было славнее. Нового ничего не узнал. Сидел на лавке, подолгу всматривался, запоминал и безвозвратно стирал снимки с мыльницы будто ничего и не было…
Эти фотки здорово прослужили мне лишь, как графические образы для навязчивой мастурбации в палатке: много повстречалось девушек, красивых и не очень, а толку то. Любовь не удалась и не заладилась. Это блудливое желание заниматься с приятной девчонкой анной было очень тяжело осуществимым, особенно в России: тут царили традиционные, незыблемые ценности межполового общения, из которых оба только неизбежно теряли. Перед вечным сном я разглядывал женские жопы семнадцатилетних, кто вставал и пялился на огромную тётеньку со здоровенным мечом, там по-любому всё в крит вкачано, чтобы с первого замаха прокнуло. Член вытянулся под левой штаниной: я основательно задумался начать дрочить левой рукой, чтобы член выровнялся и ещё больше удлинился, ибо он уже серьёзно перекашивал от правой руки.
Рядом с исполинским монументом простирался небольшой садок-лесок. Там-то я и окончательно решил скоротать скучную ночь. Я всё ещё думал о поведении украинцев – какие же они прекрасные люди, как они меня приняли.
Под густыми кустами в полной тишине. Я знал, что ночью люди в такие места не ходят.
К вечеру следующего дня я уже переступил порог своей убитой общажки. Бесславное возвращение в родной Задрищенск, что могло быть приятней, чем такое завершение бесцельного похода. Попался дальнобой, он прямо идеально тютельку в тютельку к вечеру десантировал меня в Сызрани. Дальнобойщики – вот супермены, а не все эти марвелвские придурки в колготках. Наигравшись вдослаль в компьютер, я позвонил родителям и сообщил, что завтра обязательно приеду в гости. Я был чрезмерно зависим от игр, играл во всё подряд, любой жанр.
Была такая игра: Тотал вар сёгун два и она поцарапала меня до смерти. Я реально не смог её пройти два раза на средних настройках сложности. После неё мой творческий интерес к задротству начал лишь неуклонно возрастать. Появились онлайн и бесплатно и это свело с ума не один миллиард мужчин на планете Земля. Я тоже был мужчиной и тоже хотел нагибать несуществующего соперника. Но и непосредственно наблюдать горечь поражения и становиться более бдительным, постигать всё глубже, что жизнь это тоже игра, сама игра создана по мотивам жизни. Вся жизнь – это и есть закадровое исполнение. Чем больше я это осознавал, тем сильнее затягивался в зево виртуальной действительности. Зачем что-то было достигать в реальности, если ты проходишь игру, стираешь её, проходишь другую. Разные декорации – суть одна. Разработчики игр это и есть боги. Если не Бог изваял Скайрим, то кто…
Страшно представить, какую они проделали титаническую работу над созданием этого чуда искусственного дыхания, морозного такого, кому я говорю…
Не успели ноги зажить, как я снова вышел в безумную межрайонную инспекцию. Инги не было, никто больше за мной не бегал. Стало очень тоскливо, и я написал по собственному желанию. Начальница моя уговаривала меня не делать это. Какой там не делать: из-за говнОлимпиады госслужащим заморозили оклады до расплывчатого срока. Это было просто дно, тем кто созидал бюджет и такое им отношение, стыдно было там работать.
Я свалил оттуда и всё моё так называемое близкое окружение сурово осуждало меня, мол я мог постепенно дослужиться до полковника. А я им ответил, что тогда мне никто не будет писать. Уволился и стал навек младшим лейтенантом налоговой службы. Я любил девочек, кто не стремается станцевать медляк, а потом сочно поснашиваться. Эта сука продолжала течь как надо. Небесная сотня сук, не меньше, все эти девочки, все эти суки мои. Шлёпаю этих сучек по жопам, а им не больно, они лишь ещё больше протекают, они настолько густо текут промежностью, что густая вагинальная слизь скатывается к анусу, даже не нужно никакой силиконовой смазки, там уже всё готово.
Я тупил осознанно.
Я связался с тем старым поляком. Он сказал, что сделает мне приглашение. Пришлось ждать до Нового года, но я время не терял и просто жарил в пекарне. Столько отборррных игр были ещё не пройдеными.
Необычайно холодной зимой я получил приглашение от Милоша. Поехал в Москву в посольство. От Казанского пешком туда-сюда сходил. Потом ещё раз приехал забирать готовое. Попрощался со всеми, купил самоучитель польского языка и свалил в великую Польшу.
Дошёл пешком от Казанского до Белорусского. Поезд ехал вскользь, только до границы, нас поднимали в воздух и меняли колёса на европейские. Вагоны парили будто в космосе.
Милош благожелательно встретил меня на границе. Мы приехали в Легницу. Там у него было материальное богатство. Несколько квартир в аренде и склад с огромным количеством дорогостоящих раритетных книг начиная с 1600 годов издания. В основном на немецком и голландском языках с рукописными иллюстрациями. Я хотел пролистать каждую. Милош дал мне подержать Майн Кампф начала сороковых годов издание, напечатанная в типографии Гёббельса. Чёрная книга с германским продолговатым орлом. Жутко было даже открывать такое.
Я поселился в одной из комнат его жилой двушки. Я ни о чём не подозревал, просто гулял на улице, исследовал всю Легницу. Съездил на электричке во Вроцлав. Такого прям вау не было. В магазинах цены были дешевле, чем у нас. У меня было с собой достаточно евро, но я практически ничего не тратил. Еду покупал Милош. К нему неоднократно приходил паренёк младше меня, и я начал думать что-то неладное. У меня была только одна подлая цель – уверенно закрепиться с его помощью в Европе, официально получить разрешение на работу и дотянуть до гражданства. Я просто ожидал, что если он такой влиятельный человек в городе, он мог бы меня пристроить. Но ничего такого не было, я просто проводил там время и ничего не делал.
Мы поехали с Милошем в автосалон, и он купил себе новую Рено Дустер. Затем мы поехали в Германию на этой машине. Он снимал квартиру в Папенбурге, там же он занимался ручной настройкой роялей. Не успели мы зайти в хату, как Милош бросился к автоответчику: там было очень много клиентов. Он сидел и выписывал каждый адрес на листок.
В Германии у меня была своя комната. Милош давал деньги, и я ходил в магазины покупать продукты питания: в основном нарезку колбасы, сыра и хлеба. В Папенбурге работал крупнейший завод по возведению гигантских океанских лайнеров типа Титаника. Я подумал, ну вот наконец-то он меня устроит на этот завод. Мы заезжали в гости к парню поляку, тот там вкалывал. Я снова ждал чего-то не пойми чего. Единственное, что хотелось на улице Германии – это умереть, хотя там и так всё было мёртво: безрадостная пустыня. Единственное вечное движение протекало на вокзале: каждый день я сидел у рельсов и наблюдал, как турки и арабы катили за собой крупногабаритный багаж. Я так хотел увидеть там хотя бы одного немца, но мне это так и не удалось. Из окон домов дребезжали турецкие зурны, а улицы просто пусты.
Приходил хозяин квартиры, у которого Милош арендовал. Этот старый Ганс и его верный помощник: юноша, как и я – наполовину поляк, наполовину итальянец. А из себя строил такого итальяно мучача: катался на фиате, ходил в футболке Ювентус. Я с ним съездил в ближайшую Голландию, в Гронинген. Мне понравились кораблики и заброшенные велосипеды, никто до них не касается до самой ржавчины. Я подумал это в Голландии так хоронили и это было символическим надгробием. В кофешопе сидели и покатывались чернокожие парни.
Я сказал Милошу, что уже надо чётко определиться со мной, что мне ждать. Он заявил, что я буду готовить ему еду, кофе с утра, а он будет платить мне зарплату 5 евро в день. Мне даже стало уже самому интересно до чего всё это докатится.
Я согласился и варил кофе с утра, он уезжал на настройку. Я шлялся по Папенбургу, дрочил на анальную порнуху ну или делал всё абсолютно то же самое, что и в Сызрани. К вечеру я жарил курицу в духовке. Милош всё чаще испытывал аффективные вспышки гнева, он срывался на мне из-за любого пустяка. И тогда он в остервенелом бешенстве оскорблял меня и потом с жалостливым выражением высказал мне, что я не хочу с ним близко дружить. Не осталось больше сомнений и меня осенило: этот дед был педофилом, психованным любителем молоденьких мальчиков. Я чуть не расплакался, но сдержался, не показал вида, что уяснил кем он был, а сам то… Этот паскудный, старый брехун говорил, что у него была жена, но никогда не говорил почему они разлучились.
Он стал брать меня на настройку роялей. Мы поехали к русской женщине, она была замужем за немцем. Вот этот богатый сад у дома и стоячий пруд и камешек к камешку. Мне казалось, стоило хоть на миллиметр что-то сдвинуть вкось, эти люди проснутся посреди ночи, нутром ощутят, что-то не так, не идеально, не ровно. Эта русская женщина в открытую попросила меня садиться на унитаз в любом случае. Я поссал, как обычно – стоя, пара капелек упали на пол, я обтёр мягынькым ковриком. Когда я вернулся в гостевую, где Милош настраивал клавир, я сообщил ей, что пописил, как обычно стоя. Я наблюдал, как она меня ненавидела после такого дичайше нахального признания. Это как в игре, репутацию ни за какие бабки уже не купишь, если уж пропала, то безвозвратно.
Я уже подмечал, как Милош хочет избавиться от меня, я ведь должен был полюбить его, такого агрессивного аутиста-деда, любителя мальчиков. Он меня и приютил, из нищей россиюшки вызволил и зарплату вручает и на машине катает. А я такая свинья неблагодарная не удосужился прилечь к нему в постель после столького добра. И тогда я глубоко постиг, как я мог узнавать в толпе геев, потому что они меня тоже видели, как своего. Я вспомнил забытого друга из студенчества, он частенько увязывался со мной домой из академии. Он охотно рассказывал мне о своих бредовых опытах с представителями своего же пола. Мне было безразлично, что он говорил, а он от этого ещё чаще старался со мной идти вместе. Что этот паскудный дед, что паскудный я, мы оба были по-своему неизлечимо больны. Мне было безразлично, что я продолжал так жить в Германии, как растение.
Спустя несколько недель его настроечные дела в Папенбурге закончились. Мы вернулись в Легницу. Это был мой второй месяц в Европе, я выучил разговорный польский, свободно понимал всё, что произносили в телеке. Милош заявил, что приобретёт мне билет до Москвы. Вот такая вот великолепная жизнь была в Гейропе. Значит неспроста её так прозвали, была бы на его месте женщина, я бы смог её полюбить, но полюбить мужчину – это я никак не мог. Я в последний раз прогуливался по городу. Вечером Милош снова повёл меня в свою склад – библиотеку. Там стоял сейф в углу. Он открыл его, внутри сияли золотые изделия. Милош бережно вложил мне золотые цепочные часы в руки, это был его предпоследний ход, чтобы я упал к его ногам и единодушно признал в нём свою любовь.
Когда я мастурбировал на анальное порево с помощью его ноутбука я всегда очищал историю, чтобы не палиться. Мы вернулись в Польшу и дрочить стало возможно только в душе при помощи памяти и воображения. Перед сном пока он смотрел ящик я по дедовской привычке зашёл в историю и напоролся на гей-порно с мужчиной в возрасте с пареньками. Этот Милош смотрел это пока я был в душе. Возможно, он представлял меня, но мне было безразлично. Этот человек резко стал мне противен.
Накануне моего отбытия Милош предпринял заключительную попытку: вытащил из закромов полотно и попросил прочесть, кто был автор. В углу была подпись Пикассо. Милош сказал, что нашёл её в старом рояле где-то в Германии давным-давно. Мне было наплевать, хоть этот дед был униженным, хоть оскорблённым. Милош рассказал мне историю, как его завели бандиты за угол в пешеходном переходе и потребовали кошелёк. Дело было в Москве. И он сказал им, что эти деньги для детей, и бандюки часть вернули ему. Я слушал его особо не вникая.
Поляки жили беднее нас, но богаче белорусов, рубль был очень дорогим. Я пил каждый день свежевыжатый морковный сок, я был помешан на соках, неважно фруктовых или овощных. Овощные особо заходили: я выпивал трёхлитровую банку помидорного сока за вечер, солички только добавлял крупицы. Я был с дефектом черепной коробки: безграмотный и нищий на язык, не отличающий Мане от Моне и как кстати одеть или надеть пальто. Я был движим лишь похотью, а не разумом: всё, что мне хотелось – это просто подрочить вечером и лечь спать, а там хоть провались всё пропадом.
Обязательно наступило утро уезда из благополучной Европы обратно в путинскую Россию. Милош под конец бессознательно совершил обличающую его истинную суть ошибку: он оставил меня в дустере, а сам бросился обратно в квартиру, чтобы проверить не стащил ли я чего. Я видел куда он спрятал полотно Пикассо. Помимо этой драгоценности его стены были также усыпаны холстами известных и не очень художников, некоторые вполне могли уместиться в моём рюкзаке. Этот тип вёл себя конечно очень странно. Два месяца под одной крышей и так вот заподозрить обо мне, хотя я мог это сделать, даже хлеще.
Он копошился в квартире где-то полчаса, проверял каждый закуток, каждую заначку, пересчитывал банкноты, вспоминая были ли траты. Мне захотелось поскорей доехать до Варшавского вокзала, чтобы сесть на поезд и покинуть это злачное место. Германия, Польша… Теперь стало ясно почему жулики и воры избегали этих государств предпочитая Италию, Францию или Испанию. Зажиточная, дохлая Германия и нищая, вечно страдающая Польша. Вот они братья навек, они прям органично дополняют друг дружку: поляки всегда вытирали немецкую жопу за пару марок.
Я попрощался с Милошем. Этот педофил ещё тогда в пути на Воронеж на секунду положил мне руку на колено, но я думал это просто по-мужски, типа рукопожатия. Время было лучшим средством чтобы понять людей. Может у них в Польше мужчины по-своему здороваются, может и целуются в губы. Откуда мне было это всё знать, я не смотрел внимательно телевизор уже года три. Это был первый иностранец, с кем я так долго водился и то оказался с извращением воли, как у меня. Его влекло к молодым парням, меня тянуло к анне. Так было жаль, что не познакомился ни с одной девушкой: ни с немкой, ни с полькой. В этом плане с Россией у ближнезаморских девушек полная солидарность.
Милош светился от счастья, когда я шёл к железнодорожному переходу. Он был очень рад избавиться от меня, потому что я не позволил ему прикоснуться ко мне, не проронив ни слова об этом. Я не мог это не прокомментировать, но я не мог подобрать слов.
На платформе ко мне подошёл чеченец, я их по лицу легко распознавал. Он сразу заговорил со мной по-русски. Он что-то попросил у меня, а я этим не обладал. Я спросил его, как он тут оказался, а он ответил, что был беженцем.
В поезде я ехал в одном купе с поляком. Он постоянно громко оскорблял вожатую, называл её жирной курвой и шматой пердолоной. Я просто смотрел, у меня не было слов. Мы с ним поговорили по польски, он ехал в Москву на сельхозвыставку.
Обворожительная мечта о богемной жизни в Европе, как человек и среди людей просто не стала явью. Другой на моём месте может быть и взял на ротан или прилёг ночью рядышком под одну одеялку.
Ну хоть повидал, как Пикассо малюет.
Кроме этой шизофреноподобной картины я больше ничего и не помнил.
Истинно свободным был лишь тот, кто ничего не хочет.