Юрий Сергеевич Аракчеев
Обязательно завтра
Анна Николаевна, не глядя на меня, достала из ящика стола сигареты, спички. Закурила.
– Да, – заговорил я. – Неприятно то, что вы сказали. Я не знал. Этот баллон припрятанный… Неприятно, конечно, но… Вы правы, Анна Николаевна. Слаб человек, согласен с вами, грустно это. И все же… Сколько губится у нас всего – от бесхозяйственности, от неумения начальства, от глупости. А тут… Да, третья судимость, верно. Но ведь один баллон, всего лишь баллон! Но… Ведь без матери, трое детей, Вася в семье старший. Первый-то раз вообще по-глупости попал, это же не в счет, можно сказать, просто не повезло. А во второй… Он и сам считает, что правильно его во второй раз осудили. Работал там хорошо, досрочно выпустили, значит, действительно понял, старался. И здесь на заводе ведь хорошие характеристики, и воспитатель Приемника о нем хорошо отзывается. Согласен с вами, люди должны оставаться людьми в любых обстоятельствах, но… Это-то и есть самое трудное, человек этому всю жизнь учится, что уж… Но… Мы, которые на свободе, все такие уж ангелы разве? Да вы лучше меня знаете, что там говорить! Интересно, сколько ж теперь Силакову за этот баллон присудят?
Анна Николаевна нервно затянулась сигаретой и забарабанила пальцами по столу.
– Смотря какой судья, – сказала. – Лет шесть, я думаю. Как неисправимому. В третий раз.
– Шесть лет? Шесть лет тюрьмы?
– Колонии, – поправила Анна Николаевна.
– Шесть лет колонии! За колючей проволокой телогрейки шить или конвертики клеить? Семнадцатилетнему парню… За то, что баллон припрятал и в машину влез и вылез. Но ничего ведь не повредил, не попортил. Что-то не то здесь все же. Я вас понимаю, вы все правильно говорите, но…
Я говорил это спокойно, не глядя на Анну Николаевну. Она слушала, не перебивая, курила.
– Извините, – продолжал я – извините, конечно, что вмешиваюсь, но… Вот вы говорите: две судимости, нужно было ему в страхе жить. Так ведь он и жил в страхе постоянном! Ну и что? Помог этот страх? Страх не спасает, вот ведь в чем дело. Говорите: желания нет человеком стать, то есть достоинства не хватает у человека, это верно. А откуда оно появится, достоинство? Если только и есть вокруг, что страх один. Ведь если по-человечески…
– По-человечески?! – Анна Николаевна вдруг вскинулась. – По-человечески, говорите? – повторила она и усмехнулась. И странно знакомой показалась мне эта усмешка. – Так вы от меня человеческого ждете, от нас, следователей, так что ли? – Она нервно засмеялась. – Вы знаете, к примеру, сколько мне дел одновременно вести приходится? Сейчас их у меня, больших и малых, тридцать! Ясно вам? Одновременно! Тридцать уголовных дел. А вы – по-человечески, достоинство… Где ж нам, следователям, еще и душеспасительной деятельностью заниматься, товарищ дорогой? Сами подумайте. Если государство этим по-настоящему не очень-то занимается…
Помолчала Анна Николаевна, раздавила окурок в пепельнице.
– Конечно, в некоторых случаях мы и перехлестываем, может быть, – продолжала спокойнее. – Да и то не мы, собственно, а судьи. Наше дело что? Факт установить, обстоятельства выяснить. Остальное – суд. Я ж не судья! А у них да, бывает… Не без этого. Конечно, мы можем как-то… У Силакова, да, я согласна. Это все для него теперь, крест на жизни. Там его обработают еще как! Он парень слабый. А что мне делать? Мне-то что делать, скажите? Нас жалеет кто-нибудь? Тут ведь такое творится… Что вы от нас, следователей, хотите? У меня у самой двое растут и тоже ведь без присмотра путного. Вот мой рабочий день официально семь часов, а я уж и не помню, когда меньше десяти работала, понимаете вы? Сейчас сколько времени? Семь? А мне до восьми, а то и до девяти сидеть придется, хотя кончаю я официально в пять. И завтра работаю, хотя у всех выходной. Вот вам по поводу человечности.
Она опять закурила.
– А почему так долго сидеть приходиться? Допросы? – спросил я.
– И допросы. И дела оформлять нужно. Писанины знаете сколько? Горы! Отчетность… Легко вам говорить. Конечно, в чем-то вы правы, нужно внимательнее. В принципе я с вами согласна. В принципе! Вот я вам по секрету скажу: иногда на место преступления не успеваешь выехать. Что там Шерлок Холмс! У него время было трубку свою без конца курить, с Ватсоном беседовать о том, о сем, дедукцией, видите ли заниматься. А тут… Прокурор торопит, новые дела поступают, кто-нибудь в отпуске, сейчас вот скоро лето, а я… В отпуске уже два года не была! Вот так. По-человечески жить, говорите? Хорошо бы! Знали бы вы… Да вот, пожалуйста, сегодня вызывала свидетелей, перед вами как раз. По сто семнадцатой статье. Примерчик тот еще… По-человечески! Вот, пожалуйста, могу рассказать, хотите?
– Да, конечно, меня на сто семнадцатую особенное внимание обратить просили, очерк написать для журнала…
– Ну, так тем более. Вот, пожалуйста: два парня изнасиловали девушку. Телесные повреждения. Один – несовершеннолетний, только что из колонии прибыл, тепленький, двух месяцев не прошло. Другой постарше, моряк, только что демобилизовался, хороший парень по отзывам, жениться собрался. Заявление в загс подали! Невеста еще не знает, а ведь у них уже срок расписки подходит. Ничего себе, подарочек свадебный. Вместо загса теперь… Не исключено, что вышка! А другому – десятка, и это еще хорошо, что двух месяцев до восемнадцати не хватает, а то бы… Ведь групповое изнасилование с телесными повреждениями. Но это – если с одной стороны, формально. А с другой… Девчонка-то сама виновата, и ничего по-настоящему криминального здесь в общем-то и нет. Девчонка с ними пила, сама с ними поехала… Да, впрочем, ладно. Можете посмотреть. Вот… Следствие, правда, еще не закончено, но кое-что ясно абсолютно. Вот показания того, который помоложе. Он, кстати, в том же Приемнике, где и Силаков. Фамилия Чурсинов. Вы его там не видели?
– Нет, не видел, но еще раз собираюсь, так что могу и увидеть, наверное.
– Ну, вот и почитайте. Прямо здесь, хотя бы чуть-чуть.
Я начал читать.
«Объяснение. Вечером 1-го апреля… (1-го апреля – в день, когда мы впервые встречались с Лорой у меня, и была наша первая ночь… Тотчас вспыхнуло это воспоминание, но я продолжал читать). Вечером 1-го апреля мы с Маркеловым стояли у ворот дома № 38. Мы видели, что в парадном ребята играют в карты. С ними была одна девушка (Карпинская Светлана Петровна). Девушку эту мы раньше не встречали, были не знакомы. Мы с Маркеловым подошли к ребятам, а девушка сама стала заговаривать с Маркеловым. Потом Маркелов отвел ее в сторону и предложил поехать с нами погулять, потому что мы все равно собирались гулять. Она согласилась, но сказала, что холодно и что хорошо бы перед тем, как идти гулять, согреться. Я сходил в магазин и купил поллитра «Столичной». Деньги мне дал Маркелов. Водку мы пили в парадном того же дома, из горлышка, втроем, поочереди. Карпинская тоже пила из горлышка. Потом Маркелов сказал, что ему надо съездить сначала к своей тетке, чтобы передать деньги, получку, а потом мы сможем куда-нибудь пойти. Мы все трое поехали к его тетке. Он передал деньги, а потом мы решили поехать в Парк Культуры, но сначала купили еще бутылку «Столичной». Выпить было негде – из подворотни нас выгнал милиционер. Тогда Маркелов сказал, что у него на примете есть один сарайчик, но до него надо ехать на троллейбусе. Мы решили поехать, но сначала зашли в магазин и купили еще две бутылки водки и закуску. Мы положили все это в сумку Карпинской. Она сказала, что ее зовут Таня, и мы звали ее Таней. Мы ее спросили: ничего, что так поздно, а мы едем? Она сказала, что ничего, что ее родители уехали, она живет с теткой, и ей не хочется идти домой так рано. Это было в десять вечера. Мы доехали на троллейбусе, а потом прошли пешком на станцию Москва-III. Там был маленький сарайчик, в котором никто не жил. В этом сарайчике…»
Два рукописных листа на этом обрывались.
– Тут не все, – сказал я Бекасовой, которая что-то писала.
– Да, остальное я пока не могу вам дать, следствие еще не закончено, не имею права. На той неделе позвоните, тогда может быть. А пока вот еще два листочка посмотрите. Медэкспертиза. Из-за них-то этих листочков, все и…
– Скажите, а кто эта Карпинская? – спросил я, взяв листки.
– Самое интересное, что она дочь профессора. Отец – профессор, мать – доцент. Только это между нами. Такая семья! Отец о ней теперь и слышать не хочет! А ведь дочка-то одна-единственная. Он, оказывается, на нее уже давно рукой махнул, считал, что гулящая. А она-то, оказывается, девственницей была до этого случая, вот как! Потому и телесные повреждения. Вот вам по-человечески. Что мы тут можем сделать? А мама ее по заграницам тоже без конца ездит и дочке иногда письма пишет. Деньгами, правда, обеспечивают и тряпок у дочки хватает. Дочка, как выяснилось, дома почти не ночует. А ведь интеллигентнейшая семья, не пьяницы какие-нибудь. Ребятам теперь… Хотя телесных повреждений – посмотрите сами – пара синяков, ну, правда еще и девственности лишилась, а это тоже квалифицируется как телесные повреждения. Да так оно и есть, в сущности. Только зачем она с ними пила, а потом в будку поехала? И что тут нам, следователям делать? Ведь если по-хорошему разбираться, то и тетка тоже не подарок. Она ведь Светлану и накрутила. Сама девчонка к нам бы ни за что не пошла. Понимаете, когда она домой в ту ночь приехала, кровь у нее сильно текла. Она и испугалась. Тетке пожаловалась, скорую вызвали. Слово за слово, тетке все и выложила в подробностях. Да еще ведь и пьяная была. Ну, тетка в панике и велела заявление написать. Сама в милицию понесла. Машина завертелась. Девчонку я сегодня вызывала, чувствует себя хорошо и жалеет, что дело затеяла. Но теперь-то поздно! Экспертиза была, факт установлен. Да и тетка настаивает – ей перед родителями Светланы надо как-нибудь оправдаться, хотя не понимает, глупая, что так-то ведь хуже. Ну, лишилась девственности и лишилась, чего ж теперь. А в остальном… Объяснить надо было девочке по-человечески раньше, вообще контакт с ней найти. Девчонка-то в общем неплохая, запустили просто… Эх, да что говорить. Надоело эту грязь разгребать, если бы вы только знали…
Неловко было читать Акт судмедэкспертизы. Плохой был бы из меня медэксперт. «Девственная плева… вульва… влагалище…» Я и произнести-то вслух эти слова не мог бы, не покраснев. Господи, да ведь это все условные, чисто внешние представления, а на самом деле… Быстро пробежав глазами два этих листочка, которые, между тем, могли так дорого стоить ребятам, я простился с Анной Николаевной, пообещав позвонить приблизительно через неделю.
– Если кто-нибудь в коридоре сидит, позовите, – сказала на прощанье следователь Бекасова.
Да, в коридоре сидел тот мужчина. Я вышел, а он вошел.
Дома был в начале девятого.
39
И все теснее и теснее сплетались бурные переживания, поездки, происшествия тех дней в одну яркую пеструю картину. Но не беспорядочную уже. Все четче и четче я ощущал, что события НЕСЛУЧАЙНЫ, они связаны между собой, одно влияет на другое и от другого зависит. Какая-то общая тенденция, единая доминанта вырисовывалась постепенно во всей этой, казалось бы, неразберихе. И картина приобретала логический, вполне определенный смысл…
– Привет! – знакомый голос по телефону: Виталий. – Ты видел этот фильм – «Хеппенинг в белом»? Нет? Иди сегодня же! Ты еще успеешь, там последний сеанс что-то около девяти. Я вчера был. Иди, не задерживайся, поговорим потом. Езжай прямо сейчас, а то его снять могут! На зрителей обрати внимание, которые там на берегу сидят и на соревнования смотрят! Ну, ты поймешь. Я тебе потом позвоню, пока.
Это был первый его звонок после нашей поездки в лес с Жанной. Как ни устал я в тот день, но поехал тотчас. «Хеппенинг в белом» – тот самый фильм, о котором я уже от кого-то слышал.
Маленький захудалый кинотеатрик, хотя и в центре Москвы. Я едва успел – вошел, когда фильм уже начался. Небольшой экран, старая, заезженная копия. Фильм документальный – о спортивных праздниках, как я понял.
Сначала гонки на скутерах. Интересно, конечно, но ничего особенного. Коротенькие и сравнительно широкие моторные лодки, похожие на больших белых водяных жуков – я видел такие впервые. Несутся так быстро, что аж выскакивают из воды. По инерции даже перелетают через песчаную косу. Шум, треск, брызги… Потом водные лыжи. Катер тянет на веревке то одного, а то сразу нескольких. Солнце, конечно, жара. На берегу никаких трибун, а просто на травке среди деревьев – зрители, компаниями и семьями. Диктор объявляет на все озеро:
– Сейчас вы увидите сразу трех самых очаровательных девушек…
И еще какую-то чепуху. Про то, что они победительницы какого-то спортивного конкурса.
Очевидно, это были не специально поставленные съемки, а какие-то традиционные ежегодные соревнования в одном из американских штатов. Зрители… Виталий говорил о зрителях, да. Ну, во-первых, без всяких трибун, а просто на травке. Во-вторых, свободно, в беспорядке, компаниями и семьями. В-третьих… Да, они какими-то странными показались мне тогда, непривычными. Веселые, беззаботные, улыбаются, смеются, аплодируют вроде как и без повода…
Подробностей событий фильма я не помню. Были, кажется, еще прыжки на лыжах в горах и скоростной спуск на лыжах же. Наконец, серфинг – катание на досках по волнам на Тихоокеанском побережье. Кажется, Гавайские острова. Картина уж совсем фантастическая: огромные волны – метров пять, если не десять, – и маленький человечек храбро скользит не только сверху волны, но сбоку и даже по внутреннему ее изгибу, под пенным гребнем, в тоннеле… И успевает выскользнуть до того, как гребень рушится вниз с оглушительным шумом.
Очень красиво все, впечатляюще, но и что-то еще было в фильме. Странные чувства он вызывал… И вдруг я понял. Понял, почему Виталий так торопил меня, сказав, что фильм могут снять с проката.
Все дело в том, что фильм был НЕ ИГРОВОЙ. Документальный. И в фильме этом была – обычная жизнь людей. Хотя и не повседневная – праздник, – но все-таки явно довольно обычная. Которая, оказывается, где-то есть на земле.
Но показалась эта жизнь тогда мне инопланетной. Как, очевидно, и Виталию.
Потому что на траве среди деревьев на берегу озера сидели свободные люди. Не актеры, а просто зрители. «Несчастные жертвы загнивающего капитализма», порабощенные его акулами, как нам твердили на все лады. Терзаемые голодом, безработицей, изнуренные бесконечными кризисами…
Фильм был даже как-то небрежно сделан. Это бросалось в глаза – никакой тщательно выверенной композиции, никакого «пропагандистского» текста – документальные съемки, и все. Он не был дублирован, текст читал переводчик. Ясно, что фильм это обычный, рядовой, очевидно, один из многих. Там.
Но в фильме была СОВЕРШЕННО ДРУГАЯ ЖИЗНЬ.
А в конце – полет. Настоящий полет. На дельтаплане. Над горами и снежными пиками. Жизнь-полет.
Для меня, для нас тогда это был страшный фильм. Угнетающий. Убийственный просто. Потому что НИЧЕГО ПОДОБНОГО не было в стране нашей тогда даже близко, я, во всяком случае, о таком не знал. И – подумалось мне – вряд ли будет. Во всяком случае в ближайшее время. Были «Замки» на Активе, да и то не пущенные в прокат, были разные «Кубанские казаки»…
Но главное, что понял я: мои сны не лгут. Где-то многое из моих снов ЕСТЬ. Но не у нас. И уж во всяком случае не у меня. И не у тех, кого я хорошо знал. Не у Виталия, не у Антона, не у тех ребят, о которых я должен писать очерк. И уж никак не у Лоры, ясно.
И мучительный вопрос встал передо мной во весь рост – ПОЧЕМУ?
40
Я позвонил Лоре, я настаивал – «хотя бы на час, мне нужно с тобой поговорить», – она согласилась на час, вернее – на сорок пять минут. «Я кончаю в три, а в четверть четвертого буду там же, у Справочного бюро, но только в четыре мне нужно будет уйти, хорошо?»
Хорошо, хорошо, конечно, хорошо, потому что нужно просто поговорить, наконец.
Я приехал раньше, я собирался с мыслями, решил поговорить начистоту. Разобраться. Что-то ведь надо делать, что-то обязательно нужно делать.
Она не опоздала ни на минуту – пришла во время. Теперь она была в пыльнике, модном элегантном пыльнике, светло-серого цвета, который очень шел ей. Огромный перстень был у нее на пальце – я подумал сначала, что это безвкусно, что это – отражение сути, если верить Антону, – но потом вспомнил, что сейчас модно большие перстни, и успокоился. На левом запястье ее был, тем не менее, золотой браслет.
Я опять зачем-то надел свой плащ, хотя было тепло, белую рубашку и галстук, и взял папку с собой, чтобы сказать, что только с работы, и оправдать тем самым свой плащ, свой вид. Глупо, грустно, смешно – даже в тот решающий момент, идя на встречу с ней, я думал о том, что она подумает обо мне.
Не теряя времени, мы прошли на тот же скверик, сели на лавочку, и я – ведь я так старательно собирался с мыслями, чтобы уложиться в сорок пять минут! – начал сразу по существу.
– Понимаешь, Лора, – начал я серьезно, искренне, вспомнив в этот миг нашу близость, все, чего мы все же достигли; глядя на ее черные густые волосы, на ресницы, чрезмерно накрашенные, длинные, прикрывающие чистоту глаз. – Понимаешь, Лора, – сказал я. – Мне просто хотелось бы знать, как ты ко мне относишься. Ведь было у нас…
Я говорил негромко, я пытался вложить все свои чувства в эти считанные слова, напрягаясь, чтобы она поняла. Потому что и мне самому нужно было понять.
Она вздохнула.
– Я хорошо отношусь к тебе, Олег, – сказала. – Я очень хорошо отношусь к тебе. Но…
Она замолчала.
– Что – но? – не выдержал я.
– Но ведь до тебя тоже была жизнь… Не так легко сразу…
О, боже. Она ведь уже говорила мне это! Я вдруг разозлился. Ложь! Это привычка такая, ставшая уже натурой. Штамп. Прав Антон, права Анна Николаевна – слишком много врут! Врут и жалуются! И Лора тоже! Оправдания на все у них всегда есть! Я потому и поверил ей, что казалось: она искренна. Потому, может быть, и влюбился. Но теперь… Все простить можно, но только не ложь!
И я сорвался. Не стал сдерживаться. Что терять? Я начал говорить о том, что надо ведь все-таки что-то делать – хоть что-то! – нельзя же ведь все время ссылаться на обстоятельства и на прошлое – да, прошлое, я понимаю, но ведь если ты действительно «хорошо относишься», как ты говоришь, то надо идти ко мне, навстречу – идти, если что-то у тебя ко мне есть! И надо идти со мной, если уж мы договорились, как в пятницу, потому, что ты сама ведь сказала, что он тебе не муж, что ты с ним расходишься, что не любишь его! А если не хочешь со мной, то так и скажи, и не надо тогда этих «с тобой очень хорошо», «ты один меня понимаешь», «только за апрель?» «Относиться хорошо» мало, нужно еще что-то и делать. Обстоятельства, конечно, обстоятельства – он позвал, твой прошлый муж, как ты сказала… Ну и что? А ты? Ты-то сама где? Один позвал, другой позвал… Где ты была в тот момент, а? Ты, с достоинством своим человеческим, где была, а? Ведь ты же слово уже дала, час назад всего лишь! Так зачем же? Да и вообще… Ты сама чувствуешь что-нибудь вообще, желания у тебя собственные есть? Или так – кто перетянет, тот и возьмет? Так, что ли? Игрушка, да? Что же это, Лора? Ну, хорошо, ну раньше ты не могла, тебе все мешало, все ополчилось против тебя, бедной девочки, действительно: обстоятельства! С матерью, с семьей, и все другое. А теперь? Ты взрослая, здоровая женщина, красивая, живая… Ведь ты жива еще пока, верно? Руки-ноги есть, слава богу, глаза, голова. Ты что же, не можешь за себя постоять, совсем?! Ведь тебе хорошо со мной было, я знаю, ты не случайно ко мне пришла и не говори, что это не так, не поверю! Ты не случайно же выбрала меня из троих, и глаза твои, глаза-то все выдали! Ладно, хорошо, разочаровалась, допустим, пускай. Но тогда так и скажи! Хоть так, но – поступи же! Отказаться – это тоже поступок. Тебя за язык ведь никто не тянул в смысле признаний, вот и скажи то, что есть! А так…
Меня несло, я чувствовал, что не все правда в том, что говорю, что-то несправедливое есть в моем монологе при всей его правильности, но я не мог остановиться. Накопленное, наболевшее вырвалось сплошным потоком.
– А так ведь что получается? – продолжал я. – Ведь так получается, что ты сама себя предаешь! И меня тоже. Потому что ведь я к тебе отношусь серьезно …
– Не надо серьезно, – вдруг вставила она тихо.
– Что? Что ты сказала? – опешил я, не сразу поняв.
– Не надо серьезно, – повторила она. – Относиться ко мне серьезно не надо.
– Что?! Почему же это?
Почему-то именно это меня взорвало особенно, это было совсем уж никуда! И какое-то отчуждение, пренебрежение ко мне, даже насмешка почудились в тихих ее словах! Кролик, да?! Князь Мышкин, да?!
– Почему же не надо, Лора? – продолжал я по инерции все с тем же напором, но почему-то мягче, все-таки чуть-чуть мягче. – Почему же, черт побери, не надо?! Вообще ничего серьезного, да? Так что ли? Все теперь, да, все? Аминь, да? «Сегодня здесь – завтра там»? «Куда дунуло – там и плюнуло» – так, что ли? Ведь я же тебе навстречу иду! Но нельзя же ждать от меня всего на свете. Как от других, нельзя только ждать, надо же и самой тоже. Надо же что-то делать! Ведь если ты сама не захочешь – бесполезно все, ну как же ты этого не понимаешь?! Да, дома у тебя не в порядке, с мужем не заладилось, на работе трудно, ну и что?! Думаешь, всем остальным очень легко? Думаешь, например, мне легко очень, да? Но вот, к примеру, только к примеру, у меня же есть комната, и я…
– А что, комната – это сейчас такая редкость? – спросила она и посмотрела на меня как будто бы даже с издевкой.
И стало тихо. Я стал тихим. Не ожидал. Я еще ничего не понял, но вконец растерянный, замолчал. О чем она? Причем тут? Она что, ничего не поняла?
– Слушай, Лора, в чем дело? – сказал я тоже тихо, в полной беспомощности, дико страдая. – В чем дело, скажи мне! Я ничего не понимаю… Может быть, я ошибаюсь, может, действительно говорю что-то не так? Может быть, я какой-то ненормальный, не от мира сего? Князь Мышкин из Достоевского, да? Я что – совершенную чепуху несу? Ну, хорошо, ну, ладно, может быть, я насчет твоего отношения ко мне навыдумывал, все это себе навоображал. Хотя ты сама говорила… И все-таки, Лора, милая, не могло же ведь у тебя так быть с каждым. Что, так же вот – с каждым? И это – «с сердцем могло быть плохо», и – «кроме тебя у меня нет никого», и – «только за апрель?» Так, да? И – «никогда ни с кем так не было»… Ведь ты же сама говорила! Ну, скажи, ну, неужели то, что было у нас – это так просто? С каждым?
– Нет, Олег, почему же. Мне было с тобой хорошо…
– «Мне было с тобой хорошо»! О, боже, «мне с тобой хорошо»! Прекрасное выражение, исчерпывающее. «Мне с тобой хорошо»… Если тебе со мной хорошо, то…
И я опять замолчал. Замолчал потому, что почувствовал пустоту рядом, совершенную пустоту. Она сидела почти вплотную ко мне, чуть склонившись и слегка отвернув лицо. Но она не понимала, не понимала меня, не хотела понять. Не слышала. И я перестал ее чувствовать, ощущать.
Сидели тихо, рядом, но ее словно бы не было рядом, она как бы оделась в стеклянную пленку, я узнавал и не узнавал. Мне вдруг захотелось взять ее за плечи и трясти. Ты где, Лора? Ты где?! Но я понимал: бесполезно. Все бесполезно! Что-то совсем нарушилось. Что-то не то! Я все же взял ее руку, ее длинную белую нежную кисть, и эта рука была знакомая, родная мне как будто бы, но она была такой безвольной и слабой сейчас, она едва ответила на мое пожатие. Хотя и ответила все же… Господи. Ну что же это такое!
– Слушай, Лорка, мне кажется… – Начал я опять с трудом. – Слушай… Неужели мы с тобой разойдемся вот так, мне просто не верится. Что же: и это – все? Ведь было же у нас, было! Я же к тебе… Ну, хорошо, ну, что ты-то думаешь обо всем этом? А? Скажи…
Она вздохнула и, не глядя на меня, сказала:
– Не знаю, Олег. Мне кажется, что не нужно серьезно. Ты и так мне уже слишком дорог. Я не хочу этого, понимаешь? Не хочу, правда.
Я вздрогнул. Мне как-то жутковато стало, непонятно, от чего.
– Дорог? Я тебе дорог? Но почему же тогда «не нужно»? Почему?!
– Я не хочу. Не смогу. Лучше, чтобы все было по-старому. Не всерьез. Я привыкла. Ты только расстраиваешь меня и напрасно тревожишь. Бесполезно это все. Ничего хорошего не получится. Мне двадцать шесть, не забудь. Я устала. Я хочу ребенка, понимаешь? Семью настоящую. Ну хоть какую. Мне бы чего-нибудь попроще теперь. Обыкновенного чего-нибудь. Самого простого. Ты вот говорил, о преступниках очерк будешь писать, по милициям ездишь? Да?
Она подняла глаза и со странной какой-то улыбкой посмотрела на меня. У меня мурашки побежали по телу.
– По милициям? По тюрьмам? – повторила она, выражение ее глаз было диким каким-то.
– Что ты говоришь, Лора… Причем тут? – проговорил я тихо, хрипло и почему-то испуганно.
Меня била дрожь. Почему она так? Что она хочет сказать?
– Ну, что ты! Не думай так уж слишком-то, – спокойно сказала она и усмехнулась. – Я знаю, что ты подумал. Не надо. Преувеличивать тоже не надо. Не пугайся. Я пока еще не там. И не была. Но… мало ли… Мы ведь все… Как бы это… Вот одна моя подруга, например, представь себе, там… За что? Не за то, что ты думаешь, нет. Обыкновенное воровство, всего-навсего. – Она опять усмехнулась и посмотрела на меня с издевкой. – А ты думал, за что?
Некоторое время просидели молча. Я никак не мог унять дрожь – тело у меня вздрагивало каким-то волнами.
– Поеду сейчас к подруге, – сказала она, наконец. – Одна она у меня осталась. Близкий мне человек…
Она вздохнула. Как-то совсем неприятно вздохнула. Отстраненно…
– Лорка, что ты говоришь. А я? Ты про меня забыла? За что ты так на меня? Ты что – мне не веришь? Я – ведь…
– Нет, почему же. Верю. А чем ты можешь помочь? Ну, чем? На работу устроить? На какую? Сторожем? Продавцом? Секретаршей? А может – посоветовать что-нибудь? Правильное посоветовать, да? Воспитывать будешь с комсомольским задором? Ты случайно не комсомольский работник?
Вдруг она как-то обеспокоенно оглянулась. Я тоже.
К лавочке приближался интеллигентный, хорошо одетый молодой человек в очках.
– Здравствуй, – сказал он Лоре.
– Здравствуй, – кивнула она приветливо. – Подожди минутку, я сейчас. Садись…
Она показала ему на место на лавочке рядом с собой.
Я мельком взглянул на часы: пять минут пятого. Ясно.
Молодой человек очень вежливо – на самом деле вежливо, чувствовался интеллигент, – отказался, сказав, что подождет. И отошел.
Я не успел еще все осмыслить, сказал только:
– Хорошая у тебя подруга…
Лора ничего не ответила. Я взглянул на нее: она чуть не плакала. «Этот баллон у него уже лежал спрятанный, – вспомнились почему-то слова Бекасовой. – Он его раньше украл и припрятал. На всякий случай…» Чепуха какая-то, при чем тут…
– Что ж, ладно, – пробормотал я, вставая. – Не буду вам мешать. Пойду. Мы и так с тобой время просрочили. На целых семь минут! До свиданья.
Сделав через силу пару шагов, я вернулся и сел опять.
– Слушай, – сказал. – Может, мне все-таки… поговорить с кем-нибудь. Я, правда, не очень в силе, но… ребята знакомые есть. Хочешь? Насчет работы.
Я говорил как-то не совсем внятно, язык плохо слушался.
Она молча смотрела. Потом покачала головой.
– Не надо, Олег. Не стоит. Зачем?
Я и сам понимал, что не стоит. Что я могу? А все-таки продолжал:
– Ну я поговорю. Не понравится – откажешься. Сама посмотришь. Я тогда… позвоню. До свиданья.
Заставил себя встать и пойти.
41
– Ну, как дела? Принес очерк?
Алексеев смотрел на меня с доброй улыбкой и, как всегда, чуть покровительственно. Не в первый раз я подумал о том, что он ведь старше меня всего лет на пять, а держится так, словно в отцы годится. Положение обязывает! Вернее – позволяет.
– Нет, Иван Кузьмич, не принес пока, – ответил я, впервые, пожалуй, так сухо и с некоторым отчуждением даже, отчего Алексеев с удивлением посмотрел на меня. – Материала у меня очень много, – продолжал спокойно, – напишу быстро, за этим дело не станет. Но мне все же хотелось бы знать поточнее, чего вы от меня ждете. Я ведь уже и в ЦК комсомола был, и на Активе по борьбе с преступностью, и в прокуратурах, и даже в тюрьме, в Детском приемнике позавчера. Понимаете, материала даже слишком много, проблема в том, чтобы выбрать. И в каком ключе. Вот я и пришел для этого. Поговорить. Проблема серьезная.
– Так, – сказал Алексеев, и лицо его потеряло лучистость. – Так. Но ведь мы же с тобой уже столько раз говорили. Нужен проблемный очерк. О преступности несовершеннолетних, и все. Ты разве не понял? Вернее даже не о преступности, а о борьбе с нею. Положительные примеры нужны! Да, ты ведь говорил, что нашел шефиню какую-то, которая парня перевоспитывала. Вот и отталкивайся от этого хотя бы, это годится. Но главное побыстрее. Времени вон сколько уже прошло!
– А тот материал, Иван Кузьмич…
– Какой? Твой первый очерк?
– Нет, тот, что в гранках был. О «Суде над равнодушием». Он что, идет?
Алексеев еще больше погрустнел.
– Нет, старик. Тот материал зарубили. Ребята-насильники, к женщине с ножом… Да еще и улица Гарибальди. Частный случай, а вроде как обобщение получается. У нас такое никак. Мне-то нравится, но вот зам главного не пропустил. От тебя тем более теперь требуется, сам понимаешь… По-умному как-нибудь. Показать, какую роль в этом деле может сыграть комсомол, что ли.
Он энергично поскреб бороду и посмотрел на меня испытующе.
– Тебе не обязательно в плену факта быть, ты можешь что-то домыслить, поразмышлять. И растекаться по древу не надо. Фамилии – не суть, их изменить можно. Но нужно идти от положительного примера, это обязательно. Раз материала у тебя много, как ты говоришь, значит найди. Да что там в конце концов! Домысли! Можно и пофилософствовать, если хочешь. Но в меру, конечно, сам понимаешь. Вообще-то время сейчас для такого очерка – самый раз. Можно выстрелить по-умному. Постарайся. Ты ведь сможешь, если захочешь.
Лучистость вернулась на его лицо. И тон вернулся.
– А как с моими рассказами? – спросил я все-таки.
Алексеев опять погрустнел.
– Вряд ли, Олежек. Я предлагал на редколлегию, но ничего не выходит. Я тут не при чем. Мне-то все нравится.
Он грустно помолчал, вздохнул тяжело.
– Дураков у нас много, Олег, вот беда! Ничего тут не поделаешь. А в тебя я все-таки верю! Затянул ты с этой темой, не получается у тебя, но я все равно верю! Что-то в тебе есть… Может, тебя на какую-нибудь комсомольскую стройку послать? Хочешь? Попробуй все же сначала написать этот, попробуй начать, а потом поедешь. Я ведь тебе и раньше предлагал. Понимаешь, Олег, нужно тебе по-настоящему окунуться в жизнь. Во всякую. В стране сейчас много и хорошего делается, не думай! На Братскую ГЭС поезжай, в Якутию, в Сибирь куда-нибудь, да мало ли!
