Юрий Тынянов
Смерть Вазир-Мухтара
3
Три дня сутра до вечера волочили Вазир-Мухтара с казаком, Сашкой, кошками и собаками по улицам Тейрани. Он почернел, ссохся.
На четвертый день бросили его в выгребную яму, за городом.
Голову кебабчи бросил в канаву на третий день. Она ему надоела. Он брал ее к себе по ночам, чтобы никому не досталась, но нужно было носить пирожки, праздник прошел, и он бросил ее в канаву.
На четвертую ночь пришли тайком к развалинам люди. Их послал Манучехр-хан. Они вырыли большую яму в крепостном рву, перед развалинами, собрали в большую кучу мертвецов, свалили их и засыпали. Вазир-Мухтар же пребывал за городской оградой, в выгребной яме.
Три ночи по дорогам тянулись из Тегерана молчаливые караваны; убегали армянские купцы.
Так тянулись во все стороны слухи.
Появился в городе Тегеране доктор Макниль, довольно спокойный.
Скакал курьер от шаха к Аббасу-Мирзе. Юный Борджис совершал обратное путешествие из Тегерана в Тебриз с письмом доктора Макниля полковнику Макдональду.
Ждала Грибоедова Нина и смотрела в глаза леди Макдональд, как смотрят девушки на старших подруг.
Она беспокоилась: не было писем. Она думала, что Александр забыл ее. Ей было очень скучно. Тошноты у нее прекратились.
4
Ферраш оказался толковым. В тот же день он сообщил Мальцову, что принц Зилли-султан был у Мирзы-Масси и что Мирза-Масси посоветовал: оказать Мальцову всевозможные почести, содержать его хорошо, ни в чем не отказывать, отправить его, по его желанию, в Россию и дорогою убить.
«Сделанное дело есть сделанное дело, свидетели же всегда излишни», – сказал Мирза-Масси.
И Мальцов дал феррашу пачку ассигнаций.
Содержали его хорошо. Ему приносили жирный плов, фрукты, конфеты, шербет. Он делал вид, что сыт до отвалу, – и в самом деле пишхедмет уносил пустые блюда. Как только закрывалась дверь за пишхедметом, принесшим обед, Мальцов пригоршнями брал плов и конфеты и, тихонько ступая, согнувшись, нес в темный угол. Там он складывал все под ковер; шербет же выливал в урыльник. Он голодал жестоко и все бегал в темный угол, все щупал руками жирные куски, но тотчас же прятал их, не прикоснувшись. Только два раза в день просил он ферраша принести ему воды похолоднее, никого не беспокоя, прямо из фонтана, ссылаясь на то, что привык к этой воде и она хорошо действует на его здоровье.
И на третий день утром в комнату к нему собрались все визири. С глубочайшим уважением, медленно кланялись они. Тут были старый дервиш, Алаяр-хан и другие. Толмач стоял, переводил. Другой толмач расположился скромно в углу, с чернилами и бумагой, и чинил перо. Мальцов, в халате, сидел. Он чувствовал боль под ложечкой, и его тошнило. Это была аудиенция, какой не бывало у Вазир-Мухтара.
– Аллах, Аллах, – сказал дервиш, – вот падишах уплатил восьмой курур, и что же? Воля Аллаха!
– Аллах, – сказал Алаяр-хан, и Мальцов впервые услышал его голос, – вот что сделали муллы и народ тегеранский, народ непокорный и дикий.
– Mon dieu, – сказал Абуль-Гассан-хан, – ah, mon dieu! Какой позор для всего Ирана! Что скажет император! Падишах, видит Бог, не хотел этого.
Они почти не смотрели на него, они сидели, покорные, тихие. Много их было.
Мальцов быстро подумал: вот оно!
Он вскочил с места, и все подняли на него головы, все смотрели и ждали.
Мальцов был бледен, в вдохновении.
Переводчик еле успевал переводить.
И чем далее он говорил, тем шире раскрывались глаза у сидящих, и глаза эти были удивленные.
– Нужно быть безумцем и преступником, – говорил Мальцов, все больше бледнея, – чтобы хоть на одно мгновение подумать, что его величество допустил бы это происшествие, если бы хоть минутою ранее знал о намерении черни. Увы, я происхожу из такой страны, которая довольно знает своевольство народное, и император русский, взошедший на престол при известных вам обстоятельствах, твердо надеюсь, поймет это. Я знаю, что дворец падишаха был в опасности. Я – единственный ныне русский свидетель того, как милостив был падишах к послу, какие беспримерные почести оказывал он ему. Но, – он перевел дух, остановился и горестно покачал головой… – Но – я буду говорить правду, – он вздохнул, – я знаю, кто виноват во всем, что случилось.
Алаяр-хан повел глазами. Мальцов и вида не подал.
– Виноват, к великому моему сожалению, – русский посол. Он, и только он.
Было тихо в комнате.
– Император в премудрости своей ошибся. Господин Грибоедов не оправдал доверия. Это я могу теперь говорить и буду говорить везде и всюду. Он презирал и ругался обычаям Ирана, священным обычаям его, он отнял двух жен у одного почтенного лица, он не остановился перед тем, чтобы отнять у самого падишаха, у его величества, слугу…
Он говорил, стиснув зубы, с выражением злобным. Он не притворялся. Он действительно ненавидел теперь Грибоедова. Эти штучки, это всеведение в очках, жесты небрежные! «Попрошу вас, Иван Сергеевич, исполнять то, что я предписываю!»
Вот он голодает второй день, вот его хотят убить. Поехал в Тегеран, даже не дав ему разинуть рта. Грибоедов существовал. Мальцов не видел его с кануна того дня, когда все началось. Он вовсе не был для Мальцова безголовым предметом, который теперь лежал в выгребной яме, в братской могиле с дохлыми собаками. Мальцов об этом не знал. Был Александр Сергеевич Грибоедов, который довел-таки до несчастья его, Мальцова.
– Я не буду таиться перед вами, – говорил Мальцов, – он заставлял меня насильно участвовать в черных делах своих, я принужден был защищать перед лицом духовного суда этого евнуха, но сам евнух… он говорил тайно Вазир-Мухтару, что ограбил казначейство. Я засвидетельствую перед лицом моего императора деяния его недостойного посла. Меня содержат здесь по-царски. Храбрый персиянский караул, спасший меня, защищал всех доблестно, и кто скажет, сколько этих храбрецов погибло? Войска были присланы, и кто может обвинить их в победе черни неистовой? Я уверен, что государь, которому я засвидетельствую почести, оказанные нам, вникнет в дело и сохранит дружбу с его величеством.
Молчали. Думали. Чуть слышно скрипел пером в углу тихий, невидимый толмач.
– Mon dieu, – сказал Абуль-Гассан-хан, – как счастливы мы, что здравомыслящий и благонамеренный человек сам был свидетелем печального происшествия и знает, кто истинно виноват. Но не откажетесь ли вы повторить то, что вы нам сказали, самому его величеству, который скорбит чрезмерно, чтоб снять с души его тяжесть?
Мальцов поклонился. Он вдруг ослабел, растаял.
Вечером принесли ему дымящийся плов. Первый раз за эти дни он поел. Он хватал крупные куски, почти не жуя, со сладострастием глотал, давился.
Ночью его затошнило, он испугался и всю ночь пролежал с открытыми глазами. Потом прошло. Просто он слишком долго голодал и объелся.
Вечером того дня был составлен фирман официальный шаха Аббасу-Мирзе в двух копиях: одна предназначалась для России.
Начинался фирман так: «Не знаем, как и описать превратности света. Аллах, Аллах, какие случаются происшествия». Дальше следовал текст придворного толмача (и Ивана Сергеевича Мальцова) относительно Вазир-Мухтара.
Еще дальше писал Фетх-Али-шах рукою Абуль-Гассан-хана и мыслью дервиша:
«Наш посланник был тоже когда-то убит в Индии. И мы не хотели верить, чтобы это было сделано народом, без потворства властей, но когда убедились в добром расположении английского правительства, то узнали, что это произошло не намеренно, а случайно».
И в самом конце: «Все убитые с должною почестью преданы земле. Мы утешаем первого секретаря, виновников же не замедлим наказать».
В неофициальной же записке спрашивалось у Аббаса: отпустить или убить? или и отпустить и убить? заключать ли немедля союз с Турцией? И приказывалось: слать эмиссаров в Грузию поднимать восстание.
Вазир-Мухтар лежал смирно. Имя Вазир-Мухтара ползло по дорогам, скакало на чапарских лошадях, подвигалось к Тебризу, плескало восстанием у границ Грузии.
Вазир-Мухтар существовал.
5
Уже дополз он, дотащился до Тифлиса, уже билась в истерике княгиня Саломе и плакала тяжелыми бабьими слезами Прасковья Николаевна:
– Моя вина, моя вина, Ниночка бедная…
Елиза поднесла надушенный платок к карим грибоедовским глазам и вспомнила, как в молодости Александр был дерзок, настойчив и чуть не добился всего и как гневался папенька Алексей Федорович и велел ему носа к ним не казать.
Она не плакала, но заскучала, затосковала и написала бешеное письмо Ивану Федоровичу: «Радуйтесь, Jean, вот плоды вашей политики – не нужно прощать этих денег персиянам, говорили вы, не нужно того и другого. И вот плоды – Александр Грибоедов убит».
И Паскевич, внезапно ощетинясь, ударил кулаком по столу, когда получил известия – и письмо Елизы – и крикнул, храпя и брызгаясь, Сакену, и полковнику Эспехо, и Абрамовичу:
– Взять пять батальонов, тыловых, вести в Персию. План турецкой кампании меняю. Корнет, зовите Карганова – в Грузии восстание. Взять батальон для усмирения. Пороть сволочей. Вздернуть по мулле в каждой деревне!
И только потом вспомнил, что это ведь Грибоедов, Александр Сергеевич убит, – как же так, и не воевал, штатский человек, а вот – убит.
– Англичане! – рявкнул он. – Позвать сотника Сухорукова! Аббасу написать, если не приедет сам, я пойду на Каджаров. И что шах англичанами подкуплен.
Уже горели деревни в округе Горийском и в округе Телав-ском и бунтовала Ганжа. И приняли на себя команду восстанием помещики князья Орбелиани, Тархановы, Челокаевы.
– Посол убит в Тегеране, Персия соединяется с Турцией, царевич Александр идет в Грузию!
Но был остров, которого не касался Вазир-Мухтар, который он обходил. Остров был в Тебризе, в доме Макдональда, в верхнем этаже, в комнате Нины.
6
Толстая Дареджана рассказывала ей по вечерам о том, как княгиня Саломе была молода – и князь, только увидав ее, в один вечер на ней женился. Она чесала Нине волосы, как в детстве, и мало говорила об Александре Сергеевиче. Письма становились реже. Может быть, он забыл о ней, может быть, дел было много. Леди Макдональд была с нею ровна, иногда разговоры ее были шаловливее, чем надо бы. Английские журналы были скучны. Местопребывание ее было по видимости в Тебризе, и настоящая жизнь в Тегеране. А писем не было.
Только однажды что-то замешалось в доме. Полковник не вышел к обеду, у леди были красные пятна на щеках, ей нездоровилось.
Потом полковник попросил ее спуститься к нему в кабинет. Нина взглянула в круглые, тусклые глаза Дареджаны и пошла.
Полковник Макдональд встретил ее на пороге и поклонился глубоко. Он усадил ее, и Нина вдруг заплакала. Потом она отерла слезы и улыбнулась полковнику. Макдональд сказал спокойно:
– Ваш супруг, миледи, нездоров. Он писал мне, что просит вас отправиться в Тифлис и ждать его там. Он рассчитывает прямо из Тегерана ехать в Тифлис и там с вами встретиться.
Помолчали.
– Покажите мне его письмо, – сказала тогда Нина и протянула руку.
Макдональд не глядел на нее.
– Простите, письмо было совершенно деловое, только приписка касалась вас, и я должен был приложить его к своему отношению в правление Ост-Индской компании.
Нина встала.
– Я не понимаю вас, вы отсылаете, полковник, письма, касающиеся женщины, в какую-то компанию.
Полковник развел руками.
– Пока я не получу письма от моего мужа, – сказала Нина, – я не уеду отсюда. Если я вас обременяю…
Снова поклонился ей глубоко полковник. Придя к себе, Нина полежала с полчаса, Дареджана вязала чулок.
Нина написала письмо. Она несколько раз закрывала глаза, пока его писала. Письмо она послала с курьером в Тегеран.
Очень тихо стало в ее комнате с этого дня. Она более не выходила к обеду, обед подавали ей в комнату. Что-то происходило вокруг комнаты, кто-то по ночам не давал ей спать, садился рядом, говорил с нею. Дареджана молчала.
Через неделю Дареджана сказала ей, что какой-то купец из Тифлиса спрашивает позволения взойти к ней.
Незнакомый старый армянин подал ей письмо. Косой почерк матери был на конверте.
Она держала письмо в руках, как руку матери.
Княгиня Саломе просила ее приехать в Тифлис, Александр Сергеевич разрешает ей. Он писал в Тифлис, княгине Саломе.
Нина стояла перед незнакомым стариком и смотрела на него спокойно.
Александр Сергеевич писал полковнику Макдональду, писал княгине Саломе, распоряжался ею – и только ей ничего не писал. С нею он молчал, ее обходил.
Слезы у нее покатились, круглые, готовые, она их не утирала.
Вечером Дареджана стала укладываться.
– Сахар продавать? – спросила она Нину.
– Сахар?
– Три пуда сахару осталось.
– Пока я не получу письма от него, я никуда не поеду, – сказала Нина.
Дареджана не возражала и укладывалась. Сахар продали. Тринадцатого февраля подали коляску с крыльца. Нина, одетая, покорная, ждала уже. Макдональды ее провожали, полковник поцеловал ей руку. Она не сказала ни слова.
Дареджана хлопотала, возилась. Английские офицеры и конвой отдали Нине честь.
– Трогать? – спросили у нее. Но она не ответила.
Александр Сергеевич был где-то близко, хитрил, таился, прятался от нее.
Нина Грибоедова с этого дня стала молчаливой. В Тифлисе родился у нее мертвый ребенок.
7
В три недели Мальцов успел во многом.
Его приходили изучать каждодневно разные министры. И он так привык ругать Грибоедова, что редко уже опоминался, он уже не мог вспомнить отчетливо, с чего это началось.
Наконец пришел совет от Аббаса-Мирзы отпустить его. Шах дал ему прощальную аудиенцию. Полуторапудовая одежда висела в хазнэ, министры занимались своими делами в домах своих, кто пил шербет, кто писал отчеты и приказы. Мальцова обыскали в кешик-ханэ, два ферраша надели ему красные чулки. Манучехр-хан ввел его в небольшую комнату, и шах выслушал довольно терпеливо вторую речь Мальцова.
Она отличалась от первой некоторой поэтичностью стиля. Мальцов чувствовал себя свободнее. Он даже щегольнул. Шаха назвал опорою звезд, трон его – львом, на котором отдыхает солнце, Вазир-Мухтара – волом, который истоптал жатву дружбы. Фетх-Али даже изъявил сожаление, сказал, что грустно ему расставаться с Мальцовым, пусть Мальцов остается Вазир-Мухтаром при нем. Тут Мальцов тоже немного погрустил, но сообщил, что без его объяснений величественный племянник Фетх-Али-шаха, пожалуй, не поймет причин печального недоразумения, так что лучше уж будет ему, Мальцову, отправиться туда. Племянник его послушает.
Титул Николая был «величественный дядя», но Мальцов заодно уж назвал его племянником.
Шах прислал к вечеру ему ужин из своего андеруна, и гулям-пишхедмет просил Мальцова от шахского имени не забыть особенно рассказать об этой милости своему правительству.
Наутро получил он подарки: две истрепанные шали и клячу, которая еле передвигала ноги, думая, что ведут ее к живодеру.
Представитель российского правительства уехал на этой кляче ходатайствовать об опоре звезд.
Отъехав, он вдруг подумал, что Паскевич, чего доброго, опять пошлет его в Персию, нарочно может послать, и решил тотчас же, как прибудет, писать двум теткам в Петербург, чтобы они хлопотали за него у Нессельрода.
Голова у него немного тряслась. На второй день, когда ничего с ним не приключилось дурного, он, размыслив, решил более не вступать в государственную службу, а основать в Петербурге какую-нибудь мануфактуру на наследственные деньги или заняться литературою.
«Сочинения Ивана Мальцова», – подумал он, приободрившись. Или: «Большая Мальцовская Мануфактура».
Но, поймав себя на этом успокоении, он сунулся в кибитку и решил, пока не доедет до Тифлиса, не предаваться свободным мыслям. О Грибоедове и докторе Аделунге он не хотел вспоминать, и это ему удавалось. В дорожной тряске Вазир-Мухтар становился сомнительным, как дурной сон. Это было очень давно, это был какой-то эпизод из древней истории, от которого он убегал.
8
А Вазир-Мухтар перегнал Мальцова. Он полз, тащился на арбах, на перекладных, по всем дорогам Российской империи.
А дороги были дурные, холодные, мерзлые, нищих было много, проходили по дорогам обтрепанные войска. А он не унывал, все ковылял, подпрыгивал на курьерских, перекладных, в почтовых колясках. Фигурировал в донесениях.
А Петербург и Москва были заняты своими делами и вовсе не ждали его.
А он все-таки вполз нежданным гостем в Петербург и в Москву. И там строго был распечен графом Нессельродом Вазир-Мухтар. И опять превратился в Грибоедова, в Александра Сергеевича, в Александра.
9
Отношение графа Нессельрода графу Паскевичу № 527. 16 марта 1829 года.
«Отношение в. сиятельства государь император изволил читать с чувством живейшего прискорбия о бедственной участи, столь внезапно постигшей министра нашего в Персии и всю почти его свиту, соделавшихся жертвою неистовства тамошней черни.
При сем горестном событии е. в. отрадна была бы уверенность, что шах Персидский и наследник престола чужды гнусному умыслу и что сие происшествие должно приписать опрометчивым порывам усердия покойного Грибоедова, не соображавшего поведения своего с грубыми обычаями и понятиями черни тегеранской, а с другой стороны, известному фанатизму и необузданной сей самой, которая одна вынудила шаха и в 1826 году начать с нами войну.
Сопротивление мятежникам, сделанное персидским караулом, бывшим у министра Грибоедова, немалое число людей из сего караула и из войск, присланных от двора, погибших от народного возмущения, служат, по-видимому, достаточным доказательством, что двор персидский не питал никаких против нас враждебных замыслов.
Опасение, однако, мщения России может заставить оный приуготовиться к брани и внять коварным внушениям недоброжелателей Каджарской династии.
При настоящем положении дел нельзя не ограничиться приездом сюда Аббаса-Мирзы или другого из принцев крови с письмом к государю императору от шаха, в коем объяснена была бы невинность персидского правительства в гибели нашей миссии.
Если бы от персиян, при получении в. с. сего отношения – моего, не был еще сделан решительный шаг касательно отправления сюда кого-либо из принцев крови, то е. и. в. угодно, чтобы вы отозвались к Аббасу-Мирзе, что высочайшему двору известно, сколь далеко персидское правительство от малейшего участия в злодеянии, совершившемся в Тегеране, г. и. соизволяет удовольствоваться токмо приездом сюда Аббаса-Мирзы или принца крови, дабы в глазах Европы и всей России оправдать персидский двор.
Коль скоро кто-либо из сих особ прибудет к вам, то е. в. благоугодно, дабы поспешнее был отправлен в СПб. самым приличным образом; между тем вы пришлите сюда расторопнейше-го курьера с предварительным о том уведомлении и с ним же известите губернаторов по всему тракту о приуготовлении нужного числа лошадей для посольства.
Отсрочку платежа 9 и 10-го куруров г. и. совершенно предоставляет благоразумию вашему».
Частное же письмо графа Нессельрода графу Паскевичу было отправлено и ему и русскому послу в Лондоне князю Ливену, в копии. Паскевич извещался о гневе императора. «Каково бы ни было справедливое и высокое уважение императора к генералу, государь порицает его последние поступки, письмо к его высочеству Аббасу-Мирзе, содержащее инсинуации. Какими глазами посмотрит на эти письма господин Макдональд, который столь дружественно и честно к нам расположен, что без английского паспорта велел даже не выпускать ни одного русского из Тебриза, – дабы оградить их, конечно? Не сообщит ли он эти документы своему правительству, что, несомненно, возбудит ревность и подозрительность лондонского кабинета?»
Генерал Паскевич должен был передать все персидские дела князю Долгорукову. Князь Кудашев посылался в Тебриз для переговоров с Аббасом. Пока же Паскевич должен был удовлетвориться присылкою извинения – буде принц крови не приедет, достаточно и какого-либо вельможи, все равно какой крови. Кровь не важна. Покойный министр Грибоедов сам был во всем виноват, согласно ноте его величества Фетх-Али-шаха Каджарского. Династия Каджаров есть законная династия, и генерал Паскевич должен ее уважать. Мерами по подавлению возмущения в Грузии император оставался, впрочем, доволен.
Так получили строгий выговор генерал Паскевич и полномочный министр Грибоедов. Карьера Вазир-Мухтара была испорчена. Собственно говоря, если бы он был жив, это было бы равносильно отставке.
10
– Рябит, – сказал Фаддей, задрожав, – рябит чего-то, Леночка, в глазах – прочти-ка. Я очки не знаю куда дел.
Леночка взяла листок, прочла, задохнулась.
– О Gott, du barmherzlicher! Alexander ist tot![93]
Она покраснела, взглянула на Фаддея грозно и не узнавая его и всхлипнула.
– Очки вот, – лепетал Фаддей, – забыл и не вижу.
Он повозился, покружился по комнате, нашел очки и еще раз прочел.
Перед ним лежала корректура его романа и официальная бумага о смерти А. С. Грибоедова – для напечатания в «Северной пчеле».
– И вот не понимаю, милый друг Леночка, как это так, без предупреждения… Как это возможно так делать?
Но Леночка ушла.
Тогда он смирился, сел за стол, вспотел сразу и нахлюпился, стал жалок.
Посмотрел на корректуру своего романа, который собирался отправить Грибоедову для критики, – и сдался – так, как когда-то сдавался русскому офицеру.
– Ах ты, боже мой. И почитать некому – роман выходит, – и вдруг ему стало жалко себя. Он поплакал над собой.
– Родился-то когда? Когда родился? – захлопотал он. – Батюшки! – хлопнул он себя по лысине. – Писать-то как? Не помню! Убей меня, не помню. Лет-то сколько? Ай-ай! Тридцать девять, – решил он вдруг. – Помню. Нет, не помню. И не тридцать девять, а тридцать… тридцать четыре. Как так? – И он испугался.
– Траур, – вскочил он, – траур надеть. На весь дом траур налагаю. На всю Россию надеть, – и струсил, спутался, опять сел за стол.
– Сообщить… Гречу.
Но уже звонок раздался в парадной.
Входили к нему Греч, Петя Каратыгин, важные. Фаддей обиделся, что они раньше узнали.
Но когда увидел важное лицо Пети и горький рот Греча, – он встал, и слезы обильно полились безо всякого предупреждения по его лицу.
Потом сразу прекратились, и он очень быстро стал говорить:
– Вот, четырнадцатое марта. Вот годовщина-то. Ровно год назад привез трактат Туркменчайский, и вот – четырнадцатого марта – известие. Того же самого числа. Врагов торжество не страшно-с, – говорил он о каких-то врагах, чуть ли не о своих собственных. – Есть люди, которые живут по правилу:
Гори все в огне,
Будь лишь тёпло мне!
– Мне доверял он все, друг единственный, – ударил он себя в грудь. – Гений единственный скончался! И нет более!
И, уловив почтительные взгляды, Фаддей вдруг перевел дух. Единственный друг единственного гения, которого нет более! Это он! Он стал деловит, еще раз шмыгнул платком по глазам и потащил всех к выходу. Он не знал еще ясно, что нужно предпринять – хлопотать в цензуре о «Горе», хлопотать о каких-нибудь еще других делах, сообщать.
Он вдруг оставил Петю и Греча в передней, побежал в кабинет, выдвинул ящик в столе, достал рукопись, побежал к Пете и Гречу и сунул им под нос, забарабанил пальцем.
– «Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов. 5 июля 1828 г.». Знал ли я, знал ли он! Когда писал, обнял я его, говорю: ты мне твое горе даришь, а у меня своего много.
И опять побежал в кабинет, запер «Горе» на ключ.
На улице он быстро отстал от Пети и Греча, встречал, останавливал, говорил, что бежит печатать некролог, и бежал дальше. Но почти все знали уже и только кивали сочувственно. Тогда он взял извозчика, поехал к Кате, потом подумал, что неприлично, и прихрабрился: «Как так неприлично! Александр Сергеевич скончался». Он не боялся уже произносить его имени, как вначале. Катя его приняла не сразу:
– Барыня одеваются к репетиции.
Фаддей услышал смех и подумал с облегчением: не знает. Катя вошла в костюме Армиды.
Когда она узнала, она побледнела, перекрестилась набожно:
– Царство небесное, – и не заплакала. Посидела, сложа руки, потом вздохнула всею грудью:
– На репетицию нужно. Эх, сегодня гадко танцевать буду.
А не заплакала потому, что была в костюме Армиды.
Очутившись на улице, Фаддей почувствовал себя сиротливо. Сочувствовали и даже очень, но какое-то равнодушие было, равнодушие общее. Удивления не было. Он поплелся в «Пчелу». Там он сидел важный, надутый и удерживался от обычных шуток. Принял двух литераторов, просмотрел хронику. Несколько успокоился. Сиротство исчезало мало-помалу. Роман выходит в свет в мае, газета какую роль, чисто европейскую играет. Да, можно будет жить и так, и без… Но все-таки… Тут же он забеспокоился. Александр Сергеевич был теперь далеко, может, он и видит, и слышит, и всякую мысль примечает без труда. Бог, может быть, ему все скажет. Он похитрил:
– Не смогу жить без друга единственного. Упокой, Господи, душу гениального Александра Сергеевича.
Вечером он заскучал, домой не поехал, а зашел в портерную. Там его знали, и половой низко поклонился. Увидя старого отставного офицера-пьяницу, которого разок описал уже в очерке как ветерана двенадцатого года, пригласил к столу и угостил портером. Он стал ему рассказывать о Грибоедове.
– А вот был случай у нас в полку, – ответил старый офицер, – служил в прапорах некто… Свенцицкий. Вот он поехал раз – дай, думает, погуляю… И назавтра что же? Нашли без головы.
Фаддей отер фуляром лоб.
– Не было, – сказал он и вдруг побагровел, – не было этого… Свенцицкого. Врете вы все.
И смахнул бутылки со стола.
