Юрий Тынянов
Смерть Вазир-Мухтара
17
В это утро суворовским маршем через лесистые горы шли к Ахалкалакам войска. И с ними шел начальник траншей, полковник Иван Григорьевич Бурцов.
В это утро проснулся желтый, как лимон, Родофиникин и плюнул в плевательницу. Секретарь, изведя деньги, доносил из Тифлиса: дела Кастелласа превосходны, и он фабрик не продает.
Сведения Грибоедова оказались ложны.
В это утро Абуль-Касим-хан сидел над донесением Аббасу-Мирзе.
В это утро Нина проснулась в маленькой комнате.
Сашка в это утро проснулся не в своей комнате, а в девичьей.
В это утро приехал в Тифлис доктор Макниль. Грибоедов долго спал в это утро.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Фаддей с утра засел в Летнем саду. Он чувствовал себя очень приличным. На нем был новый сюртук, и он купил в лавке очки. Газета шла, журнал шел, он отдыхал сейчас в Летнем саду, все было в порядке.
Он чувствовал себя толстым, потому что новый сюртук был в обтяжку. И независимо поглядывал на статуи, как на молодых людей из другого, легкого и нисколько не мешающего ведомства.
– Эк, какой… Катилина, – отнесся он к одному мраморному юноше. Посмотрел на зеленые листья, просвечивающие на солнце, снисходительно, но не очень внимательно.
Ему хотелось сказать не то статуям, не то даже листьям:
– Эх-хе-хе. Так-то вот, молодые люди.
И очень хотелось, чтобы встретился какой-нибудь молодой литератор, совсем юнец, птенец, и подумал бы: Булгарин отдыхает, и он его сначала не заметит, когда тот скинет картуз, а потом подзовет и поздоровается и скажет:
– Э-хе-хе. Так-то вот, молодой человек. Гуляете?
Потом разговор перекинулся бы на последний бал у князя Юсупова, или, может быть, на заседание Общества любителей российской словесности, или на моды, и он сказал бы что-нибудь такое:
– Фамильяриться со старшими (или: со стариками, или с портными) смерть не люблю и гнушаюсь всяким фанфаронством.
С утра уже, когда он надел новый сюртук в обтяжку, это навертывалось: фамильяриться не люблю, и потом о фанфаронстве, что он гнушается всяким фанфаронством. Это как-то сказалось уже утром, в Третьем отделении, куда он отнес большую и хорошо сработанную статью: «О направлении повременной литературы и литераторов», и теперь хотелось повторить это в более светском кругу, на вольном воздухе.
Потом бы он похлопал по колену молодого литератора и т. д.
Пока же он любовался безмолвной дракой двух мальчишек, которые, вдали от глаза сторожа, дрались в углу аллейки вовсю, пыхтели, обняв друг друга, но молчаливо – так, чтобы сторож не заметил. Оба проникли в сад незаконно.
Один уже пошатывался, и сопли были у него размазаны, а другой терпеливо мял ему нос.
«Так его, так его, притирай ему персону, моську», – мысленно кивал Фаддей побеждающему.
Он любил детские нравы.
Было лето, и, следственно, мог случайно забрести отдыхающий на даче человек, приехавший за покупками в город, и подумать: Булгарин отдыхает.
Он был счастлив, потому что гнушался фанфаронством.
Мог в Летний сад зайти даже градской голова, с которым он знаком.
Или произойти, наконец, высочайший анекдот: великий князь или царица пройдет по аллее, подумает: Булгарин отдыхает, а он ему или ей скажет:
– Ваше величество – или ваше высочество, – фамильяриться со старшими не привык и гнушаюсь фанфаронством, которое не чтит ни лет, ни заслуг, ни звания.
Тут на пороге показался человек с покупками. Он был малый и круглый, в белом жилете.
«Аполлон Александрович», – подумал Фаддей об одном пожилом литераторе.
Приближались ноги, они были кривые.
«Михаил Николаевич, – подумал Фаддей, – из цензуры. Вот занесла нелегкая».
Черные усы двигались, как у таракана.
– Константин Константинович, ваше превосходительство, – произнес Фаддей с недоумением.
Родофиникин с покупками опустился на скамью.
– Отдыхаете? – спросил он у Фаддея, но не так, как этого хотелось бы.
– Устал очень за зиму, – огорчился Фаддей.
– Дела литературные?
– Я делами литературными, ваше превосходительство, прямо скажу, – сказал Фаддей с внезапным отвращением, – занимаюсь более из выгод коммерческих.
– Эх, господа литераторы, господа литераторы. Писем от господина Грибоедова не получали?
– Нет еще.
– Разумеется. И мы также. Ох, эти поэты.
– Фамильяриться со старшими не терплю, – сказал сдавленным голосом Фаддей, – и гнушаюсь фанфаронством, но уж если ваше превосходительство недовольны моим другом, то я не могу играть роли серальского немого и никогда не стану вести себя как кариатид. Позвольте узнать, почтеннейший Константин Константинович, в чем заключаются поводы для такого отзыва?
Грек был несколько ошарашен кариатидом.
– В чем? – спросил он желчно. – А в том, что я всегда был противником назначения чиновников молодых и пылких, а тем паче поэтов, на посты, от коих зависит участь государства. Все это зыбко… и подлинные намерения неизвестны.
– С моим образом мыслей я никогда не скрываюсь, – сказал Фаддей, – не скрывался и до гробовой доски скрываться не стану по моему характеру. Если бы мне нравился образ правления Северо-Американских Соединенных Штатов, то, не обинуясь, я поехал бы в Америку и поселился в ней. Поэтому, может быть, ваше превосходительство сообщит, где здесь зыбкость и в чем, по вашему мнению, подлинные намерения Александра Сергеевича?
Про Северо-Американские Соединенные Штаты у Фаддея сказалось так, из нелюбви к фамильярности, но грек даже насторожился.
– А я скажу, почтеннейший Фаддей Венедиктович. А я скажу в чем. Я все знаю. Не беспокойтесь – у нас есть частные известия, хотя Александр Сергеевич и не соизволил нам написать ни строки. Он более занят нежными сердечными делами, нежели служебными. Это первый пункт. На службу в Персию словно и не собирается. Что контрибуция не платится, – так на это плевать; что войско в Урмии и Хое остается, а у графа сил нет с турками воевать, – так на это плевать еще более; что, может быть, если б не этот месяц, в тифлисских воздухах проведенный с пиитическими намерениями, так Аббас-Мирза давно бы воссоединился, может быть, с графом противу турок, – так на это плевать трижды…
Тут уж Фаддей был ошарашен.
– Я не умею играть роли лакея, – отвечал он, – я не кариатид и не Катилина, и позвольте вам, ваше превосходительство, дать понять, что я не в темя бит и превосходно знаю смысл русской пословицы: кошку бьют, а невестке намеки дают…
– Те-те-те, – желчно прервал грек, – вы изволили упомянуть и о Северо-Американских Соединенных Штатах, и даже о Катилине, и я вижу, что вы имеете, может быть, дальнейшее понятие о том, что я считаю за намерения чисто пиитические…
Фаддей остолбенел. Объяснить чиновнику Американские Штаты, кариатид и Катилину утром и вдохновением – что было бы только чистой правдой – было трудно.
– Язык мой – враг мой, – сказал он добродушно, и его глаза заплыли слезами, – для литературного оборота, ваше превосходительство, случается приплести не то что Катилину, но и родного отца. Это я так, ни с села ни с города сказал. Готов пасть на колени и подтвердить крестным знамением.
– Ох уж эти мне литераторы, ох уж эти мне поэты, – сказал грек и опять превратился в отдыхающего с покупками немолодого человека. – А мы расхлебывай, мы расхлебывай.
– Убей меня бог, ваше превосходительство, – сказал Фаддей, вдруг прикоснувшись ко лбу, – не помню, послали ли вам уже последнего «Сына отечества» и получаете ли исправно «Пчелу»?
– Получаю, благодарствуйте, – ответил грек вяло и как бы смирившись. – Могу сообщить вам для газеты список подарков, отправляемых шаху персидскому, в Баку или в Решт, еще не решено, так как мнение об этом господина Грибоедова решительно неизвестно.
И Фаддей тут же вытащил большой карандаш и маленькую книжечку и стал записывать так тщательно, что ему говорил грек, как будто это были слова присяги.
– Имя ваше, почтеннейший Константин Константинович, можно упомянуть? – спросил он.
– Не нужно, – ответил грек. – А Александру Сергеевичу мы достанем такое высочайшее именное повеленьице – тифлисские воздухи покинуть.
Когда он скрылся за поворотом, Фаддей вырвал исписанный листок, с отвращением скомкал его, точно хотел тотчас швырнуть, и положил в карман. Он харкнул во всю мочь на дорожку и испуганно поглядел – ушел ли грек.
Потом горестно всплеснул руками и побежал домой писать письмо Грибоедову.
На углу он наткнулся на давешних мальчишек. Они опять безмолвно сцепились и пыхтели, и старший терпеливо мял младшему нос. Фаддей схватил их за шивороты.
– Если вы, пострелы, дикари, низкие твари, не уберетесь к черту на кулички, я городового кликну.
– Городово-ой!
2
ОТРЫВКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ДОКТОРА АДЕЛУНГА
1. Ресторация под названием «Прекрасный вид Кавказа». Нравы. Обращение на четырех языках: «Играете?», нем., фр. и грузинск. Г. Севиньи, выигрывающий крупную сумму денег, в сониках и на пароли. Я сел за стол. Проигрыш. Хладнокровие. Наблюдение за понтерной колодой: перстень с острым бриллиантом. Прокалывает две карты.
– Я более не играю.
– Почему?
– Потому что боюсь уколоться.
Смешное зрелище: человек, называющий себя маркизом, есть шулер.
2. Aquae distillatae
Menthol
Alcohol
Balsami capanini
Syropi capillorum
Veneris
Aquae florum auranciori
Spiritus nitri dulcis
Faeti
Misce[54].
3. Comme les mots changent des notions[55]. А. С. Г. в разговоре со слугою Александром – слово: скот. Разъяснил ему историю сего слова. Словарь Дюканжа – scot, scottum означает деньги, подать, побор (англо-саксонское наречие). Rome – scot – подарок денежный папе. Ср. pecuniae – деньги – pecus – скот по-латыни. Смех.
– Следовательно, Аббасов трон тоже скот?
– Разумеется. Не то скот, что скотина, но то скот, что деньги и дань.
– Но тогда, доктор, и все мы скоты.
– Не прекословлю.
4. Зван к больному. Не отказался, но без гонорария. Большое развитие любострастных болезней среди чиновников, передающееся туземному женскому населению. NB. Проверить, не обратное ли, что было бы всего любопытнее.
5. Июля 11-го. Задержка в жалованьи.
Ночные туфли кавказские 3 р. сер.
Табак бестаможенный 1 р. сер.
Чубук 3 р. сер.
На плоды ежедневно 10 к. сер.
6. Приглашение к ген. – губ. Сип. Конфиденциально. Интерес к животному магнетизму. Рак на хвосте. Стоял 1/2 минуты. Мой смех от фигуры рака. «Сила духа». Я: «В. пр-во уверены в том, что у рака есть столь сильный дух?» Система ускользнула у Шеллинга, а русские генералы ныне занимаются магнетизмом. Каково?! После рака вопрос медицинский, о мужской силе. Мой совет.
7. +54°. Толстота на востоке как первое достоинство женское. Общее любострастие тифлисское, нет ли причин в испарениях почвы? Или влияния солнца? Симпатия худых к толстым. А. С. Г. и jeune personne Daschinka[56]. Был в приватном доме разврата. Более наблюдал.
NB. Необходимость введения maisons de tole'rance[57] под лекарским надзором по образцу государств европейских.
8. Июля 20-го. Задержка в жалованьи. Объяснение с А. С. Г.
9. Открыл, что за А. С. Г. тайное наблюдение. Маркиз С., игрок. Если за министром наблюдение, кто наблюдает за наблюдателем? Организм государства как нерв наблюдения: не следят, следственно, лишь за вершиною. Не сообщил пока. Любопытно, что будет.
10. Письмо от Паррота. Готовится к экспедиции. Цель: восхождение на Арарат. Преимущество простых целей над неясными. Одинакая бесполезность обеих.
11. Опыт характера А. С. Г. Начать с простых движений, постепенно переходя к высшему (по Лафатеру). Шевеление пальцами, признак неуверенности. Снимает с рукава механически как бы пылинки. Легкая походка при длинных ступнях – признак неуравновешенности. Откидывание корпуса назад при беседе и, напротив, приближение носа к собеседнику. Плавность речи с несоответствующим выражением лица. Неопределительная сосредоточенность взгляда. Заключение, по Лафатеру: преступность!.. Ср. снимание пылинок с движениями леди Макбет, как бы моющей руку. Все же Лафатер должен в этом случае ошибиться.
12. Быстрый рост трактиров – признак растущей цивилизованности. Предпочесть ли естественное состояние?
13. Разговор с А. С. Г.
– Доктор, вы не похожи на немца. Это меня радует. Прошу прощения и пр. Я люблю русских, люблю свое отечество и пр.
– В. пр-во, я в этом не сомневался.
14. Замечаю, что во время войны люди, не подверженные военным опасностям и вдалеке, очень много говорят и испытывают как бы некоторое удовольствие опьянения. Лукреций: «Я со сладострастием взирал, стоя на безопасном берегу, на пловцов, кои гибнут в открытом море». Inde[58] – патриотизм и красноречие.
15. Из Индии в Турцию принесена новая зараза – колера морбус, происхождение и течение неизвестно + существующая уже чума.
16. Слышал в трактире любопытный анекдот о способе казней при генерале Ермолове. Повесили муллу в виду всего города за ноги. Сей был оставлен для позорища народу. Полагая, что казним за разноверие, обещался есть свинину. К концу полудня лишился зрения и, раскачавшись, ухватился руками за перекладину, сел на оную. Был стащен. По докладу генералу Ермолову был повешен наконец за горло.
Рассказчик – грузинский чиновник. «Еще многое увидим». Ныне вешают за горло.
17. Жалованье выплачено. А. С. Г. молчит о дальнейшем движении. Остановка в Тифлисе долговременная. Причины неизвестны. La jeune personne Daschinka? Впрочем, мне нет до сего дела. Имел столкновение с М(альцовым). Слуга Александр – развратный молодой человек, коего не то что везти в Персию, но должно бы выгнать из дому тотчас же. Причины расположения А. С. Г. непонятны. Едва ли не самое неприличие слуги и вздорный его характер.
18. Был утром в немецкой колонии. Составлена par exellence[59] из сектаторов города Виртемберга. Живут 14 лет. Помнят отечество, но привыкли. Был угощен добрым немецким пивом. Любопытный анекдот. В одном доме находилась молодая девица лет 19, которая, быв похищена, бежала из персидского плена при помощи родственников. Пасмурный вид, в семействе чужая. С негодованием отвергает скудный достаток и со слезами вспоминает жизнь в гареме. Дика.
19. Писем из С.-Петербурга нет. Господин маркиз весьма услужлив, подарил кинжал, впрочем не имеющий цены. Нужно полагать, что желает выведать об А. С. Г.
– Как жаль, что вы не играете в карты, доктор.
– Я играю, но с болваном.
20. Графиня и Maltzoff. Порча нравов, как во времена маркизов, но более тайно. Крайне слаб в филозофических науках, не мнит (?) и слывет филозофом. Чуть ли не считает меня за лицо комическое.
21. Слух, что выезжаем на военный театр к шефу. Сожалею о согласии. Подвержен нервическому страху выстрелов. Спросил о петербургских словах: «несуществующее государство». – Ответ: Оно скоро, м. б., осуществится.
Дружба и занятие А. С. с губернатором, г. Завилейским. Слуга Александр был открыт в девичьей комнате, где имел обыкновение ночевать, и, по просьбе графини, высечен, но, по просьбе А. С., – слегка.
22. А. С. играл вальс собственного сочинения. Я сказал о музыке как об искусстве непонятном, но действующем на организм.
Возражение А. С.:
– Я от музыки, как от женщины, требую изящности и легкости. Поэзия – дело другое.
Указал ему на счастливую фигурацию: сами пальцы набрели на нее, не вымышлена, но случилась в пальцах. Повторение в параллельном мажоре доказывает руку опытную, драматическую.
Но presto![60] presto в средней части! В вальсе! Верх внезапности! Прыжок! варварство!
Слушал внимательно. Отнесся:
– Почему при ваших многообразных сведениях вы остаетесь неизвестны, мой милый доктор?
– Затем что их много.
Улыбка и потом некоторое недовольство.
– Доктор, вы не понимаете: я люблю дорогу, серые шинели, простую дорогу. А вечером – тепло и танцы.
К чему сказано, точно не понимаю.
Четвертый день ходит в туземном кафтане. Жалоба на болезненность дыхания. Предписал холодные водяные обтирания.
23. Получил письмо из СПб. Жаркое лето и множество театральных развлечений. А. С. в разговоре о Персии: «мое политическое изгнание». 100 р. сер. + прежде бывших 150 = 250. Теплота изгоняется теплотой: объяснение бараньих шапок у туземцев. Много смеялся уличной драке двух старцев.
24. Сказано А. С. о маркизе С.
Побледнел, сжал губы, сделался страшен и как бы в беспамятстве от бешенства. Через полчаса – музыка, смех, читал на память стихотворения.
3
Ему нравилась возможность выбора и безусловное покорство Нины.
Он смотрел на Дашеньку и на Нину, сравнивал их, и доступность обеих, о которой никто, кроме него, не знал, успокаивала его. Нина взмахивала ресницами на малейший его взгляд и тотчас же беспрекословно шла играть с ним на фортепьяно. Все подготовительные периоды кончились, и ему нравилось еще и еще оттягивать их. Ему нравилось, что доктор Аделунг с тревогою посматривал на него, а Мальцов, как неопытный, был доволен, словно он получил назначение не в Персию, а в Тифлис – к Елизе. В этом странном состоянии, на внезапной, непонятной для самого себя, тифлисской остановке, он часами просиживал над фортепьяно, словно старался извлечь из клавиатуры нечто совершенно ясное, решительное, рассеянно глядел на Дашеньку и ужасал Прасковью Николаевну.
Вдруг он, все так же свободно и легко, промурлычет на фортепьяно и скажет ей: «Я хочу поговорить с вами», – и поговорит… о Дашеньке, а не о Нине, из одной рассеянности.
Ей уже нечто подобное снилось.
Завилейский писал, писал – и, когда встречался с Грибоедовым и пробовал говорить о проекте, Грибоедов говорил, даже как бы сочувствуя:
– Это очень любопытно.
Он был вежлив невыносимо.
4
Вечером он вышел из ахвердовского дома.
Прямо под ногами, внизу, на плоской кровле, двигались тени – плясали женщины под глухое подземное ржанье барабана – доли. Он оглянулся.
К забору, прямо против Нининой светелки, прижалась какая-то тень. Грибоедов рассмотрел пышный галстук. Молодой асессор смотрел на Нинино окно.
Грибоедов рассердился. Он хотел подойти к асессору и прогнать его, сказать, что это неприлично. Асессор его не замечал. Но, увидев асессорово лицо, Грибоедов остановился. Это было человеческое лицо невысокого пошиба, с усиками и баками, но оно так тянулось к свету в окошке, так забыло о самом себе, что Грибоедов сам стал смотреть в Нинино окошко. Там мелькали иногда: лоб, волосы, видны были движущиеся руки, но всего лица, всей фигуры не было видно. Нина в окно не посмотрела ни разу, она была чем-то занята.
То, что было в комнате, внутри простою фразою: «Подай мне, Дашенька, ту книгу» или: «Мне надоело, Дашенька, мое платье», – то здесь, в обрывках и со стороны, получало особое значение.
И, глядя на полуоткрытый рот асессора, он догадался, что Нина необыкновенно хороша. Он знал об этом. Теперь он это понял. Барабан внизу бил глухо, безостановочно.
Он стоял как вкопанный.
Какой вздор Дашенька.
Только Нина существует.
5
Терем злат, а в нем душа-девица,
Красота, княжая дочь.
Грибоедов
Утром доктор Аделунг сказал ему о маркизе Севиньи, что заметил, как маркиз и один неизвестный ему чиновник, с которым доктор встретился у господ Кастеллас, следят за ним.
В час дня прибыла почта и привезла письмо от Фаддея. Фаддей писал о гневе Родофиникина.
В два часа дня он был у Завилейского, заставил прочесть весь доклад, сам написал две последние страницы и все исправил. Тут же Завилейский отдал писарю переписать доклад в трех списках. В три часа дня Сашка на базаре покупал верховых и вьючных лошадей. Он долго смотрел им в зубы, потом давал пинка лошадям в живот и так туманно, оголтело смотрел в жадные черные глаза продавцов, что они смущались и немного сбавляли цену. К общему удивлению, Сашка купил лошадей довольно сходно и удачно. Только две клячи оказались из рук вон плохи. Сашка взял их за карабахских жеребцов.
В три часа Грибоедов послал депешу графу Эриванскому с просьбой дать способы к нему пробраться и, вызвав Мальцова и Аделунга, сказал им собираться назавтра.
В четыре часа он был у Прасковьи Николаевны. Он был неузнаваем.
Севиньи сидел с Дашенькой, и один глаз его остановился, когда он увидел Грибоедова. У Дашеньки было выражение девушки, знающей, что ее любят.
– Маркиз, известно ли вам, что старшая ветвь Севиньи, от коей вы происходите, прекратила свое существование?
Севиньи осклабился.
– С каких пор, Александр Сергеевич?
– С сегодняшнего дня.
– Я не понимаю, – пробормотал маркиз.
– Дашенька, друг мой, оставьте нас. Итак, маркиз… Севиньи стал вставать перед грузинским чекменем.
– Первый вопрос, обращенный к вам: что вы скажете о Греции, вашей родине? Например, о Морее, славящейся продуктами бакалейными?..
– Я не понимаю, – бормотал Севиньи с остановившимся глазом.
– Безо всякого сомнения. Вопрос второй: сколько получаете вы за сведения о том, что я занимаюсь картежною игрою и состою в компании шулеров?
– Третий вопрос: кто вас бил в ресторации Матасси? Слышно было, как белые фальшивые зубы били дробь.
– И четвертый вопрос: когда вы думаете покинуть этот дом навсегда?
Тут грек стал оседать, подаваться назад и сел бы снова в кресла, но Грибоедов двумя пальцами, почти не прикоснувшись, как бы схватил его за шиворот, и грек не смог сесть в кресла.
Потом Грибоедов быстро отбежал к двери и распахнул ее. Медленно, с трудом, почти торжественно грек проходил в дверь.
Грибоедов следил глазами за ним – от кресел к двери.
На пороге грек мотнулся. Он стал вытаскивать что-то из кармана – верно, карточку, – нашел ее и протянул Грибоедову, как нищий протягивает прошение. Двумя пальцами взял Грибоедов эту карточку и пальцами же, не сгибая руки, сунул греку в карман.
– Прошу.
Дверь захлопнулась.
Прасковья Николаевна выбежала, смотрела, не знала, что случилось.
Грибоедов смеялся.
– Я подвергнул его острацизму…
Она схватила его за рукав и пробормотала:
– Александр, Александр… Пойти к Дашеньке. Грибоедов остался один. Этот дом был его домом.
И обед, утихомиривающий все потери и все радости, потому что люди, теряющие родных и приобретающие их, все-таки обедают, – этот обед ничего не изменил.
Он смотрел на заплаканную Дашеньку, которая плакала из-за него, и ему хотелось прижать ее, растрепать ей волосы, почти по-отцовски.
Прасковья Николаевна, почему-то радостная, много говорила, но не о новостях, не о Сипягине, а о том, что было перед глазами, – о цветах на столе, и потом о своих рисунках – она рисовала, – что цветы ей не удаются, роза не удается, оттенка неуловима.
Предстояла встреча с Паскевичем, путь обходом через чуму, будущее государство. А здесь был его дом.
И тут впервые он осмелился посмотреть на Нину. Она смотрела на него испуганная, она оседала перед ним, почти как грек, опускалась перед ним, тяжелая, со ртом, который вдруг стал большим и раскрылся. Она была похожа на Леночку. И вместе с тем – она была и давешним комнатным, асессоровым виденьем.
Выходили из-за стола.
Грибоедов взял ее за руку и сказал просто:
– Venez avec moi, j'ai quelque chose a vous dire[61].
– Что?
Дальний отголосок грузинской речи был в русском слове. Она послушалась его, как всегда. Он пойдет, усадит ее за фортепьяно. Он будет ее учить.
Он пошел с ней через сад, ничего не говоря, словно никем не видимый. Оба они вдруг и сразу уклонились к ее дому, к дому князей Чавчавадзе. Они взошли в комнату.
И дальше идти было некуда.
Нина заплакала беззвучно, слезы стали течь из тяжелых круглых глаз, она засмеялась.
