Юрий Тынянов
Смерть Вазир-Мухтара
3
– Авв-а-вв-а-вва, – говорил Сашка.
– Авва-а-вва, Александр Сергеевич, – он стучал зубами и толкал Грибоедова.
Грибоедов спал.
Наконец он сел в постели и посмотрел на Сашку далеким взглядом. Надел очки и проснулся.
Старик Дадашянц, привезший ночью подарки для шаха, стоял за Сашкой.
Грибоедов свесил голые ноги. Ему было холодно.
– Что тебе нужно? – спросил он сердито.
– Ваше превосходительство, – сказал сипло старик и снял круглую шапку, – идет толпа. Нужно гнать Якуба.
Грибоедов смотрел на редкие потные волосы, привыкшие к шапке.
– Ты кто такой?
– Я Дадашянц, – сказал жалобно старик и попятился за Сашку.
– Так вот, если ты Дадашянц, так я запрещаю тебе вмешиваться не в свои дела. Тебя сильно избаловали. Ступай.
– А ты что? – спросил он Сашку. – Чего ты взыскался? Я еще полежу. Через десять минут подашь одеваться.
И Сашка успокоился.
Ровно через десять минут Грибоедов оделся. Он надел шитый золотом мундир, а на голову треуголку – как на парад. Вышел на двор распорядиться. И он услышал шум, похожий на вой райка, аплодирующего Кате Телешовой, как он однажды слушал его из буфетной комнаты. И вой вдруг прекратился, как будто Катя стала повторять нумер.
4
Мальцов выбежал от доктора Аделунга.
– О-о-о-у…
Он гудел на ходу.
– О, дорогие, голубчики, – проговорил он и топотал ногами, как капризный ребенок.
Он влетел в свою квартиру, на баляханэ, бросился к шкатулке и всунул ключик.
Ассигнации, расписки, золото. Он скомкал расписки, затолкал ассигнации в боковой карман.
Золото. Он набил карманы.
– Бежать.
– Куда, дурак, куда, дурачина, бежать? – спросил он себя с отвращением, передразнил и заплакал.
И слетел опять во двор. Побежал, наткнулся на двух персиянских солдат из стражи Якуб-султана. Они уходили со двора.
– Якуб-султан? – закричал он им. – Где Якуб-султан? Они, не ответив, прошли мимо.
– Эа-а, – донес ветер.
Он пробежал несколько шагов за ними уже подгибающимися ногами. Потом отстал, споткнулся. Якуб-султан ушел – понял он и повернул.
Его отнесло к квартире Назар-Али-хана.
Персиянская стража стояла. Ферраши его оглядели.
– Эа-али, – все слышнее, не прекращается, не прекращается…
– Мне нужен Назар-Али-хан, немедленно, – сказал Мальцов, стуча зубами, ткнул пальцем в дверь, поясняя.
– Назар-Али-хан вчера ушел, – сказал один на ломаном русском языке.
Мальцов вгляделся в него и понял: толмач.
– …Салават…
Он схватил за руку толмача. Отозвал его. Сунул руку в карман. Сжал золото: пять, десять монет, горсть. Сунул ему в руку.
– Укройте меня, – сказал он, – здесь, а? У Назар-Али-хана? А? Он ведь ушел? а?
Толмач посмотрел на ладонь.
– Мало.
Мальцов полез в карман. Брюки его были плохо застегнуты, он поправил их.
– Всем надо дать, – сказал толмач.
– Дам, всем, даю, все, – сказал Мальцов и поднял ладонь ребром.
Толмач отошел к феррашам, поговорил и вернулся.
– Давай, – сказал он грубо.
Мальцов стал сыпать золото ему в руки. Толмач подозвал двух феррашей. Золото исчезло в карманах. У него осталось немного на дне левого кармана. Ферраши помедлили. Они смотрели на Мальцова. Теперь они прогонят его.
– Дорогие мои, голубчики, – сказал скороговоркой Мальцов.
Толмач открыл ключом дверь, пропустил Мальцова, посмотрел ему вслед и запер дверь.
И Мальцов лег ничком в ковры. Ноздри его ощущали сухой запах пыли. Он закрыл глаза, но так было страшнее, и он начал смотреть в завиток оранжевого цвета, в форме знака вопросительного.
Потом, через минуту или через полчаса – рев. Он вцепился обеими руками в край ковра, пригнул голову и смотрел на знак вопросительный.
5
Когда они выходили из ограды мечети Имам-Зумэ, их было пятьсот, шестьсот человек. Когда они подошли к проклятым воротам, их было десять тысяч.
Муллы и сеиды, шедшие впереди, не оглядывались. Но они чувствовали за собой рост дыхания, шагов, криков. Бежали кузнецы, фруктовщики, художники, кебабчи – торговцы жареным мясом. Они из переулков замешивались– одиночками, десятками, из улиц – сотнями. Сарбазы с ружьями. Однорукие люди в оборванных кулиджах поднимали левой рукой камни с дороги. Однорукие люди – лоты, воры. Кинжалы, палки, молоты, камни, ружья. Они прибывали из переулков. Их передавали старики, которые сами не шли. Топоры.
Глаза были красные, и черные зрачки масленые.
Лавки были закрыты, иначе бы их разгромили по дороге.
Но когда они подошли к проклятым воротам, наглухо запертым, они вдруг остановились.
Они стали. Руки сжимали молоты, камни, ружья, но ворота были заперты, и дом молчал.
Крики прекратились.
Русский флаг слегка потрепывался на древке.
6
– Слушать команду, – сказал Грибоедов. – Главные ворота запереть. Урядник Кузмичов, взять двадцать человек, стать у ворот. Урядник Иванов и Чибисов, взять пятнадцать человек, стать на крышу. Ружья держать наготове.
Он взбежал по узкой лестнице к себе.
7
Якуб Маркарян, выгнув голову, выглянул из двери и снова вошел в свою комнату. Он сел посредине комнаты на пол и поджал ноги. А ведь он стал уже отвыкать от этой привычки. Потом он услышал, как шум приблизился. Потом все затихло, и вдруг высокий голос где-то неподалеку прокричал его имя.
И сразу же:
– Аллах. Аллах.
И тишина.
Якуб Маркарян оскалил зубы. Он смеялся: ворота были крепкие.
8
– Саша, – сказал Грибоедов, стоя в приемной комнате, рядом со спальной. – Ну-ка, Саша, тащи сюда вино. Корзину тащи или две. И припасы.
Сашка позвал кучера; они возились в кладовой.
Доктор Аделунг, в мундире, сосал сигару. Рустам-бек и Да-даш-бек тоже были в комнате, полуодетые. Комната не имела ни жилого, ни человеческого вида.
– Откупори нам эту бутыль. А остальное тащи-ка на крышу к казакам. Пусть позавтракают. Ваше здоровье, доктор. Это аи.
Доктор Аделунг кивнул головой важно и грустно и чокнулся с Грибоедовым.
9
И только когда увидела толпа, что казаки на крыше пьют вино и едят, она очнулась. Белокурый человек в казакине, накинутом на белье, отдыхал от тяжелой корзины на крыше.
Полетели каменья в ворота.
Ворота чуть дрогнули.
Белокурый человек в казакине, согнувшись, побежал по крыше обратно, во внутренний двор.
Тогда щелкнул выстрел в толпе. Это был первый выстрел, и все его услышали.
Белокурый человек бежал, согнувшись.
И крик в толпе: мальчик в кулидже упал. Кровь была у него на лице. Кровь увидели. Его оттащили в сторону кузнец и сапожник. Он умирал.
Заговорили фальконеты. В крышу, в казаков летели камни.
Передние телами, без разбега, сотнями тел ударялись в ворота и, оглушенные, прядали назад. Казаки торопливо допивали вино.
Человек на лошади показался внизу. Он что-то кричал, махал рукой. Казаки видели, как его стащили с лошади, поволокли к упавшему мальчику, в воздухе поднялись палки, и человек провалился.
Казаки на крыше утерли рты, стали на колена и прицелились.
Так погиб Соломон Меликьянц, который метнулся к русскому посольству, как муха на огонь.
Были одновременны: кровь на земле, ворота, о которые бились тела, высокий белокурый человек, который бежал по крыше, трое или четверо казаков, вдруг растянувшиеся на крыше. И тут же увидели, что крыша конюшни, слева – шире, чем правая, с казаками.
Так десять – пятнадцать человек взобрались на крышу конюшни. Троих передних сняли казаки пулями.
– Джахат!
– Эа-Али-Салават!
– Смерть собакам!
Сотни уже были на крыше первого двора.
Казаки отступили в узкий проход.
10
Зилли-султан получил в семь с половиной часов сообщение, что у русского посольства собралась толпа. Сообщение было сделано гулям-пишхедметом, который пришел помочь ему одеться.
Зилли-султан одевался медленно. Потом ему подали умываться. Умывался он булькая и фыркая.
Он совершил утренний намаз.
После намаза подали ему завтрак.
11
Казаки стреляли. Люди прыгали с крыши, один за другим, десятками. Уже наполнился двор.
Люди метались – направо, налево – и вперед. Направо – был дом Назар-Али-хана. Налево – квартира Мальцова – в баляханэ, а внизу – доктора. Впереди – в узком проходе были казаки. Они не знали, кто где, они метались, как слепые. Искали ходжу, евнуха.
Три сарбаза Якуб-султана указали им на второй двор. Сотни человек с молотами и кинжалами стояли у дверей Назар-Али-хана. Дом, в котором доктор писал тому полчаса свой дневник, били, как человека. Листки пухом летали по воздуху.
12
Якуб Маркарян увидел, как сразу десять голов всунулось в его дверь. Они открыли дверь и застряли в ней. Ослепленные дневным светом, они ничего не видели в полутемной комнате, и глаза смотрели мимо него.
Медленно, важно стал подниматься с ковра Ходжа-Якуб. Потом он шагнул к двери, и люди отступили. Они сжимали в руках кувалды и ножи, и они отступили: никто из них ни разу не видел Ходжи-Мирзы-Якуба. Он был высок ростом, бел лицом, брови его были черны и казались насурьмленными.
Ходжа-Мирза-Якуб смотрел на людей, которых видел в первый раз. Потом зубы его оскалились: евнух улыбался или сжимал челюсти.
– Меня хотите? – сказал он высоким голосом. – Меня хотите? – И еще шагнул вперед.
– Я безоружный, бейте – бзанид!
Молотобоец, медленно размахнувшись, метнул в него молотом, издали, не подходя. Молот попал в грудь. Евнух покачнулся.
Только тогда вскочили в комнату, только тогда руки вцепились в халат. Они прикоснулись к нему. Они держали его. Палки враз ударили по голове, как по барабану.
– Бзанид! – кричал радостно евнух.
Агенгер ударил его ножом в живот и кулаком в зубы. Его ударили еще раз в бок, а он все кричал высоким голосом:
– Бзанид, бейте, – и выплевывал зубы.
Его выволокли во двор. Он упал. Мальчик лет пятнадцати, вынув длинный нож, мясничий секач, плеснул над шеей. Старик придавил ногою тупеё с другой стороны. Голова полетела, как мяч, за ворота. Там ее поймали. Поймали потом еще руку, на которой плотно держался изорванный голубой рукав, ногу. Поймавшие крепко их держали, высоко поднимая, и грудь их сразу промокла.
– Эа-Али-Салават…
Грохот – разрушали второй двор. На крышах стояли, отдирали дрань. Топорами раскачивали, расшатывали бревна, проваливались, снова вылезали, бросали, раскачиваясь по двое, балки в третий двор. Запыленный голый тополь подрагивал, как пес.
13
– Александр, Александр, – крикнул Грибоедов, – назад! Он стоял на узенькой лестнице, ведущей в его покои. За ним стоял Аделунг, за Аделунгом выглядывали Рустам-бек и Дадаш-бек. Пятнадцать казаков на коленях, внизу, вертя головами во все стороны, стреляли по крышам и забору.
Сашка не слышал его. Второй двор гудел и трещал. Стоял туман от известки и пыли.
Сашка, открыв рот, не говоря ни слова, прислушивался. Неизвестно, куда он смотрел. Он выбежал за казачий круг, стоял, смотрел.
– Александр! – крикнул еще раз Грибоедов. Сашка повернулся и посмотрел на Грибоедова.
Тут казаки выстрелили: на плоской крыше забора стояло человек десять оборванных персиян. Двое упали и скатились, как кули с мукой, во двор. Третий выстрелил наугад.
Сашка, смотря на Грибоедова ясным взглядом, капризно сдвинул брови, неодобрительно скривил рот, согнулся набок, как будто его укусила муха, и упал.
– А, – сказал Грибоедов, – они Александра убили.
Мертвый казак лежал, сжимая ружье, рядом с Сашкой. Грибоедов быстро сбежал по лестнице и опустился на колени. Он разжал мертвые руки и вынул ружье. Потом легко взбежал наверх.
И он стал стрелять, целясь, точно и быстро. Крик заполнил двор, узенький и темный. Люди были во дворе.
Выстрелы были точные.
Люди подались назад. Дворик был очищен. Теперь остались только те, что стояли по стенам. Со стен редко стреляли. Потом стали кидать балки. Одна балка покрыла четырех казаков. Они шевелились под нею.
Доктор Аделунг притронулся рукой к плечу Грибоедова. Грибоедов обернулся.
– Они убили Александра, – сказал он доктору, и губа задрожала.
– Нужно отступать в комнаты, – сказал доктор Аделунг. Было убито еще двое казаков.
14
Первая комната – его спальня. Еще была не убрана постель, Сашка так и не прибрал ее.
Девять казаков поместились у окон. Грибоедов заглянул в окно.
На дворике теперь их было много. Они были белые от известки в полутемном дворике. Он отошел от окна и стал ходить. Ногою он отодвинул чемодан, чтобы было больше места.
– Где кяфир? Где Вазир-Мухтар? – Они не знали, кто жил на третьем дворе.
Все выстроились по боковым стенам. Небольшой камень попал Грибоедову в голову, он не заметил боли. Запустив руку в волосы, он почувствовал, что она мокрая, и увидел кровь.
– Фетх-Али-шах пришлет помощь, – хрипло сказал Рустам-бек. – Еще десять минут…
– Фетх-Али-шах… его мать, – сказал Грибоедов, смотря с отвращением на свою красную липкую руку.
Камни летели реже.
– Надо отступать в гостиную, – сказал доктор Аделунг. Он прислушивался, подняв глаза к потолку. Ему почудились шаги на крыше. Вдруг потолок затрещал под сотнею ног. Послышались острые удары – били топорами. Они перешли в гостиную.
15
Доктор, втянув голову в плечи, смотрел вперед, в дверь гостиной. Лицо его было похоже на бульдожью морду. Он был почти спокоен. Сверху, на крыше, топали, словно танцевали. Трещало – отрывали дрань.
– Они занимают лестницу, – сказал доктор, вглядевшись. Дверь со двора в спальню была густо забита людьми, в нее ломились сразу сотни, и ни один не пролезал.
Не смотря ни на кого, доктор Аделунг отступил на шажок и вытащил шпажонку из ножен.
Грибоедов ходил по комнате, сложив с усилием руки на груди. Доктор, со шпагою в руке, выбежал в спальную. Грибоедов стал смотреть.
Он видел, как доктор добежал до двери, сунулся в нее и сделал выпад. Потом сразу подался назад. Что-то там случилось. Дверь яснела – отхлынули.
– Молодец.
Доктор рвал в спальной оконную занавеску. Левой руки у него не было, вместо нее был обрубок. Он быстро замотал обрубок тряпкой. Потом вскочил в окно и прыгнул. Грибоедов видел короткое движение: доктор Аделунг сделал выпад шпажонкой в воздухе.
– Молодец, – сказал Грибоедов, – какой человек! Не было ни Сашки, ни доктора Аделунга.
Известка посыпалась ему на голову. Балки рухнули, он едва успел отскочить. Люди прыгнули сверху. Какой-то сарбаз ударил его кривой саблей в грудь, раз и два. Он услышал еще, как завизжал Рустам-бек, которого резали.
16
У ворот посольства появился отряд сарбазов. Их было сто человек, и начальствовал над ними майор Хади-бек, высланный Зилли-султаном. Сарбазы постояли, посмотрели и смешались столпой. Прошло уже три часа с тех пор, как впервые появилась здесь толпа. Улица теперь была шире, чем раньше, развалины расширяли ее. Так как приказано было влиять на толпу красноречием, у сарбазов не было ружей.
17
Пол и стены ходили, время стояло.
Постепенно он начал распознавать характеры шумов. Были разные грохоты, разные шумы: лай фальконетов, яркий треск отдираемой драни, музыкальный гул бросаемых балок.
Самыми опасными были человеческие звуки. Рисунок на ковре, от которого он не отрывался, соразмерял звуки, как метроном. Стоило оторваться – и голова кружилась.
При этом он сжался таким образом, что все время грудью ощущал ассигнации, сунутые в боковой карман. Ассигнации были единственно надежным из всего, что еще оставалось на дворе и в комнате.
МОЛИТВА МАЛЬЦОВА
– Я не виноват, я не виноват, Господи. Это он виноват. Я молод. Только бы без мучений, только без мучений умереть! О, я хитрю, я обманываю Тебя, Господи, не слушай меня: я жить хочу. Опять они кричат. Неужели к моей двери? Пусть все погибнут, если так нужно, Господи, все пусть погибнут. Только спаси, сохрани, помилуй меня. У меня жизнь впереди. Я поеду в Петербург, я никогда сюда больше не вернусь, обещаю Тебе, Господи. Только бы выбраться, я на все согласен. Я раздам все свое состояние бедным, только выведи меня.
В грохоте явились промежутки, и он прекратился наконец. Тогда раздались звуки самые непонятные.
Что-то тащили по земле, и у самого окна – зашлепало. Были рабочие мерные крики, которые он помнил у персидских грузчиков, когда они выгружали кладь. Раскачивались, вскрикивали и бросали, а потом шлепало. Свист раздался у самого окна, словно от тонких досок. Но, опускаясь, доски не стучали, они мягко ложились. Тут же, за окном, неподалеку, рядом; люди ухали, когда доски ложились.
Он подтянулся к окну, отогнул занавес, и ему показалось, что со двора его все видят. Все же он не мог противиться: доски свистали. Еще подтянулся он и стал смотреть одним глазом.
Черные балки висели. Он смотрел довольно долго и понял: балки висели с крыши его и Аделунговой квартиры, с противоположной стороны, не так уж близко, через двор, и на уровне второго этажа. Мягкий звук не прекращался у самого носа, а он ничего не видел, кроме балок. Он приподнялся еще, на руках.
Бежал персиянин, обхватывая толстые вязки дел, кружились листки, тащили громадное зеркало, мальчик бежал с охапкой форменного платья, в охапке белел рукав рубашки. Мальчик остановился и стал шарить глазами по земле: что-то вывалилось из платья.
Тогда он закосил вниз, смотрел с минуту и без шума, мешком упал на пол.
Все были голые. Желтоватая спина была на уровне его ног. Была большая пирамида из голых. Старик с ножом, очень близко от него, возился с мертвецами. Трое сарбазов били досками, уравнивая кучу.
Они лежали, обнимая друг друга, непристойно.
Без роду без племени лежал человек на ковре, час, другой, третий. Спать он не спал, но и не бодрствовал. Он был как сонная рыба.
Потом, в неизвестный час, у двери завозились, ее отомкнули, кто-то заговорил в соседней комнате. И сразу же, как автомат, Мальцов встал. Он еще раз ощупал ассигнации.
Незнакомый серхенг вошел в комнату, не замечая его. Он заметил его и попятился.
И сразу Мальцов понял: хорошо сделал, что встал. Нельзя было показаться серхенгу лежачим. Лежачего можно по ошибке стукнуть палашом по голове.
Он сказал серхенгу по-французски:
– Я прошу немедля…
Но серхенг стоял и прислушивался. Тогда Мальцов заворочал сухим языком и со всех сил крикнул:
– Я прошу немедля сообщить его высочеству принцу Зилли-султану…
Голос был сиплый, еле слышный. Он не кричал, а шептал. Серхенг запер его на ключ и ушел. Наступила ночь. Мальцов услышал военные шаги: маршировали солдаты. В комнату вошел тот же серхенг с узлом в руках. Он бросил его Мальцову:
– Одевайтесь.
И сам вышел.
В узле была старая, затрепанная одежда сарбаза. Переодевшись, Мальцов сунул в карманы широких, висящих по бокам штанов ассигнации. В комнату вошли несколько сарбазов и окружили его. Его повели. Земля была избита. Воздух был свежий, большой.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Вазир-Мухтар продолжал существовать.
Кебабчи из Шимрунского квартала выбил ему передние зубы, кто-то ударил молотком в очки, и одно стекло вдавилось в глаз. Кебабчи воткнул голову на шест, она была много легче его корзины с пирожками, и он тряс древком.
Кяфир был виноват в войнах, голоде, притеснениях старшин, неурожае. Он плыл теперь по улицам и смеялся с шеста выбитыми зубами. Мальчишки целились в него камешками и попадали.
Вазир-Мухтар существовал.
Правую руку с круглым перстнем тащил, крепко и дружески пожимая ее единственною левою рукою, лот – вор. Он поднимал ее изредка и сожалел, что рука была голая и не сохранилось хоть лоскута золотой одежды на ней. Треуголку напялил на себя подмастерье челонгера, она была слишком велика и опускалась до ушей.
Сам же Вазир-Мухтар, в тройке с белокурым его слугою и каким-то еще кяфиром, привязанный к стае дохлых кошек и собак, мел улицы Тегерана. Их тащили, сменяясь, на палке четыре худых, как щепки, персиянина. У белокурого была обрублена одна нога, но голова была совершенно целая.
Вазир-Мухтар существовал.
В городе Тебризе сидела Нина и ждала письма.
Матушка Настасья Федоровна перешла из будуара в гостиную и там говорила гостье, что Александр не в нее пошел: с глаз долой, из сердца вон, забывчив.
Фаддей Булгарин, склоняясь над корректурою «Пчелы», правил: «…благополучно прибыв в город Тегеран, имел торжественную аудиенцию у его величества. Первый секретарь г. Мальцов и второй секретарь г. Аделунг в равной мере удостоились…»
2
Мальцов стоял посередине комнаты и старался не смотреть на свои широкие штаны. Комната, хоть и в шахском дворце, была довольно бедная; малая, но чистая.
Зилли-султан, толстый, бронзовый, разводил руками и, не глядя в глаза, низко склонялся перед сарбазским мундиром. Горесть его была большая, и он был действительно растерян.
– Mon dieu[91], – говорил он и подносил руку ко лбу, – mon dieu, я, как узнал, бросился усмирять, но меня изругали, стреляли в меня, – и шепотом, сделав страшные глаза: – Я боялся за его величество – дворец был в опасности, – Я потерял голову, я бросился защищать дворец его величества. Это бунт, ваше превосходительство… Аллах!
Мальцов вовсе и не был превосходительством.
– Ваше высочество, я понимаю вас, – сказал Мальцов, – эти народные волнения… Будьте уверены, ваше высочество, что я ценю… Единственная просьба к вашему высочеству – отпустить меня немедля в Россию, чтобы я мог засвидетельствовать… Печальное недоразумение… Народное волнение…
Зилли-султан притих и, склонив несколько набок голову, наблюдал за человеком в широких штанах. Потом он спохватился:
– Через три дня, ваше превосходительство. Через три дня. Вы понимаете сами: чернь… cette canaille[92]. Необходимо подождать три дня. Все, что вам угодно, найдете вы здесь. Эти ферраши будут охранять спокойствие вашего превосходительства…
И ушел. Ферраши стояли у дверей. Мальцов подождал и – высунул нос. Он оглядел их, улыбнулся, зазвал. Один понимал по-французски.
– Прошу вас, – сказал Мальцов, – вот тут на мелкие расходы…
Он вытащил перед самым их носом пакет с ассигнациями и всунул тому и другому по пачке. Взяли, конечно.
– Прошу вас, – сказал Мальцов, – вы понимаете? Мне нужно узнать. Мне нужно было бы узнать, что обо мне говорят. И каждый раз… – он прикоснулся пальцем к пакету.
