Юрий Тынянов
Смерть Вазир-Мухтара
2
Как произошла война с Россией?
Из-за престола – персиянского и русского.
В 1817 году, при заключении трактата Гюлистанского, Ермолов отказал Аббасу-Мирзе в титуле наследника. Александр Павлович, посвященный в обстоятельства смерти отца своего и не доверявший братьям своим, знал, в чем дело. Он вовсе не хотел резаться в Персии, на стороне какого-либо принца, хотя спать ему не давала дальняя мысль, что при этой кутерьме могли бы незаметно «быть присоединены нужные для нас дополнения» из числа персиянских земель.
Александр ждал, когда умрет старый Фетх-Али, Фетх-Али ждал, когда умрет «до небес возносящийся дядя Александр». Первым умер Александр. Фетх-Али и не думал умирать.
Шах-заде Аббас-Мирза узнал, что войска шах-заде Константина дерутся против войск шах-заде Николая.
Когда же, после вступления на престол Николая, Аббасу-Мирзе донесли, что шах-заде Константин собрал войска в Варшаве и в России идет междоусобная война, – он решился. В тот же час Аббас-Мирза послал курьера в Тегеран и отдал приказ – быть в готовности войску.
Но как мог он решиться на эту войну?
3
Всегда есть третий, молчаливо радующийся.
Англия не отказала в звании наследника Аббасу. Александр, жонглер Европы, превосходно знавший все законы балансирования, еще в 1817 году писал в инструкции Ермолову: «Англия естественно должна желать, чтобы все виды и помышления персидского правительства были обращены к северу, и будет возбуждать в нем против нас подозрения, дабы отвлечь его внимание от юга».
Англия думала не о Персии, а об Индии. Александр не думал о Персии, а думал о Кавказе. Сама по себе Персия была стертой бумажкой, но эта бумажка была ассигнацией.
«Нужно остановить перевес английского влияния в Персии, – писал Александр, – ослаблять оное неприметным образом и наконец вовсе истребить его». – Александр любил и умел «неприметным образом истреблять». Он отказался от посредничества англичан при заключении Гюлистанского трактата. Но англичане, не присутствовавшие при его подписании, принимали, даже по наблюдениям Нессельрода, «деятельное в нем участие».
А при заключении Туркменчайского мира – победоносного для России – Паскевич и Грибоедов никак не могли обойтись без посредничества англичан, и полковник Макдональд, как добрый друг, поручился собственным состоянием перед русскими за исправный платеж контрибуции.
«Неприметные» действия Александра были, по существу, весьма приметны.
А у Англии не было даже своей миссии, была только скромная миссия Ост-Индской компании.
Сидел в Тебризе у Аббаса полковник Макдональд, сидел в Тегеране доктор Макниль.
В 1826 году Ермолову донес вскользь Мазарович, русский уполномоченный: «Сукна, сахар и всяческие произведения Индии – вот и все, чем торгуют на базарах из английского».
Когда Аббас-Мирза ввел петровские реформы – регулярных сарбазов, пехоту, случайно при нем оказались: майор британской службы Монтис, капитан Харт, ставший начальником всей пехоты, британский лейтенант Ши, высланный после 14 декабря из Петербурга (по неисследованным причинам), и лейтенант Джордж Виллок, брат старого посла в Персии. Еще в 1809 году англичане вытеснили из Тебриза наполеоновского генерала Гарданна и его офицеров – первых учителей Аббаса в военном деле. Франция была представлена теперь только артиллеристом Бернарди, унтер-офицером, ставшим офицером во время Ста дней, а потом убежавшим из Франции, да бродягой Семино.
Россия – Самсоном.
Из всех них только англичане служили своей родине. Мазарович писал о них: «Они здесь то, чем были капитаны-греки у сатрапов Малой Азии во времена Павзания».
Ермолов выражался более резко: «Вся сия наемников сволочь», но он чуял лучше мясистым носом.
Он писал задолго до кампании: «Англия сильным влиянием своим возбудит войну, дабы Персия не обратила внимания своего на беспокойство в Индии, а более опасаясь, чтобы мы по дружественным связям не заставили ее на них оглянуться».
И еще за десять лет до войны он, побывав в Персии, вгляделся исподлобья в механизм политики английской. Он писал, что англичане выдают себя за единственных спасителей Персии – тем, что учредили у персиян регулярное войско. «А персияне по глупости не видят, что это не для ограждения их, но чтобы иметь средство продать выгодною ценою самое гадкое сукно и брак из оружия. И в то время, как заводят они литейные дома, строят крепости, тогда же все употребляют меры отдалить персиян от заведения своих суконных, шелковых и бумажных фабрик. Не дают им средств вычищать сахар, который имеют они в изобилии, и ежегодно привозят оного из Индии на миллион червонцев. Словом, овладели совершенно торговлею и, придав поступкам своим наружности почтенные, все действия свои учреждают на правилах ростовщиков, то есть на законах чести, свойственных купеческим нациям». И рассказав не без удовольствия, как англичане ходят в угождение наследнику Аббасу в овчинных шапках и «не имеют у персиян стула», а сидят на ковре, сложа ноги, да и входят без сапог, в одних чулках, – заключил: «Следовательно, господа купцы честь свою положили в курс, и, конечно, выгодный. Не знаю, не положат ли и телесное наказание в цену».
И уже накануне войны доносили Ермолову:
«Англия обязалась давать ежегодно Персии по 200 тысяч туманов, если только она будет иметь войну с Россией».
И уже во время войны доносил Мадатов:
«В Испагань привезли до 200 вьюков английского оружия для войска Аббаса-Мирзы, а через Испагань проехал Касим-хан, зять шаха, к англичанам в виде посланника».
И старик наложил резолюцию: «Весьма правдоподобно».
Весьма правдоподобно, что дело было не в шах-заде Аббасе и даже не в шах-заде Константине и что игра шла большая, а курс был выгодный.
4
Когда Наполеон в медвежьей куртке бежал через Польшу, он танцевал с польскими дамами мазурку и, осведомившись, что поляки любят его, засвистал и сказал: «Мы еще повоюем».
Аббас-Мирза – чернобородый сорокалетний человек с легкой, танцующей походкой. Он человек, погубивший несчастной войной Персию. Он болен. От переутомления – доносят дворам. От любовного – доносят позже – и уже выздоровел.
Ташаххюс – в его приплясывающей походке то изящество, которым персияне встречают напасти.
Свирепый евнух мало ему мог передать наследственных черт.
Легкость, движения нежной руки, улыбка женам, улыбка англичанам, улыбка русским.
И сумасшедший древний военный гнев на поле сражения, который называется храбростью.
И щедрость к этим темным, белым, розовым женам, воспоминание о которых путается, но остается весь день в теле. У велиагда тридцать детей.
И внезапная ярость, и тонкие ноздри раздуваются, когда говорят о его братьях.
Персия сдалась, Аббас не сдается. У него затеи, у него один день не похож на другой. Он падает духом быстро и быстро воскресает.
В Тебризе жарко, и шах-заде переехал на загородную дачу – Багишумаль– Северный сад. Одно уже имя севера приносит прохладу.
Перед домом четырехугольник бассейна, от дома идут аллеи.
Стены в зале отделаны зеркальными кусочками, и на них персиянская кисть изобразила, не совсем по закону Аллаха, женщин.
Над дверьми портрет Наполеона.
И ковры, персиянская мебель.
– Принес ли уже живописец портрет русского царя?
– Перл шахова моря, он мажет его.
– Я повешу его над дверью в андерун. Пусть он висит против Наполеона. Прибыл ли Мирза-Таги?
– Он дожидается.
Начинается разговор с Мирзой-Таги, вовсе не о том, для чего приехал Мирза-Таги, а об убитых козах, коврах, халатах и перстнях. Их привез в подарок Аббасу Мирза-Таги.
И Аббасу хочется их щупать, хочется тут же надеть перстень на руку и сесть на новый ковер.
Но он молчит. Ташаххюс.
И потом он говорит вскользь:
– Мирза-Таги, я забыл, почем продаешь ты мой хлеб?
– По аббасу батман.
– Дешево ты продаешь его. По два аббаса батман. Мне говорили, что такова цена.
Не говорили этого. Нужны деньги, деньги. Аббас торгует своим хлебом, он продает его голодным жителям. Задом удаляется Мирза-Таги от шах-заде. Ташаххюс. Молчание.
Как хороши женщины на стеклах. Наполеон нарисован хуже. Аббас посылает за евнухом.
Евнух, маленький, важный, похожий на бабушку.
– Как чувствует себя Амие-Бегюм?
– Она счастлива.
– Приготовь мне Фахр-Джан-Ханум и Марьям-Ханум.
– Они будут чисты, тень шаха, но Марьям-Ханум все еще нездорова.
– Приехал ли доктор Макниль?
– Его ждут со дня на день.
– Хаким-баши пусть ее лечит лучше. Позови писца и приди после него.
Писец пишет французскую записку полковнику Макдональду.
Не найдет ли полковник Макдональд и его супруга возможным для себя дать мебель в помещение прибывающего русского министра, ибо, к несчастью, дворец, для сего приуготовлявшийся, почти пуст. Пусть полковник сочтет это величайшею услугою ему, Аббасу.
Аббас подписывает:
Ма reconnaissance et mа sincere amitie' vous sont acquises a jamais[75].
И алмазной печатью оттискивает по-персидски:
Перл шахова моря, Аббас.
Перл шахова моря знает, что он делает. В последнее время – есть у него известия – брат его, губернатор ширазский, в великой дружбе с индийскими властями. Нужно как можно яснее высказать свое доверие и дружбу. Пока не приедет русский министр. Ибо губернатор ширазский – второй сын, а Аббас – только третий. Трон персидский, на котором сидит еще Фетх-Али-шах, каждый день может стать свободным. Фетх-Али стар.
А потом, когда русский министр приедет, – будет даже полезно, чтоб лев и медведь сидели на одной и той же мебели.
Пусть они подружатся, потолкуют, – а друзья всегда толкуют между собою как раз о том, что знает и тот и другой. Чего же не знает один из них, остается тайною для другого.
Кто-нибудь промахнется. Аббасу придется говорить тогда только с одним. Но он будет говорить, говорить до упаду с обоими. К тому же – «дворец пуст» – это значит для русского: нет мебели, нет денег, нет ничего. Сбавляйте цену.
Евнух.
– Сегодня ты вынешь серьги у жен моих и под точными квитанциями запишешь и сдашь мне.
Старушка вытягивает губы – и ни с места.
– Светлая тень шаха, они еще не могут простить, что я отнял у них алмазы.
Ноздри у Аббаса раздуваются. Живот евнуха ходит от волнения. Аббас улыбается.
– Хорошо. Иди.
И день идет. И он обедает, а потом читает французский роман о разбойнике. Потом молится, небрежно.
Диктует письма. Читает донесения Абуль-Касим-хана: Грибоедов задерживается в Тифлисе, и это, может быть, любовь, но, может быть, и намерение. Он сказал в разговоре, что, кажется, подождет уплаты куруров в Тифлисе, чтобы приехать расположенным и уверенным в искренности намерений.
Аббас вспоминает Грибоедова.
Длинный, в очках, спокоен.
Бойся худощавого, сказал Саади, бойся худощавого жеребца.
– Parbleu![76] – говорит Аббас, смотря на портрет Наполеона…Но, пишет Абуль-Касим-хан, не все еще потеряно: как слышно, из Петербурга настаивают на скорейшем отъезде посла.
Аббас тащит из-за пояса европейский носовой платок и сморкается.
– Петербург, Петербург – у них тоже не одна воля. В Петербурге одно говорят, на Кавказе другое. Но все же хвала Аллаху и за то.
И он идет вечером в гарем-ханэ, и пестрый курятник, поющий, курящий и ругающийся, притихает.
Он подходит к старой своей, сорокалетней жене, и она опускает глаза в землю, а жены разевают рты: как давно этого не было.
И Аббас осторожно вынимает у нее из ушей серьги.
Только на пятнадцатой жене, на тридцатой серьге, жены всполошились.
Они заплакали, заныли тонкими голосами и стали обнимать ноги Аббаса.
Аббас смеялся.
Он прикоснулся к тридцать первому уху, щекотливому итон-кому, смуглому.
Евнух подвернулся:
– Тень шаха, приехал Назар-Али-хан. Русский посол в Нахичевани, быстро, быстро едет в Тебриз.
Аббас остановился над тридцать первым ухом и вдел обратно серьгу.
– Я пошутил над вами, мои радости, я пошутил. Вот ваши серьги. Подать сюда перстни и ковры, которые сегодня я купил для них.
5
У полковника Макдональда в Тебризе хороший дом, недалеко от ворот Миермиляр и также недалеко от ворот Таджиль. Здесь ближе к предместьям с зелеными садами. Тебриз недаром по-персидски значит: льющий жар. Впрочем, азиатские ученые производят его от: табриз, изгоняющий лихорадку. Перед домом искусственная лужайка и цветник. Леди Макдональд ухаживает за ними и жалуется, что цветы сохнут, гибнут от пыльного ветра. Деревья не в состоянии их защитить.
У полковника Макдональда вечерний чай и гости – два французских купца.
Полковник с седыми усами рассказывает об Индии, где долго жил.
– Слоны, которых здесь предпочитают водить в процессиях, там работают. Не хотите ли кальянов?
Лакей разносит кальяны, каждому по три.
– Их высылают в лес ломать деревья, и они поразительно проворно справляются с этим.
Но француз тоже слышал о чем-то таком.
– Да, да, белые слоны.
– Нет, совершенно обыкновенные, серые. Вина? Разносят вино с английскими галетами, белыми как снег, жесткими, как камень, не имеющими вкуса. Но они из Англии, они долго путешествовали, и полковник крепкими зубами медленно ломает их.
– Слон подходит к дереву, напирает на него плечом и затем, если дерево уступает, тотчас идет ко второму. Если же дерево крепкое, слон кричит, и к нему являются на помощь товарищи.
Все, кроме французов, слышали это не раз, но все слушают с удовольствием. Леди тихонько улыбается.
– Это значит заставлять за себя работать животных. Quod erat probandum[77].
Французы привезли новости о модах. Пожилой француз посмеивается над шляпами a 1а карбонари. М-Це Жорж постарела и отправилась в турне.
Из-за стола встают без церемоний. Играют на бильярде. Расходятся.
Вечером в спальню к леди стучится полковник. Это его день.
– Дорогая, вы позаботились о комнатах для приема русских?
– Я думаю, внизу будет хорошо. Там не так жарко.
– О, напротив, я полагаю, лучше на парадной половине. Наверху.
– Говорят, он поэт и странный человек? Вроде этого Байрона.
– Нисколько. Это любезнейший человек, джентльмен во всем значении слова. Его жена – из грузинского царского рода. Вам будет веселее. Вы получили журналы?
– Да. Они, кажется, скучные.
– Дорогая, почему бы вам не развлечься? Верховая езда так развлекает.
И только в постели полковник забывает телеграмму лорда Веллингтона, шифрованную: «Поручательством недоволен. Используйте его и все обстоятельства, чтобы склонить шаха и принца к союзу с Турцией».
6
Серебром украшены Каджары,
А лошади в золоте у них!
Аварская песня
Снаружи – это большие опрокинутые горшки.
Изнутри они открыты и пусты, то есть завалены нечистотами. Это башни городских стен тегеранских. Если б они не были из глины, а из плитняка, они напоминали бы городские башни псковские, встречавшие Стефана Батория. Но они земляные, и в земляном дремучем Тегеране сидит на златом столе Фетх-Али-шах, или Баба-хан.
Он небольшого роста, с теми же живыми глазами, что у Аббаса, но уже тусклыми, уже покрасневшими, он старый красавец с мясистым тюркским носом.
Самое красивое в нем – борода, считающаяся длиннейшею во всей Персии, борода, спускающаяся двумя ассирийскими колоннами до «нижних областей желудка» – как пишет стыдливый путешественник, борода, лезущая до глаз, застилающая уши.
Если б Баба-хан жил на Руси, его называли бы льстецы тишайшим, а за глаза прозвали бы Черномором.
Баба-хан, вовсе не занимающийся государственными делами, – умен и, пожалуй, не менее умен, чем сын его Аббас, занимающийся этими делами.
Он знал вкус нищеты и помнил убийство полководца-евнуха.
В молодости жил он в великой бедности. Мать его варила в горшках скудный плов, купленный на деньги, занятые у соседок.
Жизнь дяди его, родоначальника Каджаров, знаменитого евнуха, его вразумила еще в ранних летах.
Ничего хорошего из этой знаменитой жизни не вышло. Дядя был евнух. Согласно донесения князя Меньшикова от 1826 года, у Бабы-хана было:
Сыновей 68
Старших внуков 124
–
Вместе 192
Дочерей замужних 53
Сыновей у них 135
–
Вместе 188
«Что же касается жен шаха, – писал Меньшиков, – трудно исчислить их правильно, по причине частой мены, которая в хареме происходит. Число сие определяется по сю пору в 800 особ, две трети коих рассматриваемы быть не могут как супруги шаховы на деле». Путешественники тридцатых годов определяют это число до «тысячи душ женского пола (!)». К восьмидесятому году его жизни число потомков его (сыновей, дочерей, внуков, правнуков) исчислялось в 935 человек, что составляло для Тегерана, в котором жил Фетх-Али, ощутительный прирост населения.
Дядя всю жизнь занимался войною. Чувствуя, что без войны никак не прожить на этом свете, Баба-хан предоставил войну сыну.
Что осталось?
Жены, деньги, вещи и возлюбленная тишина.
Из этих основ вытекала политика Бабы-хана.
В итоге, оказалось, он приобрел все, не теряя ничего.
Провинции он отдал в управление сыновьям-губернаторам. Губернаторы-сыновья, доставлявшие вовремя и в достаточном количестве деньги, были хорошими губернаторами, а сын, например, сидевший в Фарсе и слишком надеявшийся на скорую кончину отца, не платил дани, задолжал шестьсот тысяч туманов и был плохой губернатор.
Как правили губернаторы?
Просто.
Барон Корф, русский чиновник тридцатых годов, знавший, вероятно, двор Николая и, должно быть, приятель нескольких русских губернаторов и городничих, написал о персидском государстве следующее: «Принцы-правители, обремененные по большей части огромными семействами и привыкшие к роскоши шахского двора, при котором они воспитаны, тратят гораздо более денег, нежели сколько позволяют их средства. Откуда же взять остальное? – Разумеется, с их помощников. А тем откуда? – С ханов. А тем? – С беков. А тем? – С народа. – Вот вам и нищие. Расчет верен, короток и прост».
Но к чести этого простого и открытого строя следует сказать, что Фетх-Али-шах и вовсе не отгораживался от простого народа, вовсе не был недоступен.
На его земляной двор приходят простые крестьяне персидские и приносят, по официальной «Записке о тегеранских новостях 1822 года», «по 6 куриц, по 100 яиц и горшочек масла, за что почти всегда получают удовлетворение в их просьбах».
Тот же надежный источник описывает соколиную охоту тишайшего Бабы-хана: «Шах, когда вздумает поживиться от своих придворных и министров, приглашает их быть свидетелями искусства своего стрелять в цель. С ним всегда бывает казначей с деньгами, не для раздачи их, однако. Как только шах попадает в цель, то желающий оказать свою преданность его величеству берет от казначея 50, или 100, или 200 туманов и подносит шаху, который, увидя сие приятное явление, простирает обе руки для принятия подарка. Подносящий целует обе руки его величества, а он изъявляет ему свою благодарность».
При этом, подобно Людовику XIV, Баба-хан не знал промаха ни из лука, ни из ружья, ни при метании джерида: на сей случай слуги имели с собой достаточное количество «благовременно убитой дичи».
И что же? Дяде его, евнуху, случалось спать на земле или войлоке. Баба-хан спал на кровати, о которой есть историческая литература. Кровать была хрустальная. Это был подарок Николая, при самом восшествии на престол: Николай как бы молчаливо приглашал шаха нежиться на постели и войн не затевать. Поэты Персии избрали ее темою. «Она сияет, – согласно одной поэме, – как 1001 солнце».
Сам Баба-хан был тоже поэтом, но кровати своей не воспевал, хотя темы черпал именно на знаменитой кровати. Вот пример его стихов, собранных в обширный «Диван»:
Локоны твои являют вид райских цветов.
Твой взгляд терзает душу стрелами.
Яхонт губ твоих льет силу в умирающее тело.
Взор предвещает бессмертие старцам и юношам,
Яхонт губ твоих берет душу в обмен на поцелуй.
О прелесть моя! возьми мою душу и дай поцелуй.
Стихи недурны, роскошь же дворца вообще сильно преувеличена. Главные средства страны поглощал гарем.
7
Гарем.
Забудем связанные с ним слова: подушки, кальяны, шальва-ры, перси и глаза.
Подушек этих тысяча, кальянов – три или четыре тысячи, шальвар тысяча и глаз две тысячи.
Гарем не гарем, гарем – учреждение, военный лагерь, женское войско, с предводителями, штатом, с бухгалтерией тканей и поцелуев, с расписанием регул, с учетом беременностей, с интригами ложа.
И как в грозное военное время солдат тысячной армии подвергался обыску перед допросом со стороны победителя, так и женщина представала перед шахом трижды обысканная и совершенно голая.
Возможны были повышения в чине и понижения – шла внутренняя война в этой армии.
Так, любимая жена, старшая жена Бабы-хана была танцовщица, дочь кебабчи, торговавшего жареным мясом на базаре, и она звалась Таджи-Доулэт – венец государства. Но с нею соперничала дочь хана Кабахского – и состоялось заседание, и долго обсуждало этот вопрос, и дочь хана победила дочь кебабчи. Звали победительницу Ага-Бегюм-Ага.
Но дочь подрастала у старшей жены – дочь ее и шаха. И когда она выросла и стала прекраснее, чем была когда-то мать, она стала женою шаха. И дочь хана смирилась перед нею, потому что новая жена шаха была еще и дочерью шаха. У нее был свой многочисленный двор и целый отряд гулям-пишхедметов – камер-юнкеров.
В ее комнате вместо мебели стояли на полу фарфоровые и стеклянные карафины, умывальники, стаканы, рюмки, молочники, соусники. Они стояли в беспорядке, но в таком количестве, что для прохода были только узкие дорожки.
У нее было двое сыновей – и так как шаху они приходились и сыновьями и внуками, они были болезненны.
Их лечил опытный врач, доктор Макниль.
Он заставлял их разевать рты, щупал им животы и ставил очистительное в присутствии самого шаха и главных евнухов. Возможно, доктор Макниль щупал не только детские пульсы. Возможно, говорили не только о жабе и сыпях.
Кто мог предводительствовать этой армией, кому можно было ее поручить?
И женщина и мужчина равно погибли бы.
Предводительствовали поэтому евнухи, приставленные сидельцами к гарему, как скопцы были сидельцами у русских менял.
Главных евнухов было три: Манучехр-хан, урожденный Ениколопов, Хосров-хан, урожденный Кайтама-зянц, и Ходжа-Мир-за-Якуб, урожденный Маркарян.
Представление об этих евнухах как о жалких и даже комических лицах, подобных евнухам комедий из восточного быта, следует сразу же откинуть.
Титул мирзы дается в Персии лицам, владеющим пером, титул хана – лицам власти.
Предводители тысячной женской армии были лицами по самому положению своему могущественными.
Манучехр-хан, брат русского полковника, был главным шахским евнухом. Он имел право докладывать лично шаху о чем угодно. И он, естественно, часто встречал шаха. Сам Аббас-Мирза, перл шахова моря, искал в могущественном евнухе, но евнух отказал ему в покровительстве. Евнух был хранителем всего достояния шаха – жен и казны.
А Ходжа-Мирза-Якуб был наиболее опытным бухгалтером государства, он, искушенный в двойной бухгалтерии, составлял годовые отчеты шаху. Он первый в Персии заменил старинные персидские знаки, запутанные и доступные только метофам, индийскими цифрами, которые в Европе зовут арабскими. И мето-фы страны, старые грамотеи, были его врагами.
Манучехр-хан, Хосров-хан и Ходжа-Мирза-Якуб составили особое торговое товарищество.
Они устанавливали цены на нужные гарему товары и драгоценности, закупали их и перепродавали женщинам.
После шаха они были самыми богатыми людьми.
Весть о прибытии доктора Макниля занимала дочь-жену шаха и самого Фетх-Али: мальчики были опять нездоровы.
Весть о прибытии Вазир-Мухтара их мало занимала: это было дело Аббаса-Мирзы.
Но один из евнухов, узнав о том, что едет Грибоедов, крепко задумался.
Задумался Ходжа-Мирза-Якуб.
