Владислав Михайлович Погадаев
Линия жизни. Книга первая
Красная горка. Лето 1957 года
После успешного окончания четвёртого класса отец в первый и последний раз отправил меня в пионерский лагерь.
«Красная Горка» в селе Красногорское. Очень живописное место ниже по течению Туры. Одно из старейших на Урале русских поселений, которое было основано ещё казаками атамана Ермака Тимофеевича.
В 1738 году в Верхотурье случился большой пожар. Церковное имущество и иконы были вынесены из горящего Троицкого собора на берег Туры за крепостную стену. Икона Нерукотворного Спасителя упала в реку и по течению приплыла в село Красногорское. В дальнейшем усердием купца Петра Пинягина для неё в селе Красногорском была построена часовня.
Сбор пионеров был организован в городе Верхотурье, на площади у Свято Троицкого собора. Машину ждали долго, до второй половины дня. Погода стояла жаркая, очень хотелось пить. Справа от храма располагался киоск, в котором продавали лимонад. Отец купил мне бутылку, и я впервые в жизни попробовал, что это такое. Показалось, что ничего вкуснее в жизни не пил, да и не может быть ничего вкуснее!
Наконец подошла бортовая машина, обыкновенный грузовик, и нас, пионеров, погрузили в кузов как дрова: сидеть на лавках-времянках, которые крепились к бортам крюками, детям было запрещено по соображениям безопасности, чтоб не выпали на ухабах за борт. Через несколько часов езды по сельским грунтовым дорогам, отбив задницы об пол кузова, мы прибыли к месту расположения.
Это были два больших барака: один для мальчиков, стало быть, мужской, другой для девочек, значит – женский. Перед ними находилась площадь с мачтой: там проводили утреннюю линейку и поднимали флаг. На линейке председатель совета отряда и звеньевые рапортовали начальнику лагеря о состоянии дел в отряде. Вот тут я снова попал в начальники – стал звеньевым.
Не знаю почему, но в школе, да и вообще по жизни, меня всегда пытались назначить пусть небольшим, но руководителем. То ли выражение лица у меня было такое, то ли какие-то черты характера. Вот только ожидания вышестоящего руководства я не всегда оправдывал, так как организовывал не то, чего от меня ждали.
Жизнь в лагере мне, честно говоря, очень понравилась, вот и по истечении стольких лет вспоминаю это событие с удовольствием. Мы купались в Туре, участвовали в спортивных мероприятиях, ходили в походы и, конечно, в кино.
Кинотеатр размещался в церкви, стоявшей как раз рядом с площадью, на которой проводились наши линейки. Точнее сказать, это площадь располагалась при церкви или перед церковью, но система ценностей и оценок в то время была смещена всё-таки в сторону площади, тем более, такой, на которой каждое утро проводили линейку и поднимали красный флаг! На церкви не было крестов, но росписи внутри храма сохранились отменно, и мы с любопытством рассматривали лики святых.
Мне до сих пор непонятно, зачем было устраивать в таких прекрасных зданиях то склад, то клуб, то чёрт знает что! Неужели большевики не понимали: со временем это сыграет против них, что впоследствии и произошло. Видимо, были уверены, что свежеиспечённые коммунистические идеи перешибут и переживут тысячелетние христианские заповеди. Осознание того, что православная культура есть большая часть общечеловеческого культурного наследия, тогда ещё проникло не во все уголки нашей огромной страны, хотя Великая Отечественная Война значительно изменила отношение власти к православию. После встречи Сталина с митрополитами Сергием, Алексием и Николаем в отношениях между государством и церковью начался новый этап, на котором государственная власть решила использовать возросший авторитет церкви в собственных целях. Иосиф Виссарионович Сталин высоко оценил патриотическую деятельность Русской православной церкви в условиях войны и поблагодарил её представителей за внесение в фонд обороны ста пятидесяти миллионов рублей, собранных за счёт пожертвований верующих, а в ноябре сорок третьего года Совнарком СССР принял постановление «О порядке открытия церквей».
За несколько дней до окончания смены весь наш лагерь мобилизовали на прополку капусты – в помощь колхозу, на базе которого и был организован пионерлагерь. Пластались мы на этой плантации несколько дней, но задачу выполнили на отлично: сорняк выдрали весь. Да и как не выдерешь, если за тобой бдительно следят все воспитатели и вожатые.
Я вот сейчас, когда встречаю автобусы в сопровождении полиции и скорой помощи, транспортирующие в лагеря отдыха нынешнее поколение, измученное тяжким трудом поглощения знаний, думаю: если отправить их в тот пионерлагерь, где отдыхал я, много ли отдыхающих осталось бы к окончанию летнего сезона? Да ещё без интернета?! А представьте реакцию родителей! Ну, это я так, к слову…
В лагере нам нравилось. Никто ничем не возмущался. Родительский день проходил прекрасно, отъезд родителей – тоже. Вся разница в транспортировке между нами и родителями заключалась в том, что они ехали на таких же бортовых машинах, только на деревянных сиденьях, которые цеплялись крючьями за борта. После пионерлагеря мой «отдых» продолжился на сенокосе.
Сенокос
До начала занятий в Верхотурье, в июле, отец, которому была поручена заготовка сена для конного двора, взял меня на покос. Покосы для лесоучастка были выделены далеко, километрах в пятнадцати-двадцати от посёлка, зато большие по площади и довольно чистые, без зарослей кустарника. Предварительно на место направили бригаду, которой поручили подготовить базу: поставить большую палатку, сбить нары, оборудовать летнюю кухню, наколоть дров. Несколько дней спустя и заготовители отбыли на стан двумя телегами, взяв с собой конную сенокосилку. Я впервые оказался полноправным членом такого большого и взрослого коллектива, и это было мне очень приятно.
Так как выехали из посёлка ближе к обеду – почему-то слишком долго собирались – на место прибыли уже под вечер. Сколоченные из жердей нары, на которых нам предстояло спать, были щедро застелены свежим сеном и матрацами, набитыми им же – запах стоял одуряющий. Сущий рай, если бы не комары, но нам, уставшим с дороги – ведь многие шли пешком – даже они не были помехой.
Утром, после завтрака, приступили к работе. Отец, видимо, зная способности каждого, расставил косарей друг за другом в определённом порядке. Запустили и конную косилку, выделив под неё большой чистый участок. А я впервые взял в руки литовку, которую батя, оказывается, приготовил специально для меня. Соответствие размера косы росту косца определяется количеством кулаков, которое можно разместить на её лезвии. Это как в мультфильме «38 попугаев»: там длина удава измерялась в попугаях. Здесь же коса называлась восьмиручка, десятиручка и так далее. Так на одиннадцатом году жизни я получил первые уроки косьбы и за несколько дней работы неплохо их усвоил.
Первые два дня было нестерпимо тяжело, но мне не хотелось уступать взрослым, поэтому я старался изо всех сил. Приходя с работы и едва поев, сразу падал спать, комары меня даже не особо тревожили, так я уматывался. Отец обычно ложился позднее: взрослые перед сном ещё долго сидели у костра, пили чай, а иногда брагу или водку, которую не забыли прихватить с собой. Да и лошадь, запряжённая в телегу, регулярно курсировала между посёлком и станом, по мере необходимости пополняя запасы спиртного.
Я уже втянулся в работу и не так уставал, да и восстанавливаться на свежем воздухе стал быстрее.
Однажды ночью я проснулся от каких-то звуков и шёпота у себя под боком.
– Пап, кто тут ещё? – спросил я.
– Никого, тебе приснилось, спи, – шепнул отец.
Так как никто не ревел, я снова уснул.
Как после оказалось, папаня, не стесняясь большого количества подчинённых, приголубил какую-то девицу из тех, что были в бригаде. Анны на стане, естественно, не было, да и не могло быть, так как она нянчила маленького Валерку, а на подходе был ещё и второй – Толик.
Сенокос на Урале длится обычно две-три недели. За это время надо скосить траву, высушить, сметать сено в стога, поэтому пластались все с раннего утра и до захода солнца. Погода стояла жаркая, дождей было немного. При таком темпе работы усталость накапливается быстрей, чем хотелось бы, поэтому в какой-то из дней я остался помогать на кухне.
В это время года, а особенно на природе, чай заваривают душистыми травами или смородиновым листом – за ним меня и отправили к небольшой речке, протекавшей неподалёку. Пробравшись через заросли мелкого кустарника и крапивы, я увидел большущие кусты чёрной смородины, сплошь усыпанные ягодами. Меня охватил охотничий азарт. Быстро нарвав листьев для чая, рванул на стан, вернулся обратно с ведром и набрал ягод больше полведра, на следующий день – заполнил его полностью и был командирован в посёлок, так как на стане хранить смородину было негде. Обратно на покос я уже не вернулся.
Вот так закончилось моё первое обучение владению косой и вообще работам по заготовке сена.
Осенью, после сенокоса и продажи лесных даров на рынке Свердловска, меня, как обычно, обмундировали, и я отправился получать знания в школу №46 города Верхотурье. При школе имелся интернат, и вот нас, бедолаг из посёлков, расположенных вдоль железной дороги и не имеющих школ-десятилеток, собрали в этом интернате.
Верхотурье. 1957 год
Новое трёхэтажное здание школы меня впечатлило, показалось огромным, интернат также пришёлся по душе. Неожиданно? Казалось бы, мальчишка из таёжного посёлка должен был растеряться и потеряться, но, во-первых, я не терялся даже в тайге; во-вторых, с Платины прибыл не один, а в составе целого коллектива одноклассников; в-третьих, очень быстро перезнакомился со всеми сверстниками, съехавшимися с других территорий района.
Особенно подружились мы с Витькой Козловым с разъезда «Актай», так как были примерно равны физически, ну, и по способности к озорству наши натуры тоже совпадали идеально. Скоро к нам примкнул и Коля Заплатин с нашей же Платины. Дом Заплатиных стоял на правой стороне посёлка, я жил – на левой, а, значит, по всем негласным законам мальчишеской жизни Колька был человеком из другого, как бы вражеского лагеря, но здесь, в Верхотурье, мы оба считались платинскими, и это нас объединяло. Кроме того, вскоре его семья переехала на разъезд «Коптяки», что расположен ближе к Серову, поэтому какие-то бывшие разногласия быстро стёрлись, и мы сдружились.
Немного погодя, наша троица стала инициатором и организатором всех художеств и развлечений в интернате. Естественно, все ребята нашего возраста примкнули к нам.
На тот момент у меня обнаружилась прекрасная память: я отлично запоминал всё, что рассказывал на уроке преподаватель, если, конечно, не баловался и не был с этого урока удалён, что частенько случалось. Поэтому учебники обычно даже не раскрывал.
После школы ребята и девчонки собирались в общей учебной комнате интерната и делали домашнюю работу. Быстро выполнив письменное задание – куда от него денешься – я доставал из кармана резинку с пульками, скрученными из бумаги, и начинал расстреливать задумчиво склонённые головы своих однокашников. Вероломно атакованные, они, естественно, тут же пытались нанести обидчику ответный удар своей артиллерией. Воспитатель быстро вычисляла организатора перестрелки, что, учитывая сложившееся у неё за этот короткий период времени определённое мнение обо всех обитателях интерната, было, в общем-то, несложно. Я получал по шее – существовал такой педагогический приём – и за плохое поведение, а также с целью обеспечить остальным ученикам возможность бесперебойно впитывать знания, удалялся с занятий, чего, собственно, и добивался. Вслед за мной, немного погодя, выметались и Колька с Витькой. Обеспечив себе таким способом свободное время, мы до ужина шли шататься по посёлку или убегали играть на какую-нибудь стройку.
Учебная неделя у нас была пятидневной, и каждую пятницу, после окончания уроков, мы на электричках отправлялись по домам, а в воскресенье днём возвращались обратно. Бабушка давала мне на билеты десять рублей. После денежной реформы шестьдесят первого года это стал один рубль.
Получив деньги на проезд, билеты мы, конечно, не покупали и бдительно следили, чтобы не попасть в капкан ревизорам, которые начинали обход либо с первого, либо с последнего вагона. Обнаружив контроль, мы организованно отступали в середину состава, а на остановке выскакивали на платформу и перебегали в уже проверенный вагон. Проколов не случалось никогда, и тратили мы сэкономленные десять рублей уже на какие-либо свои радости в течение недели обучения.
Прибыв к месту дислокации и имея в запасе ещё полдня свободного времени, мы небольшим коллективом наиболее отчаянных парней шли в город Верхотурье. Напрямую – не по дороге – это было всего километра три.
Больше всего нам нравилось проводить время на берегу Туры, там, где за толстыми крепостными стенами Верхотурского кремля размещалась МТС. Внутри стен с давних времён были устроены проходы – идеальное место для игр.
Ещё мы очень любили забираться на стены Свято Троицкого собора, в котором тогда располагался какой-то склад. На куполе колокольни и одном из куполов собора сохранились покосившиеся ажурные кресты, сверкавшие позолотой; с других кресты были сбиты, и поблескивали в траве недалеко от храма у заброшенных и заросших могильных плит. Помню, с левой стороны, если смотреть с городской площади, там, где крепостная стена примыкает к стене храма, находился вход в подвал: две небольшие железные дверки, напоминавшие большие печные заслонки. Пролезши через них, мы могли вставать в полный рост. Через несколько метров ход упирался в большую дверь, заваренную намертво. Нам очень хотелось попасть туда и узнать, куда же она вела, но это, конечно, было бесполезно. А ведь ходили слухи, что подземные ходы соединяли не только кремль с монастырём, но и, проходя под дном реки, вели на тот берег. Где-то в конце века, после реставрации, я пытался найти этот вход, но он был заложен и заштукатурен.
По винтовой лестнице колокольни мы добирались до самой звонницы, вот только колоколов там уже не было, но всё равно было страшно интересно: ведь это самое высокое место в городе, и всё Верхотурье с него – как на ладони.
С высоты хорошо просматривался расположенный по соседству Свято Николаевский монастырь. Окружённый крепостной стеной, он в то время был превращён в колонию для несовершеннолетних преступников. Мы часто видели их на монастырских стенах, затянутых колючей проволокой, пытались даже перекрикиваться, но под окриками охранников убегали. Было как-то неуютно и жутковато видеть ребят чуть постарше нас в таком положении.
Но вернёмся к школьным делам. К середине учебного года я уже полностью освоился – учёба давалась мне легко; правда, ей мешало озорство, из-за которого меня частенько удаляли с уроков, но, в основном, всё шло нормально.
В интернате нас приучали к полной самостоятельности. Ежедневно в корпусе оставалось четверо дежурных: по «мужской» и «женской» половине и по кухне – в школу они в этот день не ходили. Обязанностью дежурных было вымыть полы, истопить печи –топили углём – натаскать в умывальники воды и прочие хозяйственные дела. Девочки помогали на кухне. Дежурили все по очереди. Руководила всем процессом кастелянша, которая жила в маленькой комнатке при интернате вместе со своей дочерью. Мы, пацаны, считали кастеляншу «вредной», но, как я сейчас понимаю, именно благодаря этой «вредности» в нашей жизни поддерживался определённый порядок. Вообще, это была одна большая семья, и когда ребята приходили из школы, в интернате было чисто, тепло, готов ужин. Все вместе чистили во дворе снег, заливали небольшой каток. Если привозили уголь, мы, разделившись на небольшие звенья, сгружали его в дровяник. Эти правила были одинаковы для всех, никакие отказы не принимались. Разве что по болезни. Все интернатские были из простых рабочих семей, с детства приучены к домашнему труду, поэтому относились к исполнению обязанностей с пониманием.
Недетский праздник: всё как у больших
Близился конец пятьдесят седьмого года, впереди маячил первый «Новый год» в новом коллективе. Мы с Витькой думали-размышляли, как его встретить. Перво-наперво, решили накопить денег и стали с каждой десятки откладывать часть в общий котёл. К середине декабря мы уже располагали некоторой суммой, а потому, посещая магазины, по примеру наших родителей прикидывали, какую бутылочку приобрести, чтобы встретить Новый год достойно.
Витька жил без отца, с одной матерью, которая работала на железной дороге то ли обходчиком, то ли ремонтником. Это вообще особая фишка России: женская бригада меняет прогнившие шпалы, подбивает под них щебёнку, но бригадир у них – непременно мужик.
И я, и Витька к тому времени, благодаря родителям, уже пробовали брагу, а потому хотелось нам чего-то необыкновенного, из другой жизни. Изучая ассортимент винного отдела магазина, в котором в то время было несколько видов спиртного, мы одновременно сошлись взглядами на украинской «Запеканке» – уж очень красивой, яркой была этикетка: с какими-то ягодами, фруктами. Да и градусов в ней было не сорок, а двадцать. Короче, самый детский вариант. Мы, сразу отбросив все сомнения, купили бутылку и спрятали в тайник до лучших времён.
И вот Новогодний вечер! Бабуля моя была в родительском комитете при интернате, а потому прибыла для оказания помощи воспитателям. Освободили от мебели самую большую спальню у девочек. Девочек уплотнили, часть перевели в комнату для занятий. Планировалось условно встретить Новый год и разъехаться по домам на каникулы.
На празднике обязательно должен был присутствовать директор школы Михаил Петрович, человек строгий, бескомпромиссный. Сейчас, когда смотрю старые фильмы, ловлю себя на мысли, что Михаил Петрович больше напоминает не директора школы, а непримиримого чекиста, борющегося с антиреволюционной нечистью. Такая у него была внешность: испещрённое оспой лицо, пронзительный взгляд сквозь массивные очки, жёсткий голос – таким он и остался в моей памяти.
Все находились в приподнятом настроении: старшие отвечали за музыку, девочки за сервировку стола, в общем, все были заняты предпраздничными хлопотами. После всех торжественных мероприятий и праздничного ужина мы с Витькой готовились к основному действу – танцам. Партнёрш мы выбрали заранее, оставалось немногое: подкрепить себя смелостью – ведь танцевать приходилось в первый раз.
Вытащив из заначки бутылку «Запеканки», разлили содержимое по стаканам и, как заправские мужики, пригубили. Напиток понравился: хоть маленько и прижигал, но был приятнее браги. В общем, бутылку мы приговорили, настроение поднялось. Голова оставалась светлой, а вот ноги слушались плохо, и нас слегка покачивало.
Когда появились в «зале», танцы уже были в полном разгаре. Естественно, жертвы, которых мы обозначили как своих партнёрш, приняли наши приглашения, хоть и поняли, что с кавалерами что-то не так. Нас шатало из стороны в сторону, ноги слушались плохо, а духота и медленный темп танца завершили дело – мы просто повисли на плечах у девчонок. Михайло Петрович буквально пожирал нас своим мертвенным немигающим взглядом. Со стороны доносились смешки других танцоров.
Совершенно окосевшие, с трудом добрались до своих кроватей, и тут меня начало рвать. Всё съеденное и выпитое было исторгнуто наружу. Прибежала член родительского комитета по организации праздника – моя бабушка – схватила ведро и тряпку и кинулась убирать следы моей гулянки. Запах в комнате стоял кошмарный…
Утром, опустив головы, мы первой электричкой отправились к себе на Платину. «Разбор полётов» ждал впереди.
Первым мероприятием в новой четверти была выволочка у директора школы, от которого я услышал о себе много такого, о чём даже не подозревал. Тем не менее, за время каникул острота вопроса всё же спала, и меня допустили к занятиям.
Вторая половина зимы прошла спокойнее, потому что я чувствовал за собой вину, но к весне уже вновь оперился, да и усталость от учёбы накопилась, поэтому в конце учебного года мы с Витькой снова оказались организаторами и участниками мероприятий, критически воспринятых нашими воспитателями. В конечном итоге перед летними каникулами мне торжественно сообщили, что на проживание в интернате в следующем учебном году я могу не рассчитывать. В школу – пожалуйста, так как учился я легко, в интернат – нет, и не просите!
Видимо, допёк я воспитателей своими выходками, да и с Витькой Козловым нас надо было как-то разъединить. Его выставить из интерната было сложнее потому, что, во-первых, создан интернат был при участии и поддержке железной дороги как раз для проживания детей железнодорожников, а, во-вторых, как я уже упоминал, жил Витька с одной только матерью, а у меня на тот момент имелся полный комплект родственников: бабушка, отец и мачеха.
Но я, наученный новогодним опытом, пропустил это предупреждение мимо ушей, полагая, что пройдёт лето, всё забудется, и меня, пусть со скрипом, но примут обратно.
* * *
Лето после окончания пятого класса прошло без подвигов и особых происшествий: собирали с бабушкой грибы и ягоды, со Славкой ходили за шишками. В конце августа поехали с бабулей в Свердловск на базар, продали всё, что только смогли из собранного урожая, купили мне школьное обмундирование, кирзовые сапоги, учебники и вернулись полностью упакованными, готовыми к дальнейшему обретению знаний. Вот только перед началом занятий в школе нам чётко пояснили, что места в интернате, за мои художества, для меня нет. В школу – пожалуйста, а в интернат – ни-ни.
Никак я не думал, что Нина Григорьевна, старший воспитатель, и Михаил Петрович окажутся такими последовательными и твёрдыми в своём решении.
Делать было нечего, пришлось искать жильё. Нашли довольно быстро. По другую сторону от железной дороги располагался частный сектор, где проживал Толя Ермаков, ученик нашей же школы. Его семья меня и приютила.
А бабуля начала ходить от Михаила Петровича к Нине Григорьевне и обратно, и так почти каждый день, и где-то через месяц сломила упорное сопротивление этих неприступных бастионов: меня опять вернули в интернат, в свой, уже ставший родным коллектив таких же шалопаев, как я.
