Владислав Михайлович Погадаев
Линия жизни. Книга первая
Артист погорелого театра
Расскажу про ещё один очень забавный случай, который произошёл уже в нашем «общежитии». Однажды в камеру закинули мужичка значительно старше нас. Собой он был довольно хлипок, но по повадке чувствовалось, что далеко не прост, хоть и пытается прикинуться валенком. Звали его Петя Вершинин.
Спустя несколько дней нового соседа вызвали к следователю и повторно дактилоскопировали – сняли отпечатки пальцев. Вернулся Петя угрюмо-отрешённым. Было видно, что произошедшее очень ему не понравилось. А вот когда через несколько дней его вызвали в третий раз, Петя заявился обратно с отборным матом.
Оказалось, что когда-то, очень давно, наш сосед был осуждён за грабёж и отбывал свой срок в Воркуте. И вот он – уникальный случай: с Воркуты Петя бежал. Причём, как голубь на родную помойку, воротился в милый сердцу город Свердловск, в свой же Орджоникидзевский район, откуда его когда-то насильственно переселили в зону с менее благоприятным климатом. Правда, поселился Петя по другому адресу, где по поддельным документам спокойно проживал в течение нескольких лет; и мог бы прожить так ещё очень долго, если б снова не загремел за грабёж.
Отпечатки пальцев не переделаешь, а потому на следующий день Петюню с вещами перевели вниз – к рецидивистам.
На этом Петины приключения не закончились. Как-то во время прогулки он вырвался из строя и по лестнице вбежал на смотровую площадку, где нёс службу охранник, наблюдающий за прогулочными двориками. Оттуда Петя рыбкой скользнул в один из отсеков, над которым не было натянуто сетки, и, мастерски завершив манёвр, разбил при падении голову. Всё вышеописанное он исполнил с большим артистизмом, на высоком художественном уровне, а посему сразу отъехал в больничку, где начал косить под придурка: «потерял» память, отвечал невпопад и – тому подобное.
Как выяснилось позже, наш бывший сокамерник поставил перед собой непростую задачу: пролезть в дурдом.
Принять такое решение может только суд.
И вот Петра Вершинина ведут в суд.
Некоторые дилетанты, пытаясь произвести нужное впечатление, суют за щеку мыло и с пеной у рта имитируют психический припадок. Не таков был наш Петя, натура творческая и, как я уже отмечал, артистическая. Накануне судебного заседания он тщательно подготовился: нажевал чёрного хлеба и сложил в штаны.
Перед моим мысленным взором так и стоит картинка.
– Встать, суд идёт!
Петя, с неподвижным лицом идиота, сидит, уставившись в одну точку, но вдруг словно прислушивается к чему-то внутри себя, ёрзает на лавке… Лицо его светлеет, оживляется… Петя запускает руку в штаны, достаёт оттуда нечто тёмное, бесформенное и начинает судорожно запихивать это в рот, давясь и размазывая по щекам.
Женщина-судья, переломившись пополам, с рвотными спазмами сползает под стол.
Аплодисменты!
Занавес!
Таким способом Петя и решил поставленную задачу: попал в дурку, откуда моментально бежал. Как ему это удалось, одному Богу известно.
Правда, бегал он недолго. Нужно отдать должное нашей доблестной милиции: в этот раз Петя пробыл на свободе считанные дни. Сколько ему дали с учётом неотбытого срока и всех последующих заслуг – не знаю, но, думаю, припомнили всё.
Встать. Суд идёт. Июнь 1965 года
В июне шестьдесят пятого года нас привезли в Серов на подписание статьи двести первой «Окончание следствия». Здесь же мы познакомились со своими адвокатами. Ваську должен был защищать самый опытный адвокат Серова – Шапиро. Вальку – один из лучших адвокатов Свердловска – Бейлин Михаил Романович. У бабули же хватило денег лишь на оплату услуг недавней выпускницы Свердловского юридического института Сидоровой Веры Максимовны.
Вера окончила институт с красным дипломом, вышла замуж – впоследствии её муж стал одним из руководителей Свердловской железной дороги – и вслед за ним приехала в Серов. Опыта у молодого специалиста практически не имелось, но человеком она была очень добросердечным и ответственным. Вера быстро прониклась сочувствием к моей бабуле, а та в ней просто души не чаяла.
Документы об окончании следствия мы подписывали с большим недоумением, потому что наша потерпевшая несколько раз меняла показания: обвиняла то одного, то другого; потом вдруг оправдывала того, кого обвиняла, а обвиняла того, кого раньше оправдывала – и так несколько раз. Мы понимали, что суду, если он действительно захочет, разобраться в такой каше будет непросто.
После подписания документов и беседы с адвокатами мы снова были этапированы в СИЗО: ждать вызова в суд. Наконец вызов был получен. С одной стороны, на душе было тревожно: что нас ждёт? С другой, любая определённость лучше любой неопределённости.
Мы уже знали, что вершить правосудие будет состав судейской коллегии под председательством Соболева Сергея Ивановича, по отзывам людей бывалых, судьи справедливого. А поддерживать обвинение должен Главный прокурор Серова Иванисов А.В. Вот тут нам предсказывали незавидную участь: Иванисов характеризовался как человек не столько жёсткий, сколько жестокий, не признающий милосердия по отношению к преступникам.
В один из тёплых июньских дней нас погрузили в воронок и привезли в Серовский городской суд. У здания суда машину встречала уйма народа: друзья, родственники и просто знакомые. Нас ввели в зал заседаний и разместили на скамье за загородкой. Ни клетки, ни наручников не было.
Начала процесса мы прождали не меньше часа; наконец, вышли судьи, но лишь за тем, чтобы объявить, что заседание откладывается ввиду неявки потерпевшей.
Едва они удалились в совещательную, ко мне подошла радостная Вера Максимовна и уточнила:
– Потерпевшая наша из города исчезла: выписалась из общежития и уехала в неизвестном направлении. Судить без неё слишком затруднительно, так как все её показания очень разнятся. Если до завтра её не найдут, вас до суда выпустят под подписку, а это значительно облегчит приговор.
Радости не было предела: мы чуть не прыгали от избытка чувств. А вот наши конвойные потускнели: не было машины для доставки подсудимых в КПЗ. Позвонили в милицию – машину в ближайшее время не обещали. Дружно посмеялись над создавшейся ситуацией, и тут кто-то из нас предложил:
– А пошли пешком. Обещаем, что никуда не сбежим. Да и зачем нам, ведь завтра всё равно отпустят!
И вот представьте картину: двое милиционеров ведут по улице троих преступников. Без верёвок, без наручников, позади – толпа сопровождающих. Мирно дошли до милиции, попрощались с группой поддержки и отправились на нары в КПЗ. Теперь нас разрешено было держать вместе – следствие окончено.
Ночью долго не могли уснуть, мечтали, как отметим освобождение, пусть даже такое – под подписку…
И, как оказалось, напрасно: насколько сильным ни было наше вчерашнее воодушевление, разочарование оказалось гораздо сильнее. Доблестная советская милиция отыскала беглянку где-то в Поволжье: то ли в Нижнем Новгороде, то ли в Самаре – сейчас и не вспомню. Если бы так же оперативно они работали по розыску преступников, преступности у нас в стране уже не было бы.
А дело обстояло примерно так. Покинув Серов, наша потерпевшая переехала в другой город, устроилась на работу, поселилась в общежитии и написала своей подружке из Серова письмо: так, мол, и так, да как дела, да как идёт следствие? Вот это письмо и попало в руки милиции. А дальше – дело техники: погрузили нашу потерпевшую под белы рученьки в самолёт, в Свердловске с почётом у трапа встретили, да той же ночью на казённой машине до места препроводили. А утром мы – уже все вместе – встретились в суде.
* * *
Суд шёл три дня в закрытом – в виду интимности преступления – режиме. Первым допрашивали Васю. Так как своё преступное деяние он совершил, будучи ещё несовершеннолетним, на суд допустили маму. Преступление Вася признал, но при ответах на вопросы очень путался. Оно и понятно: допрашивали его первым, а тут ещё перекрёстные вопросы судьи, прокурора и адвокатов, каждый из которых защищает своего клиента. Кроме того, трудно сказать, что он реально запомнил, находясь в состоянии глубокого алкогольного опьянения – как, кстати, и его подружка – а что додумал за прошедшие семь месяцев. Короче, как бы там ни было, наш Вася поплыл, стал путаться в объяснениях, а это всегда производит плохое впечатление.
Вторым допрашивали Рудака. Валька тоже довольно тускло справился с поставленной задачей, что было весьма неожиданно, так как держался он всегда очень уверенно, а тут как-то раскис, наверное, тоже растерялся. Мало того, в собственных показаниях он нагородил гораздо больше того, что сказала потерпевшая. Самое интересное, что ещё по окончании следствия, ознакомившись с протоколами допросов, Бейлин предложил Вальке изменить свои показания в соответствии с показаниями потерпевшей:
– Ребята это поддержат, и я сделаю так, что тебя оправдают вчистую, – пообещал он, но Валька отказался. Из солидарности.
Третьим был я. Все мои показания в течение семи месяцев следствия повторялись слово в слово. Перекрёстные и встречные вопросы прокурора и адвокатов ничего к материалам дела не добавили. Наконец прокурор, достаточно попотев со мной, спросил:
– Погадаев, ты же умный парень. Объясни, как ты попал в эту компанию? – и получил ответ:
– Вы знаете, сила вина безмерна. Это не я сказал, это –Гомер.
Нужно было видеть лицо Иванисова! Он бухнулся на стул и резко произнёс:
– У меня больше нет вопросов.
Последней допросили потерпевшую. Но это было уже неинтересно. Она пыталась объяснить разночтения в своих показаниях в одном случае плохой памятью, в другом – плохим самочувствием. Но мучили её недолго, да и адвокаты почему-то не стали наваливаться с вопросами. За исключением Бейлина, у которого была задача: полностью оправдать Вальку.
Речь прокурора оказалась недолгой. Обвинив нас в преступлении, которого мы не совершали, он запросил следующие срока: Ваське – восемь, Вальке – семь, а мне – десять лет усиленного режима. Не смог прокурор Иванисов переварить непризнание мною вины, которой на мне не было. Не мог, несмотря на то, что сама потерпевшая мои показания не оспаривала! Так закончился второй день суда.
* * *
Оглашение приговора предполагалось на следующий день. Я не останавливаюсь на выступлениях защиты – они стандартны: характеристики, протоколы общих собраний, ходатайства рабочих коллективов и спортивных организаций – короче, если всё это принять во внимание, нас нужно было не судить, а награждать, и, желательно, сразу орденами.
Настроение было кошмарное – за всю ночь я ни разу не сомкнул глаз: мысль о перспективе провести десять лет за решёткой не покидала сознание…
Утром в зале было полно народу. Ребята пытались подбодрить нас, но это плохо помогало, точнее, не помогало вовсе.
Чтение приговора заняло совсем немного времени. Сначала судья перечислил все наши подвиги, а в заключение выдал всем сёстрам – по серьгам, всем братцам – по яйцам. Вася получил шесть лет, Валька – пять, а я, что было уж совсем удивительно и неожиданно, тоже пять, то есть, в два раза меньше того, что запросил прокурор.
А дело было так. Поздно вечером судья Соболев позвонил домой прокурору Иванисову:
– Послушай, но неужели мы этому парню определим такой срок? – на что Иванисов ответил:
– Делай, как ты считаешь нужным – я протест подавать не буду.
Вот такой примерно разговор произошёл между судьёй и прокурором. Об этом мне после суда рассказала Вера Максимовна, и ещё добавила от себя:
– Из приговора видно, что ты им чем-то понравился, иначе меньше восьми лет вряд ли бы получил.
Самое смешное в этой ситуации – а теперь я мог даже смеяться – то, что Васька, будучи малолеткой, был определён паровозом, то есть организатором преступления, который повлиял на действия призывника Рудакова, девятнадцати лет, и участника преступления Погадаева, восемнадцати лет. Вот это здорово! Обычно взрослые подбивают малолеток на нарушение закона, а здесь – всё наоборот!
Более того, непонятно, почему ни следователь, ни судья, ни именитые адвокаты не задались простым вопросом: а впервые ли Вася и его зазноба упражнялись подобным образом? Ведь они были близко знакомы достаточно продолжительное время, и это было не первое их приключение!
Кроме того, на момент происшествия Васькина подруга – в отличие от него – была совершеннолетней, и, если на то пошло, то согласно Уголовному Кодексу, именно ей светила статья 119 УК РСФСР за половое сношение с лицом, не достигшим половой зрелости.
Не из-за вероятности ли такого поворота в развитии событий она и слиняла из города, не дожидаясь суда?
Недавно мне стало известно, что Ольга Покрасс сразу после нашего ареста разговаривала с потерпевшей:
– У тебя с ним (Валькой) что-то было?
Потерпевшая ответила:
– Нет. Ничего не было.
Сегодня, взглянув на ситуацию со стороны, я понимаю: осуждения заслуживал только я. И совсем по другой статье!
* * *
После объявления приговора нашу команду снова доставили в КПЗ. А через некоторое время сюда же привезли Монгола – тоже после суда. Его прибытие сопровождалось радостными криками:
– Ребята, будем жи-и-ить!!!
Дали Монголу пять лет строгого режима. За кражу велосипеда!!!
И то благодаря тому, что Вовка сумел посеять в душе судьи сомнение в своей виновности. В последнем слове Монгол сделал акцент на том, что замок сарайки, где стоял похищенный якобы им велосипед, был сломан, в то время как при всех совершённых им ранее кражах замки оказывались целыми и аккуратно вскрытыми.
– Гражданин судья, дайте мне десять замков, и я все их без ключа открою, – сказал он. – Зачем мне ломать замок, если быстрее и проще его вскрыть? Да и замком эту висячку назвать трудно: гвоздь, две минуты – и готово.
Хоть в разговорах с нами Монгол и грешил на Башмака, но на следствии и суде по понятным причинам сдать кореша не мог.
Вот так и огрёб пять лет строгого режима за – страшно подумать – велосипед!!! По пятнадцать рублей за год жизни!!! И то благодаря сомнениям судьи в виновности подсудимого, а иначе насчитали бы ещё больше.
После суда Монголу дали свидание. Нина принесла ему передачу: продукты и тёплые вещи, а вот дождалась ли – не знаю.
Через день сформировали этап на Свердловск, где нам и предстояло ожидать отправки по зонам, а перед отправкой дали увидеться с родными. Вот так мы и встретились с бабулей, которая все эти месяцы курсировала между Серовом и Свердловском, надеясь получить свидание. Ну, вот, наконец получила. Она ещё больше похудела, но держалась молодцом – только немного всплакнула – и всё пыталась убедить меня, что всячески будет добиваться моего освобождения.
На следующий день нас повезли в Свердловск. При расставании Монгол напутствовал меня:
– Владик, в жизни никогда не делай двух вещей: не играй в стиры (карты и вообще азартные игры) и не колись. Если я в третий раз сяду на иглу – жить не буду.
Я крепко вбил это себе в голову, как когда-то разговор с отцом о куреве, и думал, что меня эта зараза никогда не коснётся…
Как я ошибался! Коснулось! И то, и другое! Только не меня, а моих детей. Но это случилось гораздо позже…
Снова в СИЗО
По возвращении в СИЗО нас троих поместили в камеру для осуждённых. Камера располагалась на третьем этаже другого здания и была узкой, как коридор. Вдоль длинной стены тянулись двухъярусные нары. Такие же были и с торцевой стены. Шконки оказались полностью забиты осуждёнными, ожидающими отправки в лагеря. Народ всё время менялся: одни уходили на этап, другие приходили на их место, получив свои срока.
Постепенно мы втроём – за время следствия и суда Вася уже стал совершеннолетним, а потому содержался вместе с нами – заняли места на верхнем ярусе у окна, закрытого железными жалюзи. Стоял разгар лета, в камере совершенно нечем было дышать. Народу было так много, что люди лежали вповалку друг к другу, а иногда и на полу, когда мест на нарах уже не хватало. На ночь дверь в коридор открывали, оставляя только решётку, чтоб обеспечить хоть небольшой приток воздуха, иначе спать было бы просто невозможно.
После отбоя свет выключался, оставалась гореть только лампочка над дверью. Переговариваться и даже перешёптываться запрещалось категорически.
Однажды ночью кто-то из зэков этот порядок нарушил. Вертухай, дежуривший в коридоре, был, видимо, из породы садистов: не говоря ни слова, он захлопнул дверь камеры. Буквально через двадцать минут дышать стало абсолютно нечем, тело покрылось липким потом. Заключённые начали кричать:
– Откройте дверь!
Так продолжалось примерно полчаса: мы задыхались, но орали…
Внезапно дверь распахнулась, в помещение ворвались четверо здоровенных амбалов и начали за ноги – как дрова – сбрасывать заключённых на пол и выкидывать из камеры. А в коридоре и на лестницах вплоть до первого этажа в две шеренги стояли охранники, которые с кулака на кулак гнали людей вниз по лестнице – туда, где располагались боксы для временного размещения вновь прибывших. В них и закидывали провинившихся: заполняли один бокс, тут же открывали другой – и туда забивали очередную партию. Бить старались так, чтобы не оставлять следов, но иногда кое-кто получал для ускорения и сапогом пониже спины. Мы, конечно, защищались, как могли – локтями, руками – навыки бокса всё-таки помогали. Но, тем не менее, без синяков и повреждений не обошлось. А кому-то отбили копчик, печень, почки.
Рано утром нас возвратили в камеру. После ночи, проведённой на ногах, люди валились на нары и тут же засыпали. Во второй половине дня пришёл прокурор по надзору, но мы уже были научены, поэтому жалоб на условия содержания не последовало…
Тем не менее, спустя непродолжительное время всех нас полным составом перевели в другую – шестьдесят третью – камеру в связи с начавшимся плановым ремонтом помещений.
Мы с друзьями выжидали, когда пройдёт кассационное заседание по делу, после которого нас раскидают по зонам.
Первого августа я получил передачу – постаралась бабуля, ведь на следующий день был мой девятнадцатый день рождения! Утром, перед завтраком, раздербанили посылку. Только приступили к трапезе, как открылась кормушка, и вертухай выкрикнул:
– Погадаев, с вещами на выход.
Быстро скидав свои нехитрые пожитки в сидор, я попрощался со всеми. Следующая встреча с друзьями могла состояться не раньше, чем через четыре года и три месяца, если, конечно, не произойдёт ничего экстраординарного.
ИТК-2, второй цех, 2 августа 1965 года
Пройдя по двору тюрьмы вдоль забора, я упёрся в калитку, которая тут же открылась – таким нехитрым способом и оказался в рабочей зоне ИТК-2, или, иначе, «Двойки».
Оказывается, моя бабушка вместе с Верой Максимовной составили ходатайство, при помощи которого, аргументируя тем, что бабушка – единственная, кто меня воспитывал и будет в дальнейшем поддерживать, а также ссылаясь на её преклонный возраст, убедили руководство ГУИТУ – Главного управления исправительно-трудовыми учреждениями – оставить внука отбывать наказание на Двойке.
Уже здесь, на зоне, получил письмо от матери, некоторые фразы которого меня покоробили и обидели – попросил её больше не писать. Вот так оборвалась едва наметившаяся связь с родными из Чайковского.
Определили меня в третий отряд второго цеха – самого вредного производства колонии – производства пластмасс. Цех выпускал комплектующие для изготовления электроизделий: корпуса розеток, выключатели, электровилки и многое другое. Самыми выгодными изделиями были крышки стеклотары – обыкновенные пробки с резьбой. Прессовались они из аминопласта – пластмассы на основе мочевины, а вот электроизделия производили из пластмасс-карболитов на основе фенолформальдегидных смол. Соответственно, атмосфера в помещении была жуткая.
Известно, что формальдегид оказывает общетоксическое действие: обладает раздражающим и аллергенным эффектом, вызывает головные боли, усталость и депрессию. Может спровоцировать астматические приступы вплоть до смертельного исхода. Способствует развитию рака носоглотки.
Однажды в цех привели девушек с приборами для замеров концентрации вредных веществ. Расставили на нескольких участках. Немного погодя девчата повыскакивали оттуда как ошпаренные: начался кашель, накрашенные глаза потекли, носы распухли, приборы зашкалило. А зэки работали в этих условиях по восемь часов в сутки. Правда, после проведения измерений нам стали выдавать по кружке молока в день, но только на отдельных, самых вредных производствах. Главное же: сдвинулся с места вопрос по установке вентиляции.
Монтаж вытяжки производило предприятие «Промвентиляция», тут же переименованное нашими юмористами в «Промсквозняк». Спустя несколько месяцев в цехе заработала вентиляционная система, которая пусть и не полностью, но значительно облегчила условия труда.
Я как новичок был поставлен работать на пресс – штамповать самую трудоёмкую и невыгодную продукцию – крышку электрической розетки. Впрочем, так начинали все вновь поступившие.
Взаимодействие с фенол-формальдегидами не прошло бесследно: начались проблемы со здоровьем.
* * *
Первая беда – сильнейшая перхоть, избавиться от которой было совершенно невозможно: вечером мыл голову – утром вся она оказывалась покрыта толстым слоем белого налёта. Пошёл к парикмахеру. Надо сказать, что за волосы длиннее сантиметра запросто можно было схлопотать взыскание: если не карцер, то лишение свиданки или отоварки в ларьке – точно. Парикмахер, в очередной раз обрив меня наголо, посоветовал чаще бывать на солнце – облучать голову ультрафиолетом – и показаться врачу: на затылке у меня ещё с детских лет имелась непонятная мокнущая шишка. Под волосами её было не заметно, а на бритой голове – торчала, как кукиш. В своё время бабушка обращалась к врачу, но – бесполезно.
Я двинул в больничку, одноэтажное деревянное здание которой располагалось в жилой зоне, прямо за школой. Направили меня на приём к хирургу.
Анфия Ивановна – немолодая светловолосая женщина, фронтовичка – пользовалась у зэков большим авторитетом: во-первых, за боевое прошлое, а, во-вторых – за решительный и твёрдый характер. Благодаря этим качествам Слесарь-Хирург, так окрестили её на зоне, спасла не только жизнь, но и здоровье не одному заключённому.
Вот, например, Саня Лаптев, с которым мы спали на соседних шконках. Родственник дважды Героя Советского Союза Григория Речкалова. Молодой, здоровый, красивый. Никто не сказал бы, что парень – хулиган, хотя осуждён он был по 206 статье. Несмотря на родственные связи!
И вот этот бедолага где-то занозил палец. Занозу выковыряли при помощи иголки и какой-то матери, ранку залили йодом. Но она воспалилась. Палец раздулся и налился багровой синевой. Что делать? Бежать в больничку с больным пальцем родственнику героя как-то не к лицу. Поэтому решили лечить подручными средствами: привязывали жёваный хлебный мякиш, ихтиолку, алоэ, отмачивали в марганцовке и соляном растворе – бесполезно. В больницу идти всё же пришлось: температура, озноб и пульсирующая боль, отдающая в локоть и плечо, заглушили стыд и мысли о родстве с лётчиком-асом, сбившим около полусотни фашистских самолётов.
Анфия Ивановна вскрыла нарыв, прочистила рану и наложила повязку. Но это помогло мало. Тогда она прочистила рану повторно. Безрезультатно. На третий раз доктор – хирург с фронтовым опытом – палец отчекрыжила! Кто-то скажет: наплевательское отношение к людям, я скажу: спасение жизни пациента, который мог просто погибнуть от гангрены или как минимум лишиться руки.
Говорю об этом с уверенностью, так как много лет спустя – уже на воле – сам оказался на операционном столе под общим наркозом из-за откушенного заусенца.
* * *
Кроме действительно больных встречаются на зоне и симулянты.
Тут мне придётся сделать отступление и немного рассказать о мастырках и мастырщиках. Мастырка – сознательное членовредительство, цель которого – откосить от работы и попасть на больничку – в стационар, где и режим мягче, и питание лучше. Соответственно, мастырщики – это те, кто проводит над собой подобные экзекуции. Глотают колющие и режущие предметы, предварительно свернув их и запечатав в леденец или хлебный мякиш – получают травму пищевода или желудка. С вечера вносят в небольшую царапину под коленом или в районе локтя зубной налёт – к утру готова имитация воспаления сустава. Есть ещё приёмчик: затягиваются закруткой, набитой табаком и чайной заваркой, несколько раз приседают – и бегом к доктору. Высокая температура и давление обеспечены. Короче, способов – пруд пруди, но не о том сейчас речь. Как ни странно, чаще всего баловались с мастырками молодые бездельники, пришедшие во взрослую зону с малолетки, где они и обучались всем уркаганским премудростям. Попав сюда, эти щеглы мнили себя профессорами уголовного мира.
Вот один такой профессор и пытался втюхать Анфие Ивановне своё распухшее колено. Весь вид бедняги выражал такое непереносимое страдание, что сердце разрывалось. Не пожалеть его было просто невозможно. Внимательно осмотрев ногу, доктор нахмурилась и многозначительно протянула:
– Да-а-а! Тяжёлый случай! – пациент согласно кивнул и даже начал жалостно поскуливать. – Что делать-то будем? Резать?
– Я согласен! – с готовностью откликнулся больной. Анфия Ивановна задумчиво покачала головой:
– А давай-ка, голубчик, попробуем обойтись без операции – терапевтическими средствами. Выпишу я тебе, пожалуй, направление в…– симулянт замер в предвкушении, –… ШИЗО. Суток на десять или пятнадцать. Там твою мастырку и подлечат…
Нужно было видеть, как этот страдалец стартанул из больнички: летел на работу так, что сам Валерий Борзов позавидовал бы его прыти!
* * *
Но вернёмся к моей болячке. Анфия Ивановна сделала соскоб и мазок на предметное стекло и велела зайти через три дня.
При повторном приёме доктор уложила меня на операционный стол, провела новокаиновую блокаду, а потом… запахло шашлычком – электрокоагуляция.
На месте операции остался небольшой рубец, но главное – не в этом, а в том, что я не подписывал никакого «информированного согласия» на предмет доступа к своему телу, как не делал этого ни один гражданин страны, поскольку и пациенты были уверены в том, что врач всегда руководствуется принципом «не навреди», и врачи чувствовали ответственность за больных, даже заключённых.
* * *
На этом мои страдания не закончились: на коже начали появляться точечные кровоизлияния, которые со временем бледнели и исчезали, а на их месте возникали новые. Моча покраснела от крови. Если до обеда я ещё хоть как-то мог работать, то во второй половине дня сил не оставалось совсем. Когда стало совершенно невмочь, пошёл в больничку. При осмотре выяснилось, что температура подскочила выше тридцати восьми. Поскольку следов мастырок не обнаружилось, а про кровь в моче я фельдшеру ничего не сказал, от работы меня освободили, но в стационар не положили. Я продолжал делать зарядку, тренироваться и обливаться холодной водой – ждал, что со дня на день придёт освобождение, я снова начну выступать на ринге, а для этого нужно поддерживать форму. Со временем молодой тренированный организм как-то справился с болезнью, а вот последствия давали о себе знать не единожды…
* * *
В отряде насчитывалось около двухсот человек. В течение двух месяцев я был знаком уже с половиной из них, но держался обособленно: сам в приятели не набивался, а в компанию меня никто не звал – видимо, присматривались. Как и любой другой, наш коллектив был поделён на группы сообразно общим интересам. Группы эти были постоянны, состав их менялся только тогда, когда кто-будь освобождался или приходил с воли.
Через некоторое время и я был принят в такую компанию. Причём, позвали они меня сами. Так я подружился с Николаем Балдиным – Балдой; Юрой Погодиным, механиком цеха, погоняло Москва, так как был он родом из столицы; Володей Перминовым; Вовкой Ивановым и Сергеем Хаматовым по кличке Брынза.
«Жить стало лучше, жить стало веселей». Вечерами мы вместе пили чай, а если приходила кому-либо передача, то она становилась общей, как и отоварка в ларьке, где нам разрешалось набирать продуктов на семь рублей в месяц. Для отсидевших больше половины срока сумма увеличивалась до десяти. Отоварки можно было лишиться за нарушение режима, правда, со мной такого не случалось ни разу.
