Владимир Алексеевич Колганов
Писатели и стукачи
Глава 9. Бедный Демьян и неукротимая Мариэтта
Вагон в нашей обыденной жизни с давних пор играет очень важную роль. Тут и метро, тут и трамвай, и пригородные электрички, курьерские и скоростные поезда, а также вагоны монорельсовых дорог и подвесные вагончики фуникулёров. В эпоху, когда авиастроение только зарождалось, железнодорожный вагон был основным средством передвижения на большие расстояния. Ну вот и Троцкому для перемещения по фронтам гражданской войны потребовался вагон, причём именно тот, какой использовал последний из российских самодержцев. Странно, однако ни Дзержинский, ни Ленин на царский вагон не претендовали. Что до писателей, подобная блажь, то есть потребность в персональном средстве передвижения по просторам матушки России им была не свойственна. Разве что Горькому выделили такой вагон, когда в 1928 году он возвращался домой – его провезли от польской границы до Москвы под бурные овации встречающих на вокзалах Минска и Смоленска.
Но вот обнаружился документ, опровергающий сложившееся у меня мнение по поводу принадлежности вагонов. В декабре 1925 года Демьян Бедный пишет Сталину:
«Дорогой Иосиф Виссарионович! В конце минувшего ноября месяца мне из ЦКК было сообщено, что состоится специальное заседание президиума ЦКК для обсуждения вопроса о протекционных вагонах, а в частности, и о моем вагоне и что мое присутствие на означенном заседании необходимо. Я сообщил, что предпочту, чтобы вопрос о моем вагоне решался без меня. Мне казалось, что вопрос об оставлении в моем распоряжении вагона не может возбудить никаких сомнений, так как целесообразность такой привилегии доказана семилетней практикой».
Как следует из письма, на заседании ЦКК вагон Демьяну Бедному было решено оставить, но «исключительно для деловых поездок по разовым мандатам». Поэт был крайне возмущен ограничением своих прав, о чём и написал дорогому Сталину. Судя по всему, жалоба осталась без ответа.
Подумаешь – всего-то один единственный вагон для Демьяна Бедного. Но дальше – больше! Покопавшись в документах тех времён, нашёл записку Ленина всё по той же теме. Оказывается, ещё в 1921 году Ильич был шокирован сообщением о количестве персональных апартаментов, странствующих вместе со своими владельцами по стране. Вот что он писал своему помощнику Смольянинову:
«Напомнить мне надо насчет "протекционных", личных, вагонов. Говорят, их на сети железных дорог 900!! Верх безобразия! Говорят, дело стоит в СНК. Наведите все справки и скажите мне итог».
Какое количество «протекционных» вагонов сохранилось к концу 20-х годов, историкам осталось неизвестно. Единственное, что можно утверждать – Демьян Бедный старался отблагодарить за оказанную ему милость стихами, фельетонами, поддерживал Сталина во внутрипартийной борьбе. Однако вскоре выяснилось, что преданный партиец доверия не оправдал. ЦК в своём постановлении отметил, что в фельетонах Бедного огульно охаивается всё русское, а пьесу «Как 14-я дивизия в рай шла» Сталин совсем забраковал:
«Пьеса вышла неважная, посредственная, грубоватая, отдает кабацким духом, изобилует трактирными остротами. Если она и имеет воспитательное значение, то, скорее всего, отрицательное».
Немудрено, что после такого отзыва у Бедного отобрали не только вагон, но и кремлёвскую квартиру. А в 1938 году он был исключён из партии с формулировкой «моральное разложение» и, разумеется, лишился официального статуса советского писателя. Есть мнение, что всему виной оказался злополучный дневник – некто Михаил Презент, сотрудник аппарата ЦИК, а позже работник Госиздата, был вхож в кремлёвскую квартиру Бедного и среди прочих записал в дневник кое-какие изречения хозяина дома, в которых тот нелестно, с крестьянской прямотой отзывался о Сталине и о его соратниках. И возникает вопрос: как придворный писатель и поэт, дважды орденоносец мог так неосторожно говорить о благодетеле? Можно было бы предположить, что сболтнул будучи в подпитии. Однако более реальная причина – звёздная болезнь и вседозволенность.
Хотя в те времена за подобные слова многие тысячи невинных пострадали – от маршала до простого обывателя – Демьяна Бедного не тронули. Видимо, Сталин посчитал, что Бедный всё же «свой», хотя и со странными заскоками.
Другим представителем идейных охранителей, не всегда согласующих свои действия с законами диалектической логики, была Мариэтта Шагинян, известная писательница, литературное наследие которой составило более семидесяти книг, не считая множества статей, рецензий и докладов. На первом съезде советских писателей она была избрана членом правления новообразованного союза, а уже через год бывший ответственный работник ЦК Щербаков, назначенный секретарём писательской организации, докладывал председателю Совета Народных Комиссаров Молотову:
«В беседе со мной Шагинян заявила: "Перемрут 9/10 писателей, никто о них не вспомнит, таков их удельный (вес). А я буду сиять в веках. Горького вы устроили так, что он ни в чём не нуждается, Толстой получает 36 тыс. руб. в месяц. Почему я не устроена так же?"»
Тут можно обойтись без комментариев, поскольку всё предельно ясно. В своих воспоминаниях Владислав Ходасевич довольно откровенно писал о характере Мариэтты Шагинян, с которой был когда-то связан романтическими узами:
«В конце 1920 года, уже в Петербурге, однажды мне показали номер тамошней "Правды" с отвратительнейшим доносом на интеллигенцию, которая, чтобы насолить большевикам, "сама себя саботирует" – припрятывает продукты, мыло, голодает и вымирает назло большевикам, а могла бы жить припеваючи. Подпись: Мариэтта Шагинян. Через несколько дней встречаю её. Спрашиваю – как ей не стыдно. Говорю, что пора бы уж вырасти. Она хватается за голову: "Донос? Ах, что я наделала! Это ужасно! Я только что из Ростова, я ничего не знаю, как у вас тут. Я хотела образумить интеллигенцию, для нее же самой. Все мы в долгу перед народом, надо служить народу"».
Ну что поделаешь, и на старуху бывает проруха, а Шагинян была ещё довольно молода. Далее Ходасевич рассказывает о других «подвигах» своей подруги:
«На юге она писала патриотические статьи. Но пришли большевики, и она познакомилась с каким-то добродетельным товарищем Антоновым (кажется, так), эдаким большевистским Робеспьером, неподкупным до последней степени. И конечно – сделалась большевичкой… А когда Гумилева убили, она не постеснялась административным путем выселить его вдову и занять гумилевские комнаты, вселив туда своих родственников… Тоже – с размаху и не подумав».
«Патриотические статьи на юге», видимо, следует понимать как сотрудничество в белогвардейской прессе. Ну что поделаешь, кто из будущих любимцев публики в те времена этим не грешил, по тем или иным причинам оказавшись вдали от взбунтовавшихся Петрограда и Москвы.
А вот и новый словесный закидон писательницы, со слов Владислава Ходасевича:
«Шагинян напечатала недавно в каком-то советском журнале: "Многие из нас, не поняв, что потеряли читателя, вообразили, что потеряли свободу". По поводу этой фразы я слышал немало негодующих слов. Сама по себе она, конечно, отвратительна. Но я вспоминаю автора – и мне хочется улыбнуться. Не без горечи, может быть, – но все-таки улыбнуться. Бедная Мариэтта! Она, несомненно, думает, будто к этой мысли пришла таким-то и таким-то путем, а высказала ее потому-то и потому-то. А я знаю, что "путей" никаких не было, а была и есть обычная путаница в ее голове».
Честно говоря, я тоже не считаю процитированную Ходасевичем фразу Мариэтты Шагинян такой уж отвратительной. Достаточно распространённое явление и в нынешние времена – непризнанный писатель готов винить в своих несчастьях кого угодно, но только не себя. Причиной может быть и то, что будто бы власть ограничила его свободу. В каких-то случаях, может быть, и так, однако талант пробьёт себе дорогу. Это, конечно, если повезёт.
В отличие от многих других, Мариэтте Шагинян всегда везло – даже несмотря на то, что в НКВД поступали сообщения об опрометчивых её высказываниях по поводу некоторых литераторов. Так, по окончании первого съезда советских писателей доносили о том, как она характеризовала доклад Максима Горького:
«Доклад его на съезде неверный, неправильный, отнюдь не марксистский… это всегдашние ошибки Горького. Горький – анархист, разночинец, народник, причем народник-мещанин, не из крестьян, а именно народник из мещан. И в докладе это сказалось. Докладом все недовольны и даже иностранцы».
Могу предположить, что в НКВД особо отметили, что член правления союза писателей Шагинян прислушивается к мнению иностранцев.
Однако вернёмся к докладной записке Щербакова Молотову. Всё началось с жалобы писательницы председателю СНК:
«Тов. Щербаков, который внешне (и может быть, внутренне) всеми средствами как будто помогал нам получить дачи, в этой истории сыграл все же роль не большую, нежели роль чиновника… Я считаю, что Горький окружен паразитами, тунеядцами, дельцами и барами и что, отдавая в руки Горького монополию на советскую литературу, партия не должна забывать грязные промежуточные руки паразитов и Крючковых, во власти которых фактически мы оказываемся. У этих людей есть свои среди писателей, которых они балуют и лелеют, есть и враги, пасынки, которых они исподтишка "сживают со свету"… Лично я в истории с дачами – одна из наиболее пострадавших».
В этом письме упоминается Пётр Крючков, личный секретарь Максима Горького. Однако хотелось бы понять, причём тут Щербаков, откуда взялись все эти дачи и каковы претензии Мариэтты Шагинян. Оказывается, речь в письме идёт о Переделкино, где в 1934 году правительство задумало построить дачный посёлок для своих писателей. Курировал строительство секретарь правления союза советских писателей А.С. Щербаков. Как следует из жалобы, директор Литфонда Хапалов вывез со строительного участка трубы, предназначенные для центрального отопления, в результате чего Шагинян может остаться без горячей воды. При желании, это вполне можно квалифицировать и как донос, однако не станем придираться. Тем более что моё внимание привлёк внезапно возникший в этом письме крик истерзанной души:
«Вячеслав Михайлович! Я погибаю! Пожалуйста, помогите мне. Я никогда не застрелюсь, так как я коммунистка! Но заболеть нервно могу каждую минуту, и сил у меня остается немного».
Анализируя содержание письма, прихожу к выводу, что проблему с трубами так и не сумели вовремя решить. Только этим можно объяснить намерение Шагинян выйти из писательской организации. Всё тот же Щербаков в феврале 1936 года вынужден обратиться к Горькому:
«Считаю необходимым сообщить Вам о следующем: 22 февраля я получил от М. Шагинян заявление о выходе ее из ССП. Так как из заявления трудно было все же понять, какая муха Шагинян укусила, то я поручил тов. Павленко переговорить с ней. Из этого разговора выяснилось, что она – Шагинян – всегда была против Союза писателей, что вступала она в него с колебаниями и что теперь она окончательно убедилась в бесполезности Союза».
Как бы ни так! Шатания и колебания Шагинян тут совершенно ни при чём. Повысили бы зарплату, да провели бы отопление, тогда ни о каком выходе и мысли не могло возникнуть. Ведь сколько говорили, что надо поддерживать талантливых писателей, а на поверку, судя по зарплате, талантливым оказался только Горький.
Впрочем, во время дискуссии о формализме в искусстве, организованной ССП, возникла новая версия поступка Мариэтты Шагинян. Её озвучил муж писательницы, филолог Яков Хачатрянц:
«Вы не можете себе представить, что сделали с Мариэттой Сергеевной. Все тяжелые моменты партия обращалась к ней, беспартийной, и она писала в дискуссионных листках "Правды", она выступала, за семнадцать лет не сделала ни одной ошибки, имеет европейское имя. А когда она, в ужасном состоянии духа (вы знаете – она уже десять дней спит на полу, а сестра двадцать раз покушалась на самоубийство, – она сама в ненормальном состоянии), написала письмо, где много справедливого – поэтому его и не хотят опубликовать, им это невыгодно, – то ее заклевали. Пять часов прорабатывали, сорок человек против нее одной выступили в "Правде" и на собрании. Ставский ее обвиняет в том, что она сделала антисоветский поступок – это же мерзость».
Тут следует пояснить, что сестра писательницы страдала хронической шизофренией, а обвинение со стороны тогдашнего генерального секретаря союза писателей Ставского вызвано было заявлением Шагинян о выходе из ССП.
«Она уже два года как подала в партию, а ей даже никакого ответа не дают на ее заявление. Она мне говорит: "Как я могу уважать парторганизацию Союза Писателей, если они мне даже ничего сказать не могут"… Зачем же бить, как девочку, вплоть до мелочей! Говорят про дачу – она в эту дачу ухлопала своих 30 тысяч и отказалась от нее. А сейчас уже прислали счет из гаража "Правды" за содержание ее машины, чего раньше никогда не делали… Но подумайте, какое хамское отношение к человеку, который столько работал».
Как видим, версию, связанную с дачей, тоже не следует отбрасывать. Тут всё одно к одному: и дача, и сумасшедшая сестра, и счёт из гаража… Не всякому по силам это выдержать, даже известному писателю.
Остаётся добавить, что под давлением товарищей из президиума правления ССП заявление о выходе Шагинян взяла обратно, а свою выходку признала грубой политической ошибкой.
Вновь отличилась Шагинян уже через год, когда принесла в редакцию журнала «Красная Новь» рукопись, посвящённую родословной её кумира Владимира Ильича Ленина-Ульянова. Длительные поиски в архивах позволили ей сделать вывод, что в жилах вождя мирового пролетариата текла калмыцкая кровь. Родственники Ленина, выступившие в качестве рецензентов, против этого не возражали, поэтому сочинение под названием «Билет по истории» было напечатано, а вскоре было издано отдельной книгой.
Если бы Шагинян обнаружила лишь калмыцкую кровь, возможно, это прошло бы незамеченным. Но вот угораздило же написать, что бабка Ленина по материнской линии – немка с примесью шведской крови. Об этом ей сообщила тётка Ильича. Этого партия никак не могла стерпеть – вождь, основатель государства, хотя бы и покойный, просто не имеет права быть каким-то шведом или немцем. Было принято постановление ЦК, в котором книгу Шагинян признали «политически вредной». Досталось и вдове Ленина, Надежде Константиновне, которая «не только не воспрепятствовала появлению романа в свет, но, наоборот, всячески просвещала Шагинян по различным сторонам жизни Ульяновых и тем самым несла полную ответственность за эту книжку». Вдобавок к этому писательницу осудили и коллеги – Фадеев упрекнул её в том, что в книге описана «обычная мещанская семья провинциальной интеллигенции 80-х годов», что, конечно же, недопустимо. В итоге обсуждения на президиуме ССП Шагинян получила выговор, досталось и тем, кто допустил выход в свет этой «вредной» книги. Но больше всех пострадала Надежда Константиновна Крупская, которая после обвинений со стороны ЦК заболела и вскоре умерла.
Увы, и ЦК, и президиум ССП среагировали на публикацию книги Шагинян лишь спустя полгода. К этому времени в газетах нацистской Германии появились издевательские статьи о Ленине, поводом для которых стали обнародованные писательницей сведения о его «полу-калмыцком» происхождении. К счастью для Мариэтты Шагинян, она в своей книге назвала деда Ильича по материнской линии – украинцем. Если бы уже тогда ей удалось докопаться до его корней, ЦК не ограничилось бы только выговором.
Более обширными данными о родословной Ленина обладала его сестра, Ульянова-Елизарова. Ещё в 1932 году она писала Сталину:
«Исследование о происхождении деда показало, что он происходил из бедной еврейской семьи, был, как говорится в документе о его крещении, сыном житомирского мещанина – Мошки Бланка».
Анна Ильинична считала, что обнародование этих сведений поможет в борьбе с антисемитизмом – уважение к памяти Ленина, потомка крещёного еврея, позволит помешать всё более активному распространению враждебного отношения к этой нации. Однако ЦК решил иначе – все сведения об истинной родословной Ленина были засекречены, а документы переданы в Центральный партархив и в Институт марксизма-ленинизма.
Если Ульянова-Ленина обвиняли в том, что он требовал от членов партии писать доносы, то его прадеду приклеили ярлык ябедника и доносчика. Вот свидетельство Владимира Тольца на «Радио Свобода»: «Уж очень много жалоб, доносов и кляуз в самые разные инстанции написал за свою долгую жизнь Мойша Бланк». Увы, в подтверждение своих слов автор ссылается на жалобу, а вовсе не на донос – Бланк, приявший православие, жаловался на притеснение со стороны евреев, сообщал, что они «не читают в синагогах молитв за государя», причём писал о своих обидчиках без указания имён. Писал он и о том, что «надобно силою принудить евреев избрать собственную пользу, как принуждают больного, который не хочет принимать лекарства». Этот мнимый донос на имя Николая I можно поставить в заслугу Мойше Ицковичу – спустя десять лет наконец-то был утверждён текст еврейской молитвы за царя.
Мариэтте Шагинян только в 60-х годах стало известно о еврейских корнях покойного вождя. К этому времени дотошные исследователи раскопали новые данные в архивах. Чем они руководствовались – то ли простым любопытством, то ли желанием доказать, что все беды России случились по вине евреев. На мой взгляд, правильно сделал ЦК, ещё в 30-е годы поставив крест на всей этой истории. Вот и теперь, как ни старалась Шагинян вставить полученные от исследователей данные в новое издание своей книги, названной «Семья Ульяновых», её это запретили.
Новая волна выступлений против Ленина, «разрушителя России», поднялась уже в новые времена, после ликвидации КПСС, когда некому и незачем было это запрещать. Снова пошли разговоры о еврейских и шведских корнях. Одним из обличителей Ленина стал писатель Владимир Солоухин, изложивший свою позицию в книге под названием «При свете дня». Попытку развенчать и скомпрометировать покойного вождя предпринял и Дмитрий Волкогонов в книге «Ленин».
Однако пора возвратиться к Мариэтте Шагинян. В своём четырёхтомнике «Сталин и писатели» Бенедикт Сарнов обвинил писательницу в том, что в 1946-м она выступила с «доносительской речью» на литературоведа Григория Гуковского, который во вступительной статье к первому тому собрания сочинений русского баснописца Ивана Андреевича Крылова якобы проявил низкопоклонство перед Западом. Сарнов посчитал Шагинян косвенно виновной в аресте Гуковского и его гибели в сталинских застенках. Впрочем, литературовед был арестован лишь через три года после выступления Шагинян, да и выступление писательницы я бы не назвал доносом. Вот что было сказано на пленуме ССП о статье Гуковского:
«Это чудовищно! Захватническая война Наполеона отождествляется с революцией. Подвиг всего русского народа, вставшего на защиту родной земли, объявляется походом феодалов против революции. Басни Крылова, такие, как "Волк на псарне", сразу вошедшие в народ, обратившиеся в пословицы, в народные поговорки, объявлены казенной шовинистической агитацией… Вот вам образчик вреднейшего влияния западнической школы в нашей филологии, о которой очень правильно говорил А. Фадеев в своем докладе».
Эмоциональное выступление Шагинян, будь оно сделано в более поздние годы, можно было бы расценить как вполне приемлемое выражение мнения писательницы, выступившей в защиту памяти любимого народом баснописца. Однако в год разгрома редакций журналов «Звезда» и «Ленинград», когда угроза расправы нависла над Ахматовой, Зощенко и Германом, её обличительную речь наверняка взяли на заметку. А после начала кампании против космополитов эта речь могла сыграть свою пагубную роль.
В той же книге Сарнов упрекает Мариэтту Шагинян в том, что она участвовала в травле Гроссмана. Прежде, чем разбираться в этом обвинении, приведу фрагмент выступления Василия Гроссмана на упомянутой выше дискуссии о формализме в 1936 году:
«Идиотские выступления Серебряковой и Корабельникова показали, что вся партийная часть Союза очень слаба. Как они не поинтересовались, что будут говорить эти, с позволения сказать, ораторы? Теперь ведь всем ясно, что Серебрякова и Корабельников не только плохие писатели, но и большие дураки».
При большом желание и это выступление можно было бы назвать доносом. По-видимому, Гроссман в довоенные годы не отличался тихим нравом. Так стоит ли удивляться, что изрядная доля критики впоследствии досталась и ему? А между тем писательница Галина Серебрякова была арестована вслед за мужем, наркомом финансов Григорием Сокольниковым, в том же 1936 году. Ну а Григория Корабельникова, одного из авторов коллективного труда «Канал имени Сталина», судьба всё же пощадила.
Что же до критики Шагинян в адрес Гроссмана, то в статье «Корни ошибок. Заметки писателя», напечатанной в 1953 году в «Известиях», она выражала недовольство тем, как Гроссман описывает комиссаров. Один из них будто бы «изображен в отрыве от своей непосредственной работы руководителя и воспитателя бойцов и командиров». Ни обвинений в антисоветчине, ни упрёков в преклонении перед Западом. Так что признать её участие в травле Гроссмана можно лишь с большой натяжкой.
В том же году она настаивала на восстановлении в союзе писателей Михаила Зощенко, в то время как руководители союза считали, что следует заново принять – понятно, что для Зощенко это было унижением. Ещё через пять лет она поддерживала предложение о высылке Бориса Пастернака из Советского Союза. В общем, прав был Ходасевич, говоря о путанице в голове неукротимой Мариэтты.
