Владимир Алексеевич Колганов
Писатели и стукачи
Глава 20. Мастер Гамбс против Булгакова
Несколько лет назад на прилавках магазинов появилась книга «Мастер Гамбс и Маргарита», написанная Майей Каганской и Зеевом Бар-Селла – последний когда-то именовал себя Владимиром Назаровым. Уже само название книги даёт основание предположить, что дело здесь нечисто – то ли попытка плагиата, то ли очередное творение, призванное развенчать автора «закатного» романа. Если у кого-то хватит смелости эту книгу прочитать, то он обнаружит много интересного, причём такого, о чём никогда не смог бы догадаться. Вдруг выясняется, что город Ялта упомянут не только в «Мастере и Маргарите», но и в «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова. Оказывается, кожаные сандалии носил не только прокуратор Иудеи, но и миллионер Корейко, знакомый нам по «Золотому телёнку». Если добавить, что трамваи ходят по улицам Москвы не только в романе Михаила Булгакова, но и в произведениях Ильфа и Петрова, то нам остаётся только руками развести. О, ужас! Куда смотрел редактор? Как только допустил такое? Тут надо бы пояснить, что признаки заимствования обнаружены в романе у Булгакова, а вовсе не у Ильфа и Петрова.
Понятно, что такое обвинение, будь оно выдвинуто в суде, без труда можно опровергнуть, не прибегая к помощи дипломированных критиков, свидетелей и адвокатов. Но как поступить с мнением Дмитрия Быкова, который, начисто забыв о ершалаимских главах, тоже пытается сравнить роман Булгакова с сатирой Ильфа и Петрова:
«Место этой книги в одном ряду с двумя другими бесспорными шедеврами, а именно с дилогией об О. Бендере. Этот обаятельный злодей гораздо ближе к Воланду, чем реальный Сатана: проделки Воланда в Москве – именно бендеровские, мелкие, и аналогии тут самые прямые. Свита Бендера – Балаганов, Паниковский и Козлевич – весьма точно накладывается на свиту Воланда: Азазелло, Бегемот и Коровьев».
Похоже, роман Ильфа и Петрова автору приведенных строк больше по душе. Столь же приятен ему и опус Каганской и всё того же Бар-Селла-Назарова. Не станем придираться – это дело вкуса и пристрастий. Пусть кто-то убеждает нас, что образ Воланда ближе к Бендеру, чем к Сталину, ну а Коровьев – это просто копия безобидного водителя четырёхколёсной «Антилопы Гну». Лично я останусь при своём мнении, подробно описанным в книге «Дом Маргариты», вышедшей в свет в 2012 году.
Махнув рукой на Гамбса вкупе с самозванкой Маргаритой, обратимся к последним открытиям Дмитрия Быкова на пути постижения сущности Булгакова. По счастью, автору этих строк хватило усидчивости и усердия, чтобы расшифровать текст лекции на тему «Булгаков. Воланд вчера, сегодня и завтра», датированной мартом 2013 года. Итак, о чём же нам сообщает Дмитрий Быков?
«"Мастер и Маргарита" – хороший советский роман. Он должен был появиться в печати. И появился в печати сначала без "Бала сатаны", потом в 1973 году с "Балом сатаны" спокойно это прошло все виды цензуры. Потому что зерно, сущность этого романа идеально соответствует советской власти».
Не знаю, сумел ли Мастер после этих слов перевернуться в своём гробу, но истинные поклонники Булгакова не должны были бы смолчать. Увы, возгласов возмущения я так и не услышал – видимо, мероприятие предназначалось лишь для почитателей Дмитрия Быкова. Тут нет ничего странного, удивительно другое, а именно то, что роман Булгакова опубликовали лишь в 1966 году. Так неужели в течение четверти века никто из друзей Булгакова, знакомых с содержанием романа, даже не догадывался о его «советской» сущности?
Попробую разобраться в этой чертовщине. И вот, перелистав кучу статей и монографий, читаю в книге Быкова о Борисе Пастернаке, написанной ещё в 2006 году:
«"Мастер и Маргарита" в некоторых своих частностях есть предельное выражение подлинной идеологии сталинизма; не советского, разумеется, не того, который с флагами и лозунгами о пятилетке в четыре года, а настоящего, подземного, оккультного, верховный жрец которого не разговаривал сам с собой на языке советской пропаганды. Именно в образе всемогущего темного мага Сталин и предпочитал являться потрясенной интеллигенции».
В принципе, это вполне возможно допустить – за несколько лет в загадочном романе произошли такие изменения, что Быков просто вынужден был мнение о сущности романа изменить. И в результате сложного анализа заменил определение «советский» на более современное – «сталинский». То есть, прошу прощения, такого слова в книге Быкова нет, однако присутствует, как все мы убедились, куда более жёсткое определение – «предельное выражение подлинной идеологии сталинизма». Причём, заметьте, не какое-нибудь, а именно предельное!
Прошло, кажется, два года, и вот вышло в свет новое откровение Дмитрия Быкова – на сей раз о Булате Окуджаве. Там есть такие строки, посвящённые советской литературе 70-х годов:
«Советская литература не то чтобы лгала тотально, но в воздухе каждого разрешенного советского текста, во внутреннем пространстве даже самой правдивой книги вроде "Жизни и судьбы" Гроссмана присутствовала толика формалина. Она могла быть минимальной, почти неразличимой – но была, как в каждом советском человеке, родившемся и выросшем тут, сидела неискоренимая, непобедимая никакой эмиграцией советчина. Вот почему таким шоком для читателя шестидесятых стал булгаковский "Мастер", написанный без этой оглядки».
И как же прикажете на это реагировать? Теперь вдруг выясняется, что никакой «советчины» в романе нет, и даже более того – роман написан «без оглядки»! Кому же теперь верить – тому Быкову, который нашёл в романе идеологию сталинизма или другому, который назвал роман советским? Так или иначе, Быков как автор книги об Окуджаве остаётся в меньшинстве.
Однако вернёмся к лекции о Булгакове и к отношению советской власти к творчеству писателя. Тут выясняется, что Дмитрий Львович провозгласил себя первооткрывателем, затмив при этом даже Мариэтту Чудакову:
«Вот этим открытием я, пожалуй, горжусь. Слово «мастер» не появлялось в прозе и драматургии Булгакова нигде и никогда (!) до романа "Мастер и Маргарита". Появилось оно, правда, единственный раз в "Театральном романе"… Слово "мастер" появилось в черновиках романа после 34-го года, после того, как стало известно, что главным положительным термином, главной восторженной оценкой в устах Сталина является именно "мастер"».
На самом деле, слово «мастер» упоминается много раз до «Мастера и Маргариты». Если кто-то сомневается в моих словах, могу порекомендовать роман Булгакова «Жизнь господина де Мольера», написанный им в 1932-33 годах. В качестве подтверждения своих слов привожу цитату:
– Мастер, не хотите ли вы чего-нибудь? Быть может, вам дать бульону?
Тут Мольер оскалился и сказал, почему-то злобно улыбаясь:
– Бульон? О нет! Я знаю, из чего варит моя супруга бульон, он для меня
крепче кислоты.
А вот ещё одна цитата:
– Чего вам дать, мастер? – спросил Барон и вытер платком лоб Мольера.
– Свету! – ответил Мольер. – И сыру пармезану.
Допустим, что «Мольера» Быков вовсе не читал, не велика беда – на мой взгляд, не лучшая из книг Булгакова. Но создаётся впечатление, что Быков так и не осилил до конца роман «Мастер и Маргарита» или настолько ненавидит его автора, что читает книгу, держа её, что называется, вверх ногами.
Ну что ж, попробуем выяснить, откуда взялся этот мастер. Решение этой загадки было буквально на виду – стоило покопаться в Интернете. Оказывается, в СССР это слово впервые весомо и уважительно прозвучало в статье Максима Горького «С кем вы, мастера культуры? Ответ американским корреспондентам» – она была напечатана одновременно в газетах "Правда" и "Известия ЦИК СССР и ВЦИК" 22 марта 1932 года. Так что товарищ Сталин тут совершенно ни при чём, он вообще не был специалистом по выдумыванию таких определений. Здесь явно чувствуется рука писателя.
К этому следует добавить, что аналог слова «мастер», широко распространённый и у нас, и в Европе – мэтр. Во французском языке maître означает «господин, учитель, мастер». Видимо, так и называли актёры мольеровского театра своего директора, ну а Булгаков использовал слово, более привычное для большинства своих сограждан – «мастер». Так что в «открытии» Быкова есть существенный изъян: поскольку приоритет в использовании слова «мастер» принадлежит Максиму Горькому, открытие Быкова оказалось фикцией, а его критика в отношении Булгакова теряет всякий смысл.
Спешу сообщить, что обвинение, выдвинутое Быковым против Булгакова как автора «советского» романа, до сей поры никем не опровергнуто. Желающие могут насладиться этим «чудом» в интернете.
Однако всё пишут, и пишут о Булгакове. С некоторым опозданием набрёл на статью Леонида Радзиховского «Булгаков: сатанинские стихи», написанную в 2005 году для «Ежедневного журнала» по случаю выхода на экраны фильма по «закатному» роману. Вот выдержки из статьи:
«Трудно найти более антихристианское произведение в русской литературе… чем "Мастер"… Где же правда? На стороне Сильного Человека, который – один! – способен навести порядок в этому Аду. Ад останется Адом – но ничего другого все равно нет, а это будет хотя бы упорядоченный Ад… Дьяволу нравились "Дни Турбинных". Дьявол говорил с ним, дал ему работу во МХАТе. Дьявол спросил его, не надоели ли ему большевики и не хочет ли он уехать. Он не поддался на искушение, он ответил, что он русский писатель и хочет остаться в России. Дьявол положил трубку – и дальнейший разговор с ним, оставшиеся 10 лет жизни, Булгаков вел уже только в своем сознании».
Трудно не согласиться с автором. Дьявол в романе – это, по сути, Сталин. Такие же выводы, но уже более развёрнуто, с доказательствами, сделаны в книге «Дом Маргариты» – в главе, посвящённой Великому балу Сатаны. Но вот упрекать Булгакова в симпатии к фашизму я бы никогда не стал. Иного мнения придерживается Радзиховский:
«Так что же – Булгаков симпатизировал советскому фашизму? Отчасти – безусловно».
Здесь Радзиховский словно бы вторит Быкову. То есть совсем наоборот – скорее всего, Быков начитался Радзиховского, восприняв его откровения как свои собственные, за исключением слишком уж резкого обвинения в симпатиях к фашизму.
В чём же причина оголтелых выпадов известных журналистов против покойного писателя. Единственное объяснение в том, что Радзиховский и Быков жестоко обижены Булгаковым. Презрительное отношение писателя к швондерам и берлиозам не могло не вызвать с их стороны ответной уничижительной реакции. По существу, и лекция Быкова, и статья Радзиховского – это ни что иное, как донос, донос на покойного писателя.
Надо сказать, не только Быков и Радзиховский пытались разгадать «внутреннюю сущность» Михаила Афанасьевича. Кому из литераторов не интересно, почему стал так интересен публике, так популярен их собрат – в отличие от них самих, не так чтобы очень знаменитых. Вот и Эдуард Лимонов предпринял попытку разобраться в творчестве Булгакова:
«В "Мастере и Маргарите" обыватель с его бутылью подсолнечного масла, с его ЖЭКами… и обывательскими кальсонами. Эти кальсоны и масло преобладают и тянут вниз и Понтия Пилата, и Воланда, и Христа. С задачей создать шедевр – роман высокого штиля – Булгаков не справился, создал роман низкого, сродни "Золотому теленку"… «Собачье сердце» – достаточно гнусный антипролетарский памфлет. В известном смысле эта вещь может быть сравнима с антисемитскими памфлетами Селина… Результат общей деятельности Булгакова-литератора неутешительный: это большой кусок мяса искусства – «Белая гвардия» и несколько жирных и жилистых довесков к нему».
Стоит прочитать эти откровения, как пропадает всякое желание спорить с автором. Пожалуй, можно сразу огласить диагноз. Что тут поделать, ну, не удостоился Лимонов той любви, которую по праву заслужил Булгаков! Тогда зачем же охаивать то, подобное чему по силе воздействия на читателя создать так и не сумел? Впрочем, о Ван Гоге он удивительно точно написал, однако и тут не удержался и обозвал художника «чистым идиотом». Ну до чего ж приятно пнуть ногой покойника!
А начались нападки на Булгакова ещё при его жизни, в 1926 году, после премьеры спектакля по пьесе «Дни Турбиных». В московской газете появилась статья с таким названием – «Куда идёт МХАТ? Рабочие Хамовников о пьесе Булгакова»:
«Расширенный пленум рабкоров Хамовнического района (больше 600 человек) вынес резолюцию, в которой заявляет, что пленум считает общественным долгом рабкора присоединить свой резкий голос протеста к общему возмущению постановкой на сцене советского театра пьесы Булгакова "Дни Турбиных". В этой резолюции пленум, целиком соглашаясь и поддерживая точку зрения газет "Правда", "Рабочая Москва" и "Комсомольская правда", разоблачивших истинную природу пьесы, расценивает эту постановку как идейную вылазку обывателя и мещанина, как общественную демонстрацию в защиту своих обывательских прав».
Далее в статье цитируется отрывок из этой резолюции:
«Оставляя в стороне вопрос о сущности пьесы, выставляющей белую гвардию в выгодном для неё освещении, пьесы лживой и клеветнической, контрабандой прошедшей на советскую сцену, пленум выражает крайнее удивление дирекции МХАТ, принявшей её к постановке, и даже, – в очевидном стремлении угодить автору и, следовательно, части публики, на которую рассчитана пьеса, – изменившей своим традициям, изменившей обязательной для каждого театра художественной правде… Мы требуем у работников театра категорического ответа на все вопросы, поставленные перед ними нашей прессой. Мы ожидаем от них искреннего заявления об отмежевании коллектива театра от спектакля, компрометирующего советский театр. От имени десятков тысяч рабочих Хамовнического района мы спрашиваем МХАТ: куда идёт театр – вправо и назад, или влево и вперёд?»
Да, это вам не какая-нибудь рецензия на спектакль по принципу «нравится – не нравится», это уже политический донос. Но если по поводу действий руководства театра лишь выражено удивление, то автору достаётся по первое число. Тут и «клевета», и «контрабанда», но самое главное – спектакль расценивается как «идейная вылазка обывателя и мещанина». Слава богу, не дошло до более жёстких обвинений.
Вторил рабкорам и Владимир Блюм в статье о пьесах Булгакова «Зойкина квартира» и «Багровый остров»: «Всё это показывает, что на фронте искусства буржуазия захватила ряд важных командных высот».
Не менее категоричен Виктор Шкловский, хотя в своих упрёках обходился без экскурсов в идеологию. Вот фрагмент из его статьи, опубликованной в мае 1926 года и посвящённой повести Булгакова «Роковые яйца»:
«Как пишет Михаил Булгаков? Он берет вещь старого писателя, не изменяя строения и переменяя тему. Так шоферы пели вместо "Ямщик, не гони лошадей" – "Шофер, не меняй скоростей". Как это сделано? Это сделано из Уэллса… Я не хочу доказывать, что Михаил Булгаков плагиатор. Нет, он способный малый, похищающий "Пищу богов" для малых дел. Успех Михаила Булгакова – успех вовремя приведенной цитаты».
Как видим, известный литературовед ради красного словца готов высмеять даже своего приятеля. Однако каково было Булгакову читать такие строки?
Если словоохотливого Шкловского всерьёз немногие воспринимали, то мнение наркома Луначарского о пьесе «Дни Турбиных» могло поставить крест на карьере литератора:
«Я считаю Булгакова очень талантливым человеком, но эта его пьеса исключительно бездарна, за исключением более или менее живой сцены увоза гетмана. Все остальное либо военная суета, либо необыкновенно заурядные, туповатые, тусклые картины никому не нужной обывательщины».
Своеобразное понимание искусства у наркома просвещения – видимо, сторонник латинизации русского алфавита намерен был радикально реформировать театр, поэтому и приветствовал спектакли, поставленные Мейерхольдом. Поэтому и настаивал на том, что чеховские «"Три сестры" и их сорок тысяч братьев должны, конечно, быть заколочены в гроб». Тем временем Мейерхольд, ругая спектакль, утверждал, что, если бы пьесу отдали ему, он поставил бы её «так, как нужно советской общественности, а не автору».
Хор возмущённых критиков с каждым днём звучал всё громче. Будущий руководитель Главреперткома Осаф Литовский, активист РАППа Александр Орлинский (Крипс), публицист Эммануил Бескин, критик Витольд Ашмарин (Ахрамович)… – жена Булгакова составила список врагов Михаила Афанасьевича, в котором было несколько десятков фамилий.
Даже руководитель Камерного театра Александр Таиров не удержался от того, чтобы пнуть Булгакова:
«"Белая гвардия" МХАТа контрреволюционна, – не благодаря политически слащавому отношению к нашим классовым врагам, а за ее мещанскую сущность, за специфический вульгарный привкус под Чехова».
Но самым яростным критиком пьесы «Дни Турбиных» был поэт Александр Безыменский, брат которого погиб в Крыму:
«Я не видел уважения к памяти моего брата в пьесе, которую вы играете. Я не видел уважения к памяти тысяч коммунистов, растерзанных благородными Турбиными… Я видел только воспевание моего классового врага искажением исторической, а, следовательно, и художественной правды… Я ничего не говорю против автора пьесы, Булгакова, который чем был, тем и останется: новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы. Но вы, Художественный театр, вы ― другое дело…»
Драматург Билль-Белоцерковский, почувствовав в Булгакове идейного противника и опаснейшего конкурента, потребовал запретить мхатовский спектакль. Аналогичной позиции придерживался и Всеволод Вишневский. Вот о чём он писал Зинаиде Райх в 1932 году:
«За делами спектакля надо видеть более высокие требования политики партии… "Самоубийца" при всех формальных достоинствах пьесы – ни черта не дает. Безнаказанный памфлет против Сов. власти. И будет полезно разгромить его, как и «Дни Турбиных»… Я болен поисками, мне надо писать, кричать, давить пьесы Эрдмана и Булгакова, бить в ярость».
Апофеозом этого критиканского шабаша стал «Суд над „Белой гвардией“», состоявшийся через несколько дней после премьеры спектакля «Дни Турбиных».
Булгакову повезло – пьеса в постановке Художественного театра понравилась Сталину, он был на спектакле много раз. Поэтому вождь и не давал в обиду талантливого драматурга до поры до времени. Теперь же вряд ли найдётся облечённый властью человек, который сможет защитить от оскорблений память покойного писателя.
Глава 21. Сомневающийся человек
После смерти Андрея Платонова в 1951 году Союз писателей СССР образовал комиссию по его литературному наследию. В память о Платонове было решено издать книгу его избранных произведений. Рукопись поступила в издательство «Советский писатель», а далее, как и полагается, её направили на отзыв рецензентам. Вот как аргументировал свои возражения против публикации одни из законодателей военной прозы 50-70-х годов Александр Чаковский:
«Если на произведениях Платонова довоенного периода лежит печатать дарования, хотя и скорбного и заблуждающегося, то военные рассказы и очерки (о событиях, которые требовали от писателя горячего сердца, высоких гражданских чувств) свидетельствуют о бессилии писателя».
В качестве примера этого бессилия Чаковский приводит ключевой эпизод рассказа «Одухотворенные люди»:
«Герои Платонова останавливают своими телами танки, только внешне повторяют легендарный подвиг. У платоновских героев не могло оказаться внутренних сил для осознанного самопожертвования».
Казалось бы, эту рецензию нельзя квалифицировать как донос. Обласканный властью беллетрист просто выражает мнение о прозе человека, с которым был когда-то дружен. Увы, так и не понял Андрей Платонович за тридцать лет занятий литературой, что писать требуется по шаблону, согласно чётко сформулированным установкам партии – именно за такой роман Чаковский получил Сталинскую премию. Ну а Платонов всё хотел писать по-своему! Что уж совсем прискорбно, читателям такая проза оказалась по душе, поэтому и необходимо дать его творчеству строгую оценку, не забывая при этом, конечно, о себе – по сути, даже мёртвый Платонов оставался конкурентом для Чаковского. И всё же одно дело, если ты критикуешь писателя в приватном разговоре, и совсем другое, когда, мягко говоря, неубедительные аргументы против публикации содержатся в официальном отзыве.
Сам Андрей Платонов тоже не один раз выражал недовольство тем, как пишут некоторые из его коллег. В апреле 1945 года в НКГБ поступила донесение, где в основном речь идёт о психологическом состоянии Платонова. Судя по всему, писал человек, входивший в ближайшее окружение писателя:
«Неделю назад Андрей Платонов позвонил ко мне по телефону и высказал желание повидаться… Тяжелое впечатление производил надрыв, с которым Платонов рассказывал о себе, о своей семейной жизни, о своих неудачах в литературе… Жизнь он воспринимает как страдание, как бесплодную борьбу с человеческой грубостью и гонение на свободную мысль. Эти жалобы чередуются у него с повышенной самооценкой, с презрительной оценкой всех его литературных собратий».
Однако всему есть объяснение. Писатель не смог бы написать ничего стоящего, если бы не верил в свой талант, возможно, даже в высокое своё предназначение. А недовольство литературными собратьями в его тогдашнем положении выглядит вполне естественно: многим из них повезло, несмотря на отсутствие таланта. Платонов же в писательской среде был провозглашён изгоем, поэтому его душевный надрыв имеет под собой основания:
«За что вы все меня преследуете?.. Товарищи, я знаю, преследуют из зависти. Редакторы – из трусости. Их корчит от испуга, когда я показываю истинную русскую душу, не препарированную всеми этими азбуками коммунизма. А ЦК за что меня преследует? А Политбюро? Вот, нашли себе врага в лице писателя Платонова! Тоже – какой страшный враг, пишет о страдании человека, о глубине его души. Будто так уж это страшно, что Платонова нужно травить в газетах, запрещать и снимать его рассказы, обрекать его на молчание и на недоедание? Несправедливо это и подло».
А между тем, его обвинения в адрес коллег и непогрешимого ЦК были справедливы. Достаточно вспомнить одного из гонителей Платонова, литературного критика Владимира Ермилова. Когда-то один из деятелей печально известной РАПП, затем главный редактор журнала «Красная новь», а в послевоенные годы под его началом оказалась «Литературная газета». Возможно, Ермилов завидовал таланту Платонова, чему подтверждением могу быть строки из его письма, направленного в сентябре 1939 году секретарю ЦК Жданову в связи с изданием сборника рассказов Платонова:
«Даже у таких людей, как В. Катаев, Е. Петров, Г. Мунблит, Я. Рыкачев, Е. Усиевич, Ф. Левин, имеется нечто вроде культа Платонова. Благоговеют перед ним».
Саму же книгу Ермилов охарактеризовал как вредную. Понятно, что сборник так и не выпустили в свет.
Однако травля Платонова началась задолго до письма Ермилова. Его предшественником в роли гонителя был Леонид Авербах, руководитель РАПП. В 1929 гожу в журнале «Октябрь» была опубликована его рецензия на рассказ Платонова «Усомнившийся Макар».
«В рассказе этом издевка над всем и ирония, одинаково скептическая по отношению к самым различным явлениям, свидетельствуют отнюдь не о глубине мировоззрения автора и пролетарской установке его сатиры… В чем же «усомнился» наш Макар? Он усомнился в главном и основном для борющегося пролетариата, и усомнился в этом Макар именно тогда, когда пролетариат в нашей стране вступил в последний и решительный бой с российским капитализмом, окончательно выбивая у него почву под ногами, ломая и переделывая его питательную среду… Рассказ Платонова – идеологическое отражение сопротивляющейся мелкобуржуазной стихии».
В своём обличительном пафосе Авербах по-своему был прав – раз партия дала установку на создание идейно выдержанных произведений, её необходимо выполнять. В правильности решений партии недопустимо сомневаться, а сомневающимся нет места среди признанных писателей. Этому принципу успешно следовали многие охранители литературного процесса.
Но в 1931 году случилась неприятность. По вине главного редактора в журнале «Красная новь» был напечатан рассказ Платонова «Впрок», поведавший читателям о бедственном положении в деревне. Сталин был возмущён таким «головотяпством» редакции журнала, опубликовавшей «рассказ агента наших врагов». Ответственный за «прокол» редактор «Красной нови» Канатчиков пытался оправдаться, каялся, решив загладить страшную вину своим доносом – будто бы по редакциям путешествует ещё один рассказ Платонова, который тоже по недосмотру могут напечатать. Покаяние не помогло – в журнале срочно сменили руководство, тогда-то и появился там Ермилов.
В борьбу с «классовым врагом» включился и один из лидеров РАПП Александр Фадеев, человек идейно подкованный, абсолютно убеждённый в своей правоте – даром, что в гражданскую войну был комиссаром полка на Дальнем Востоке. В статье, напечатанной всё в той же «Красной нови», он подверг жесточайшей критике Платонова:
«Всякий, знающий классовую борьбу в нашей деревне и участвовавший в ней, знает этот тип хитрого, пронырливого классового врага, знает, как часто пытается кулак надеть маску "душевного" бедняка, заботящегося за народ, "за всеобщую действительность". Подобного типа кулацкие агенты стремятся использовать и художественную литературу. Одним из кулацких агентов указанного типа является писатель Андрей Платонов, уже несколько лет разгуливающий по страницам советских журналов в маске "душевного бедняка", простоватого, беззлобного, юродивого, безобидного "усомнившегося Макара"».
Что было делать Андрею Платоновичу в этой ситуации? Предчувствую трагический конец, он попытался оправдаться, не знаю, то ли искренне, то ли надеясь, что своим письмом удастся ввести в заблуждение вождя:
«В журнале "Красная новь" напечатана моя повесть "Впрок"… Получилась действительно губительная работа, ибо ее только и можно истолковать во вред колхозному движению… Я увидел, что товарищи из РАППа – правы, что я заблудился и погибаю… Вся моя забота – в уменьшении вреда от моей прошлой литературной деятельности. Над этим я работаю с осени прошлого года, но теперь я должен удесятерить усилия, ибо единственный выход находится в такой работе, которая искупила бы вред от "Впрока"… Этим письмом я не надеюсь уменьшить гнусность "Впрока", но я хочу, чтобы вам было ясно, как смотрит на это дело виновник его – автор, и что он предпринимает для ликвидации своих ошибок».
Что характерно, в этом письме Платонов не заверяет вождя в своей личной преданности, не обещает написать то, что нужно Сталину и Политбюро – он всего лишь обещает работать над исправлением ошибок. Скорее всего, Платонов полагал, что всё же удастся наступить на горло собственной песне и написать что-то такое, что понравилось бы Сталину. Однако писать нечто угодливое, явно на заказ – это не всякому по силам. Не получилось ни у Платонова, ни у Булгакова.
Бенедикт Сарнов в своём четырёхтомнике «Сталин и писатели» выражает удивление, как так могло случиться, что «погибли в сталинских лагерях Мандельштам, Бабель, Пильняк, Артем Веселый», а вот Платонов почему-то уцелел:
«Ни о ком из них Сталин не говорил с такой бешеной злобой, как о Платонове. Бабеля не любил и своего неприязненного отношения к нему не скрывал… О Пильняке отозвался еще резче… Но ни того, ни другого «агентом наших врагов», как Платонова, он все-таки не назвал. И вот, всех их он уничтожил, а Платонова почему-то не тронул».
Думаю, что причина этой милости не только в том, что Сталин оценил талант писателя, хотя и считал некоторые его рассказы вредными в деле просвещения трудящихся. Даже такие обидные слова, как «агент наших врагов», были написаны им в сердцах, поскольку больше, чем повестью Платонова, вождь был возмущён недосмотром со стороны руководителей журнала. Уничтожать Платонова он не хотел ни тогда, ни в разгар будущих репрессий. Причина этого, как мне кажется, ясна: Сталин считал Платонова талантливым писателем, искренне верящим в возможность построения социализма, но заблуждающимся в оценках происходящего в стране. По-видимому, вождь верил, что ещё можно наставить писателя на путь истинный. Даже пометки Сталина на полях рукописи Платонова – дурак, балаганщик, болван, пошляк, балбес – это свидетельство лёгкого раздражения, а не гнева. Не прощал Сталин лишь предательства и лицемерия, когда и в письмах, и в публичных выступлениях заявляют о преданности вождю, а за его спиной либо плетут интриги, либо высказываются нелицеприятно.
При всём при том, что Сталин пользовался варварскими методами подавления инакомыслия, надо отдать ему должное – он разбирался в людях. Иначе не сумел бы сохранять власть в своих руках в течение без малого тридцати лет. Однако людей, несогласных с его мнением, Сталин не считал нужным переубеждать, да и способностей для этого у вождя явно не хватало. В отличие от него, Ленин в дискуссиях нередко одерживал верх над оппонентами, но даже он не в состоянии был обратить в свою веру всех и вся. Сталин подчинял себе людей не логикой и аргументами, а с помощью кнута и пряника, если же не получалось, он неизменно следовал правилу: от неисправимых надо избавляться. На первых порах Сталин брал пример со своего предшественника, снарядившего «философский» пароход. Даже Замятину позволил эмигрировать. Однако затем избрал более «надёжный» метод – оправлял на Колыму или же в мир иной. А массовые зачистки среди окружения своих врагов оправдывались поговоркой: «лес рубят – щепки летят». Да и подручные вроде Ежова вряд ли утруждали Сталина подробностями массовых репрессий.
Возможно, письмо писателя Сталину сыграло положительную роль, либо вождь со временем немного поостыл, но в 1932 году случило невозможное. По воспоминаниям вдовы Платонова, придя на квартиру Горького для встречи с ведущими писателями, Сталин первым делом спросил: «А нет ли среди вас писателя Платонова?» Присутствовавший при этом литературный функционер Пётр Павленко, как и Фадеев, тоже бывший красный комиссар, сразу понял, что к чему. Вскоре Платонову выделили дачу, и напечатали несколько его рассказов, выбрав наименее «опасные».
Сарнов почему-то сделал вывод, что эта сталинская реплика на долгие годы стала охранной грамотой для писателя. Возможно, она и спасла Платонова на некоторое время от нападок критиков и прочих борцов за чистоту рядов, однако никак не могла защитить его от гнева Сталина. Стоило снова попробовать отдать в печать какой-нибудь «сомнительный» рассказ, и последствия могли оказаться куда более огорчительными. Не повредило Платонову и признание Бориса Пильняка, сделанное им после ареста в 1937 году:
