Владимир Алексеевич Колганов
Писатели и стукачи
Глава 17. О чувстве юмора
До сих многие поклонники юмористического жанра восторгаются рассказами Михаила Зощенко, в которых он высмеивал нравы советских обывателей. Увы, самому писателю временами было не до смеха, хотя по своей популярности в 20-е и 30-е годы он превзошёл многих своих менее удачливых коллег. Его рассказ «История одной перековки» даже вошёл в книгу «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства» – чести посетить это строительство и написать о его создателях, о методах перевоспитания преступников под бдительным оком ОГПУ удостоились всего лишь тридцать шесть писателей во главе с Максимом Горьким. Рассказ Зощенко, посвящённый обстоятельствам «перековки» бывшего жулика по фамилии Роттенберг, заканчивался такими словами:
«Я делаю вывод: Роттенберг благодаря правильному воспитанию изменил свою психику и перевоспитал своё сознание и при этом, конечно, учёл изменения в нашей жизни. И в этом я так же уверен, как в самом себе. Иначе я – мечтатель, наивный человек и простофиля. Вот грехи, которых у меня не было за всю мою жизнь. Вот за новую жизнь этого человека я бы поручился. Но я оговорюсь: я бы поручился только при наших, некапиталистических условиях. Я ещё раз желаю успеха Роттенбергу, и мне хочется ему сказать его же словами: вашему преступному миру приходит крах».
Михаил Михайлович был потомком переселенцев из Европы. Его прапрадед перебрался на Украину в конце XVIII века, был он по профессии архитектором, зодчим. Отсюда и вновь обретённая им фамилия – Зодченко, перешедшая постепенно в Зощенко. Фамилия необычная, да и судьба писателя сложилась так, что даже не знаешь, завидовать ему или огорчаться, узнав о превратностях судьбы известного сатирика.
В середине тридцатых годов Зощенко был причислен к литературным генералам со всем, что к этому прилагалось. Даже его квартира в писательском доме на канале Грибоедова состояла из пяти комнат, в то время как не столь знаменитому Юрию Герману выделили всего лишь три комнаты с кухонькой без окон. Самое время радоваться жизни и писать, писать. Книги его издавались большими тиражами, он объездил полстраны, выступая с чтением своих рассказов в битком забитых людьми концертных залах и домах культуры. В начале 1939 года Зощенко был награждён орденом Трудового Красного Знамени. Но мало кому было известно, что, начиная с 1938 года, известный юморист пишет повесть, которая ни на что не похожа, если иметь в виду всё написанное им ранее. Хотя с рассказом о заключённом Роттенберге есть что-то общее – здесь тоже речь идёт об «изменении психики и перевоспитании сознания».
Повесть «Перед заходом солнца» была опубликована в 1943 году. Вот несколько отрывков из этой исповеди:
«Вкратце – это книга о том, как я избавился от многих ненужных огорчений и стал счастливым. Я сделал, в сущности, простую вещь: я убрал то, что мне мешало, – неверные условные рефлексы, ошибочно возникшие в моем сознании. Я уничтожил ложную связь между ними. Я стремился к людям, меня радовала жизнь, я искал друзей, любви, счастливых встреч… Но я ни в чем этом не находил себе утешения… Я был несчастен, не зная почему… мне было восемнадцать лет. Я хотел умереть, так как не видел иного исхода… Я пробовал менять города и профессии. Я хотел убежать от этой моей ужасной тоски. Я чувствовал, что она меня погубит… За три года я переменил двенадцать городов и десять профессий. Два раза в год я стал выезжать на курорты – в Ялту, в Кисловодск, в Сочи и в другие благословенные места… Однако лечение успеха не имело. И даже вскоре дошло до того, что знакомые перестали узнавать меня на улице. Я безумно похудел. Я был как скелет, обтянутый кожей. Я был молодым писателем. Мне было всего двадцать семь лет… Может быть, все-таки (снова подумал я) это та мировая скорбь, которой подвержены великие люди в силу их высокого сознания? Тут я подумал о своих рассказах, которые заставляли людей смеяться. Я подумал о смехе, который был в моих книгах, но которого не было в моем сердце».
Всё это очень странно – народ напрягает силы, чтобы противостоять врагу, а в это время известный юморист копается в своём сознании, пытаясь объяснить, что с ним произошло и почему ему вдруг стало не до смеха.
В чём же причины, которые привели Зощенко к такому состоянию? Как пишет в своей книге психолог и литературовед Александр Эткинд, ответ на этот вопрос попытался дать ленинградский врач Марголис в заключении о болезни Зощенко, которое составил ещё в 1937 году:
«Кастрационный комплекс дополнен рядом ценных фактов из раннего детства больного. Больной сообщает о стойком аффекте страха, пережитом им во время хирургической операции по поводу незначительного заболевания вблизи гениталий. Это переживание было густо забыто (амнезия) и покрыто слоем менее ценных аффектов… Больной честно ищет в фактах прошлого остов своего страдания. Сопротивление часто мешает (ему) все узнать и все увидеть. Размеры сопротивления часто непонятны больному. Кастрация, произведя обеднение libidо, лишила всю личность известного могущества, и это мешает ринуться в атаку на последние твердыни невроза… Вечный фетиш большого бюста женщины, так влекущий и так мучающий больного, указывает путь к комплексу Эдипа и только к нему».
Похоже, врач оказался яростным поклонником Зигмунда Фрейда, я же со своей стороны могу предположить, что на психическом здоровье Зощенко сказался разлад в его семье. Отец Михаила Михайловича работал в мозаичной мастерской Императорской Академии художеств. Его трудами создан мозаичный плафон на фасаде Суворовского музея, изображающий «Отъезд Суворова из села Кончанского». В числе его творений Царские врата в Исаакиевском соборе, пророк Даниил в том же соборе и многие другие мозаичные работы. Проблема в том, что, как и многие художники, Михаил Иванович предпочитал богемный образ жизни, а мать – «всего лишь» дочь галантерейщика, в юности увлекавшаяся сочинением коротеньких рассказов. Дома нередко возникали ссоры, поскольку Михаил Иванович, случалось, уходил из дома в загул на несколько дней – нетрудно предположить, что вызвано это было его интимными связями на стороне. Могла повлиять на юного Мишу и внезапная смерть отца от инфаркта в возрасте чуть больше пятидесяти лет, и вслед за тем – резкое изменение в материальном положении. Семья, в которой было семеро детей, «осталась без всяких средств существования», как писали тогда петербургские газеты.
По-видимому, лишь смех, юмор и сатира помогли Михаилу Михайловичу в какой-то степени излечиться от болезни. Но кто же мог предположить, что язвительные шутки Зощенко кому-то не понравятся? А началось всё с отзыва на повесть «Перед восходом солнца»:
«Тряпичником бродит Зощенко по человеческим помойкам, выискивая что похуже. В Советской стране немного найдется людей, которые в дни борьбы за честь и независимость нашей Родины нашли бы время заниматься “психологическим ковыряньем”. Рабочим и крестьянам никогда не были свойственны такие “недуги”, в которых потонул Зощенко. Как мог он написать эту галиматью, нужную лишь врагам нашей родины?».
Эта статья появилась в журнале «Большевик» в начале 1944 года, дав старт травле известного сатирика. А через два года, после публикации рассказа Зощенко «Приключения обезьяны» последовало Постановление ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград":
«В журнале "Звезда" за последнее время, наряду со значительными и удачными произведениями советских писателей, появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой "Звезды" является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции "Звезды" известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко "Приключения обезьяны" ("Звезда", № 5-6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами. Предоставление страниц "Звезды" таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции "Звезда" хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь как "Перед восходом солнца", оценка которой, как и оценка всего литературного "творчества" Зощенко, была дана на страницах журнала "Большевик"».
Досталось в этом постановлении и соседу Зощенко по писательскому дому Юрию Герману: «"Ленинградская правда" допустила ошибку, поместив подозрительную хвалебную рецензию Юрия Германа о творчестве Зощенко в номере от 6 июля с.г.».
Что делать, пришлось Юрию Герману покаяться:
«Шестнадцатого августа с. г. я не выступил на собрании писателей… Вернувшись ночью домой и прочитав "Путешествие обезьяны", я еще раз понял, что выступить было необходимо: рассказ, разумеется, мерзейший, и я, конечно, виноват в популяризации Зощенки через печать… виноват и в тоне, и в содержании статьи…».
Для Зощенко всё в итоге как-то обошлось, если не считать исключения из профессионального союза. Правда, на несколько лет имя Зощенко стало запретным для издательств, и лишь после смерти Сталина ему возвратили статус официального писателя.
Однако через год на встрече с английскими студентами, отвечая на заданный вопрос, Зощенко имел неосторожность выразить несогласие с тем постановлением ЦК, которое отрешило его от литературы. Вполне естественно, что после этого в печати снова появились разгромные статьи о его творчестве. Коллеги пытались убедить, чтобы покаялся – вот ведь и Юрий Герман признал свои ошибки и теперь находится в первом ряду советских литераторов. Однако у Зощенко пропало всякое желание работать:
«Я могу сказать – моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. У меня нет выхода. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын».
Дело даже не в чистоте, а в невозможности должным образом ответить всем своим обидчикам. Казалось бы, у сатирика для этого немало вариантов, но ожидание новых нападок и нежелательных оргвыводов не совместимо со званием сатирика. Сатирик должен быть свободен абсолютно, единственный цензор и критик для него – он сам. Иначе сатирический дар засохнет, испарится, ведь невозможно создавать сатиру с оглядкой на мнение начальства. Когда Михаил Булгаков писал повесть «Собачье сердце», он был свободен. Он был свободен и тогда, когда писал «закатный» роман, «Мастера и Маргариту». Но тут причина была в том, что на прижизненную публикацию он и не рассчитывал, создание романа – это было просто веление души. В отличие от Булгакова, сатира которого, по своему скрытому смыслу, являлась политической, Зощенко был сосредоточен на бытовых проблемах, на нравах обывателей. И вроде бы нечего тут опасаться – всегда можно найти сюжет, в котором при всём желании даже въедливый критик не обнаружит и намёка на крамолу. Но оказалось, что вечно писать о всякой ерунде нет никакой возможности. Попробовал написать более острую сатиру, про ту самую обезьяну, и вот как всё закончилось.
Более удачливыми оказались другие сатирики, известные широкой публике под псевдонимами Илья Ильф и Евгений Петров. Их подлинные фамилии – Файнзильберг и Катаев. Последний был братом другого известного писателя. Романы «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» до сих пор читают, их давно уже, что называется, разобрали на цитаты, а некоторые изречения Бендера, Паниковского и других персонажей этих книг вошли в наш лексикон. Однако остриё своей критики сатирики направляли не только против выдуманных героев.
В начале 30-х годов по сценарию Юрия Германа был поставлен фильм «Доктор Калюжный», главным героем которого стал врач. Фильм понравился не только зрителям, но и руководству Центрального театра транспорта, которое попросило Германа переработать сценарий в пьесу, но заменить врача на железнодорожника. Под впечатлением от успеха фильма Герман согласился, вопреки совету своего приятеля и коллеги Александра Штейна:
«Малодушие прозаика, очень хотевшего, чтобы пьесу поставили в столице, особенно после того, как критика дружно бранила его за неудачную драму "Вступление", плюс неукротимая, железная настойчивость руководства Театра транспорта, жаждавшего тематической пьесы, да еще некоторое, назовем – легкомыслие, свойственное прозаику Герману, когда дело заходило о театре, – все это "сработало"».
А вот Евгений Петров встретил эту идею Германа в штыки. Через много лет Юрий Павлович в деталях описал свой разговор с коллегой:
«Е. П. Петров хорошо ко мне относился. Более того, мы были дружны. И вот однажды я согрешил… Описывать грехопадение не очень интересно. Коротко говоря, я написал вариант своей пьесы специально для театра, который желал одеть героя в форму своего ведомства. Петров позвонил мне из Москвы:
– Сейчас же запретите спектакль!
– Но…
– Один раз он был у вас учителем, сейчас он у вас машинист, а будет кем – хлебопеком? Послушайте – запретите!
– Евгений Петрович, дело в том, что театр…
– Я не Евгений Петрович сейчас. Я редактор "Литературной газеты". И если это безобразие не прекратится, мы «по вас» ударим!
– Вы? Ударите?
– Мы! Ударим! И больно!
"Безобразие" прекратить я не смог, и "Литературная газета" ударила – да как! И было очень стыдно».
История этой неудачной постановки и особенно критика со стороны Евгения Петрова стали горьким уроком для писателя. Слава богу, обошлось без обвинений в запланированной неудаче с целью дискредитации обходчиков и машинистов.
После выхода в свет романа «Наши знакомые» не удержался от критики в адрес Германа и соавтор Евгения Петрова, но сделал это как бы отвлечённо, без указания имён:
«Большинство наших авторов страдает наклонностью к утомительной для чтения наблюдательности. Кастрюля, на дне которой катались яйца. Ненужно и привлекает внимание к тому, что внимание не должно вызывать».
Через много лет Алексей Герман, режиссёр фильма «Мой друг Иван Лапшин», попробовал возразить Илье Ильфу, причём весьма своеобразно:
«Хотя фамилия отца здесь не названа, речь идет именно о нем, о романе "Наши знакомые". Отец Ильфа любил и уважал, но согласен с ним не был. Я тут тоже на стороне отца, и в память об этом давнем споре нарочно вставил в картину эпизодик с яйцом – во время облавы один из сотрудников предлагает Лапшину: "Хотите яйцо?"»
Думаю, что вряд ли кто-нибудь из зрителей воспринял это яйцо не как продукт, необходимый для человеческого организма, а как средство запоздалого отмщения Илье Ильфу.
В целом жизнь талантливых сатириков, убеждённых сторонников советской власти Ильфа и Петрова сложилась вполне благополучно. Ни компетентные органы, ни критики к ним не придирались – лояльность авторов по отношению к действующей власти и популярность написанных ими книг была гарантией безопасности и безбедного существования. Всё бы ничего, если бы не ранняя смерть – Ильф умер от туберкулёза, а Петров погиб в авиационной катастрофе.
Не менее удачлив в своих сатирических опытах был и Сергей Михалков. Однако за тридцать лет требования, предъявляемые к сатире изменились, отсюда и критический настрой в статье литературоведа Эльсберга, опубликованной в 1954 году:
«Не может по-настоящему удовлетворить нашего зрителя тип ротозея в "Раках" С. Михалкова. Рисуя ротозея, писатель должен метить в ротозейство как серьезный порок, порождаемый политической незрелостью, притуплением бдительности, самодовольством, зазнайством, беспечностью, неспособностью различать врага и сорвать с него маску. Нарицательный тип ротозея должен охватывать и обличать самые опасные формы ротозейства, нередко маскирующегося показной бдительностью, хорошими словами и умеющего внушать к себе доверие. Сатирик обязан так бичевать и высмеивать ротозейство, чтобы настигнуть и ротозеев ловких и увертливых, претендующих на авторитет и ум».
Проблема в том, что бичевать серьёзный порок без анализа причин просто невозможно. А поиски покровителей ротозеев, особенно «ловких и увёртливых», могли привести сатирика на самый верх, поскольку без поддержки влиятельных друзей никакой жулик или ротозей в своём кресле не смог бы долго удержаться. Понятно, что без отмашки сверху идти против партийных руководителей даже районного масштаба Михалков не мог.
Эльсбергу такой сатиры было мало – он требовал разоблачения врагов:
«С. Михалков сообщает, что изображенный им прохвост совершает мошенничества. Он, вероятно, способен на любую уголовщину. Но ведь именно для таких уголовников характерно враждебное отношение к советскому строю, они нередко оказываются в состоянии пойти на самые тяжкие преступления против родины. Как же сложился такой человек, на какое преступление он еще окажется способным, если не будет обезврежен? – на эти вопросы в пьесе ответа не найти».
Надо было бы ещё потребовать от автора, чтобы указал адрес этого врага, имя и фамилию, а ещё лучше – вместо написания сатирической пьесы набрал бы номер телефона и сообщил о безобразиях тем, кому по должности положено этим заниматься. К счастью, автор Гимна Советского Союза не скатился до сочинения политических доносов, хотя в заслугу ему ставили выступления против защитников формалистических тенденций в музыке. Вот выдержка из докладной записки работников отдела пропаганды и агитации ЦК Михаилу Суслову, составленная в разгар борьбы с космополитизмом:
«Во МХАТе им. Горького 10 ноября с.г. состоялась премьера спектакля "Илья Головин" по пьесе С. Михалкова. Спектакль посвящен нужной теме идейного воспитания советской художественной интеллигенции. Автору и театру удалось убедительно показать процесс перестройки талантливого советского композитора Головина, сумевшего под влиянием большевистской критики порвать с формалистским направлением в музыке. Спектакль остро разоблачает антинародность формализма, вредоносность космополитической критики, показывает плодотворное влияние партийных решений по идеологическим вопросам на развитие советского искусства. Особенно удались в спектакле сцены, где подчеркнута глубокая кровная заинтересованность народа в судьбах искусства, выражены требования народа к искусству».
Впрочем, Михалкову изрядно доставалось от недоброжелателей, но это было уже в постперестроечное время. Известный диссидент Владимир Буковский так и не смог простить писателю травли своего отца:
«К примеру, когда моего отца склоняли из-за меня на партсобраниях Союза писателей, больше всех витийствовал Михалков, типа "в рядах партии не место таким, как Константин Буковский, воспитавший врага народа!". После собрания он, однако, подбегал к отцу и спрашивал: "Ну что, как там твой?" Или потом, когда Союз развалился, он – член ЦК КПСС – одним из первых заговорил о своем "дворянстве"».
Возможно, всё было именно так, но следует иметь в виду такое обстоятельство – если бы не выступал Михалков с такими обвинениями, некому было бы написать гимн СССР, а может быть, и гимн демократической России.
Упрекают Сергея Михалкова и в том, что он нелестно отозвался об Ахматовой на заседании президиума правления Союза советских писателей в 1946 году:
«Я не отнимаю у Ахматовой профессионального уменья, но она и до революции никогда не была в кругу своих современников выдающимся явлением. Как же могло случиться, что в наши дни в Ленинграде она, окруженная салонными девушками, получила вдруг нездоровую и незаслуженную популярность?»
Возможно, здесь есть элемент нездоровой зависти, однако даже не пахнет никаким доносом. А ведь в ту пору многие ленинградские писатели оказались под пятой ЦК благодаря активности стукачей и критиканов.
Есть и другой пример. Детский писатель, до 70-х годов подписывавший свои произведения фамилией Альперович, затем стал почему-то именоваться Дружниковым, уехал в США и стал копаться в биографии Павлика Морозова. История гибели этого подростка – скорее придуманная кем-то, нежели реальная. Но не в этом дело. Вот как Альперович-Дружников комментирует события, связанные с прославлением Павлика Морозова:
«Наиболее оперативным поэтом оказался молодой Сергей Михалков, который написал первую песню о Павлике, опередив десятки других создателей жанра доносительской лирики. Михалков начал с воспевания подвига доносчика и стал секретарем Союза писателей России. Сочинял он и стихотворения-доносы, требуя в них смертной казни врагам народа».
Это же надо – вот ведь какое безобразие! Пришлось перечитать множество стихов – надо убедиться, что автор гимна промышлял доносами, призывая нещадно истреблять врагов народа. И вот что обнаружил:
За Бюрократом Смерть пришла,
Полдня в приемной прождала,
Полдня в приемной просидела,
Полдня на очередь глядела,
Что все росла, а не редела…
И, не дождавшись… померла!
"Что-о? Бюрократ сильнее Смерти?"
Нет! Но живучи все же, черти!
Любопытно, что смысл стихотворения не изменится, если «бюрократа» заменить на «стукача». Но почему на Михалкова ополчились именно детские писатели? Вот как объяснил свои претензии Эдуард Успенский:
«Да из-за него я двадцать лет с трудом пробивал дорогу своим книгам. Он зажимал мне рот, ставил палки в колеса. Ведь все планы издательств проходили через Москву! Так что он был настоящим Вершителем судеб. Я ведь для него кем был – главным конкурентом. Ни больше ни меньше. Да вы сами посмотрите – за все его двадцать лет ни одного нового имени в среде детских писателей! А вы говорите, что делить нечего».
В другом интервью Эдуард Успенский, по сути, обвиняет Михалкова в преступлении – виновен он не перед законом, а перед детьми:
«Михалков нанес детской литературе огромный вред – при нем двадцать лет не появлялось ни одного нового имени, все сжигалось им и Анатолием Алексиным. Он разгромил Олега Григорьева, замечательного поэта, который, в конце концов, погиб. Он травил Пастернака, выступал против академика Сахарова. Да и писатель он третьесортный, на мой взгляд. Его издавали, издавали и издавали, а когда издают 16 книг в год одного автора, то нему и привыкнуть можно».
Что было, то было – письмо Михалков подписал так же, как и ещё три десятка известных советских писателей, в числе которых были и Симонов, и Шолохов. Было и выступление на собрании Ленинградского отделения Союза писателей СССР в 1958 году с осуждением не только Бориса Пастернака, но и тех, кто его поддерживал в трудные минуты:
«Есть некоторые литераторы, скажем прямо, которые если не подняли голос за него, если не высказываются, то есть такие, которые где-то что-то не продумали, а где-то, не боюсь это сказать, сочувствуют ему в чем-то, но не говорят об этом. Есть такие писатели, к которым он ходил советоваться, которые ему советовали, а что (!) советовали – мы не знаем. Были такие писатели!.. Долг каждого писателя в первую голову самому глубоко понять происшедшее событие для того, чтобы суметь объяснить тем, кто его недопонял, а таких у нас много даже среди людей, которые не знают, что такое Пастернак».
Для полноты картины добавлю к этому тексту подпись Михалкова к карикатуре «Нобелевское блюдо» художника Абрамова:
Антисоветскую заморскую отраву
Варил на кухне наш открытый враг.
По новому рецепту как приправу
Был поварам предложен пастернак.
Весь наш народ плюет на это блюдо:
Уже по запаху мы знаем что откуда!
Но как бы ни был неприятен этот издевательский стишок поклонникам Бориса Пастернака, даже здесь, вопреки утверждениям калифорнийского сочинителя, не обнаружим ни признаков доноса, ни требования смертной казни для поэта или же его заступников. Не подвергается в этом выступлении сомнению и поэтический дар Бориса Пастернака.
Однако вернёмся к обвинениям детского писателя Успенского. Разгром ещё одного «замечательного поэта» – это уже слишком, такой поступок достоин всяческого осуждения. Что же это за поэт – Олег Григорьев? Вот три отрывка из его стихов:
Пьём пытаясь не упасть,
мы бутылку за бутылкой,
есть хотим, но не попасть
ни во что дрожащей вилкой…
Девочка красивая
в кустах лежит нагой.
Другой бы изнасиловал,
а я лишь пнул ногой…
Сижу и тихо из миски
Ложкой хлебаю щи.
А рядом девицу тискают
Бурно товарищи́…
Кому-то, может быть, смешно, а я даже с большого перепоя не смогу назвать это поэзией. Подобные экспромты ещё допустимы в подвыпившей компании, но стоит ли изводить бумагу на печатанье таких стихов? Наверняка можно найти ей другое применение. Да и характеристики Григорьеву давали нелицеприятные – пьяница и дебошир. Вот что по этому поводу писал Михаил Золотоносов:
«Некоторые думали, что Олег Григорьев пропивал свой талант. На самом деле его талант от алкогольной интоксикации был неотделим, и излечение от алкоголизма означало бы и излечение от этой "сдвинутой", эксцентричной поэзии, обеспеченной образом жизни и социальным статусом. Поэтому жалеть его не надо, все пребывало в гармонии».
В 1981 году в Детгизе вышел сборник детских стихов Григорьева. От комментариев по прочтении этих «виршей» воздержусь, поскольку тут и вовсе не до смеха. Не мудрено, что его попытка вступить с помощью этой книжки в Союз писателей СССР была пресечена Сергеем Михалковым. Так в чём же можно упрекнуть писателя? Допустим, притеснял он конкурентов, но обвинения в доносительстве тут совершенно ни при чём.
Замечен был в недобросовестной конкуренции и Аркадий Райкин. В 1967 году он пригласил к себе в Театр миниатюр тогда ещё мало кому известного одесского сатирика Михаила Жванецкого. Сначала тот изредка появлялся в спектаклях, а затем стал заведующим литературной частью. С участием Жванецкого был поставлен новый спектакль «Светофор», основу которого составили его произведения. Можно было рассчитывать на весьма плодотворное сотрудничество, однако уже через два года творческий союз распался.
Уходу Жванецкого из театра предшествовали важные события. Весной 1969 года Райкин с частью своей труппы выступал с концертами в Харькове, и вот примерно через месяц председатель украинского КГБ направил на имя первого секретаря ЦК компартии Украины сообщение, в котором утверждалось, что выступления артиста «вызвали отрицательную реакцию среди некоторой части интеллигенции и молодежи города». В качестве доказательства были приведены мнения нескольких человек, присутствовавших на концерте. Все отзывы сводились к тому, что Райкин «искажает нашу действительность и даёт козыри нашим зарубежным и внутренним недругам» и тем «не способствует воспитанию молодёжи».
Чуть позже в ЦК КПСС поступило письмо за подписью секретаря харьковского обкома компартии Украины, где акцентировалось внимание на выступлении Жванецкого:
«Выступавший вместе с А. Райкиным некто Михаил Живаницкий прочитал, как он выразился, "три монолога отрицательных персонажей из будущей программы театра"… Нездоровая тенденциозность программы, стремление сыграть на обывательских и мещанских вкусах, выпячивание отрицательных персонажей одной национальности и воспевание добродетелей другой – все это вызвало недоумение и справедливое осуждение со стороны рабочих и интеллигенции города».
Есть две вероятные причины увольнения Жванецкого из театра. Одна из них могла быть вызвана внутренним конфликтом – Райкин стал обвинять Жванецкого в недостаточном усердии:
«Он стал много выступать со своими авторскими вечерами, увлекся этим и стал плохо исполнять скучные обязанности заведующего литературной частью театра. Нам надо было начинать работу над новой программой, а выяснилось, что материалов для нее почти нет».
Понятно, что руководителю виднее, хорошо или плохо работают его подчинённые. Поэтому, за редким исключением, надолго они в театре не задерживались. Вот и Михаил Мишин вспоминает:
«Он всегда влюблялся в своих авторов. Правда, потом это кончалось, как правило, не очень хорошо».
Тексты для Райкина писали известные сатирики, Зощенко, Масс, Червинский, Лиходеев, не считая множества доныне совершенно нам не ведомых. Но публика этих авторов не знала – все лавры доставались только Райкину. Естественно, что Жванецкий тем или иным образом пытался выразить своё неудовольствие, за что в итоге мог и поплатиться.
Но главная причина, на мой взгляд, была в другом. Напомню, что гнев секретаря харьковского обкома вызвало выступление именно Жванецкого, а не кого-нибудь другого. Партийного начальника возмущали совершенно безобидные шутки вроде того, что «недостатков много, а здоровье одно». Когда жалоба дошла до Суслова, с Райкиным наверняка провели профилактическую беседу, посоветовав избавиться от невоздержанного острослова. Что и было сделано.
Но самое интересное случилось после увольнения. По воспоминаниям Жванецкого, однажды его вызвали в театр – это наводило на мысль о возможном возвращении. Однако Райкин встретил бывшего завлита неожиданным упрёком:
«Куда же ты исчез? Моральные обязательства у тебя есть? Ты что, не собираешься работать?»
Судя по всему, Райкин хотел сохранить Жванецкого в театре, формально отчитавшись перед кураторами из ЦК в том, что их указание было выполнено.
