Владимир Алексеевич Колганов
Толсты́е: безвестные и знаменитые
Глава 1. Толстые и Дурные
В те времена, когда знатное происхождение давало немалые привилегии, многие дворянские семьи в России озаботились составлением родословных, берущих начало в Европе или в Золотой Орде. Известно, что из 540 служилых родов, подавших свои родословия в Разрядный приказ, только 35 признали своё исконно русское происхождение. Прусские рыцари и татарские ханы в качестве далёких предков были гораздо предпочтительнее, нежели служилые русские люди, получившие дворянское звание от государя за свои ратные подвиги или иные богоугодные дела.
Когда во главе российской знати стояли Рюриковичи, с ними не мог тягаться в знатности ни один род. Однако с воцарением династии Романовых появилась возможность, не претендуя на власть, заявить о себе как о потомке влиятельных людей, а не каких-нибудь непомнящих родства Иванов. Так и возникло множество «документально» оформленных легенд, согласно которым, к примеру, Годуновы вели свой род от татарского мурзы Чета, Лермонтовы – от шотландца Лермонта, Бестужевы – от англичанина Беста, ну а Толстые – от литовца Индроса, хотя некоторые представители рода Толстых утверждают, что их пращура называли Индрис. Об этом сообщает «Российская родословная книга» Петра Долгорукого, изданная в 1855 году:
«Предокъ ихъ Индрисъ, по свидѣтельству черниговскаго лѣтописца, прибылъ изъ Германіи въ Черниговъ, въ 1353 году, съ двумя сыновьями и съ дружиною, из трехъ тысячъ человѣкъ состоящею. Всѣ они приняли православную вѣру».
В 1686 году Пётр Андреевич Толстой, стольник при дворе Ивана V Алексеевича, представил в Разрядный приказ следующую справку о своём происхождении:
«В лета 6861-го [1352/53] прииде из немец ис цесарского государства муж честного рода именем Индрос з двумя сыны своима с Литвонисом да с Зигмонтеном а с ними пришло дружины и людей их три тысячи мужей и крестися Индрос и дети его в Чернигове в православную христианскую веру и нарекоша им имена Индросу Леонтием а сыном его Литвонису Константином а Зигмонтену Федором; и от Константина родился сын Харитон, а Фёдор умер бездетен, о сём пишет в летописце Черниговском».
Летописное свидетельство было к тому времени утрачено, так что проверить сообщение Петра Андреевича никто не смог, да никаких проверок и не требовалось – стольник это вам не какой-нибудь смерд, чтобы ему не доверять. Со временем предпринимались попытки ещё более приукрасить семейную легенду – возникло «уточнение», согласно которому под именем Индриса скрывался граф Анри де Монс, отпрыск старинного графского рода из Фландрии. Якобы после неудачного крестового похода на Кипр он решил не возвращаться на родину, дабы избежать позора, а предпочёл служить московским князьям.
Ещё более невероятное толкование литовской версии тоже связано с Западной Европой. Среди предводителей Первого крестового похода был граф Балдуин де Булонь – в 1100 году он стал королем созданного крестоносцами Иерусалимского королевства. Так вот один из его потомков по какой-то причине отправился в Литву, где получил во владение деревню Тухачево, местоположение которой, увы, так и осталось неизвестным. Именно он стал основателем рода Тухачевских, упоминание которого здесь вполне оправдано, поскольку Тухачевские в стремлении утвердить своё знатное происхождение претендовали всё на того же Индриса в качестве основателя рода. К этому следует добавить, что по семейному преданию Тухачевских Индрис был венгерского происхождения. Есть сведения, что, помимо Тухачевских и Толстых, с Индрисом связывали историю своего рода и Урусовы. Однако в «Российской родословной книге» о пращуре Урусовых приведены такие сведения:
«Едигей-Мангит, знаменитый военачальник в службе Тамерлана, впоследствии владетельный князь Ногайский, жил во второй половине XIV и в начале XV века».
Скорее всего, имя Индрис имеет тюркское происхождение. В 1865 году был составлен «посемейный список жителей Малой Кабарды, которые отправляются в пределы Турецкой империи». Среди них некто Индрис с сыновьями Хатиза, Мирзакан и Хажимурза. Хаджи Сафар Мирзаев также намеревался взять с собой сыновей – Индриса и Асху. У Ибрагима Хамова одного из сыновей тоже звали Индрис. Тюрская версия не вызывает удивления, поскольку из пятисот дворянских родов России более ста имели татарские корни.
Впрочем, высказывалось предположение, что литовские предки легендарного Индриса успели породниться с татарами, поэтому он и получил такое имя. Но, так или иначе, его европейское происхождение маловероятно, хотя при желании можно найти выход из этой ситуации. А что если допустить, что Индрис вовсе и не Индрис? Ведь в записях могла возникнуть орфографическая ошибка – и вместо «к» написали «с». Тогда место Индриса «по праву» занимает Индрик, настоящий европеец – упоминания об Индриках встречаются в скандинавских сагах. Ещё немножечко усилий – и Индрика можно превратить в Хендрика, а там и до Генриха недалеко.
Согласно легенде, которой придерживаются представители рода Толстых, правнук Индриса, Андрей Харитонов сын, в середине XV века получил от великого князя московского Василия II Васильевича Тёмного прозвище Толстой, которое и стало отличительным «знаком» этого рода. Потомки Андрея Харитоновича с тех пор стали именоваться в Бархатной книге среди других наиболее знатных боярских и дворянских фамилий. Но как же прозвище Толстый пристало к потомку легендарного Индриса?
Лингвисты утверждают, что в русском языке это прилагательное употребляется с XI века в формах «тълсть», «тълстый» в значении «толстый», «жирный». Предпринимались попытки иначе объяснить возникновение прозвища «толстый» – якобы оно означает «дородный, сильный». Цель такого толкования понятна – не пристало русской знати вести свою фамилию от столь «несимпатичного» эпитета. Однако вряд ли «толстый в обхвате» можно интерпретировать, как «сильный», по крайне мере это верно далеко не всегда.
На первый взгляд, причиной появления такого прозвища могла быть необычайная тучность, полнота Андрея Харитоновича. Но дело в том, что такой фигурой никого не удивишь, особенно, если человек носил модную в те времена одежду – кафтан свободного покроя, да ещё отороченный мехами. Более вероятно, что речь шла не о туловище, а о другой части тела – о голове. Из «Российской родословной книги» известно, что сын князя Юрия Тарусского получил прозвище «толстая голова» – было это в XIV веке:
«Пятыіі сынъ Св. Князя Михаила Черниговскаго, князь Юрій Михайловичъ Торусскій, имѣлъ сына Ивана, по прозвищу толстая голова, коему далъ во владѣніе, въ Алексинскомъ уѣздѣ, волость Сапрыскину в городище Волкону на рѣчкѣ Волховкѣ, отчего потомки его и писались, сперва Волхонскими, а потомъ Волконскими.
Колено I: Князь Иванъ Юрьевич Толстая Голова…»
Не исключено, что подобные прозвания, как «толстая» или «дурная голова» считались в те времена комплиментом особого рода, которого удостаивались только люди знатные. К примеру, в Бархатной книге родоначальником семейства Дурново назван Микула Фёдорович, внук Василия Юрьевича Толстого, живший в середине XV века и по преданию получивший прозвище Дурной. Наверняка, и в этом случае речь шла о дурной голове, что означает, будто человек в сущности хороший, только умом немного слабоват. Подобные соображения применимы и к дворянскому роду Хитрово, ведущему своё происхождение от Эду-хана по прозвищу Сильно-Хитр. В конце XIV века он выехал из Золотой Орды в Рязанское княжество и принял крещение под именем Андрей. Здесь следует иметь в виду, что хитрость, как и дурость – это свойство ума, а не какие-то малозначительные внешние признаки, которые были основой для появления таких «простонародных» фамилий, как Рябов (от слова «рябой»), Веснушкин или Конопатов.
Подтверждением версии о связи прозвища Толстой именно с содержимым головы, а не с какой-то другой, возможно, интимной частью тела, может служить сочинение французского консула Виллардо под названием «Краткое описание жизни графа Петра Андреевича Толстого», опубликованное на русском языке в 1896 году:
«Толстой, будучи адъютантом Милославского, не мог избежать запутанных интриг своего генерала, который употреблял его для обольщения стрелецких голов и для раздачи им значительных сумм. Этого обстоятельства царь Петр I никогда не забывал. В конце своей жизни, гладя по голове своего любимца Петра Андреевича, он приговаривал: "Голова, голова!… Отрубить бы тебя надобно, да жаль: ума в тебе много"».
Есть и другая версия этой сцены. Будто бы однажды на пиру Петр I сдёрнул со своего соратника парик, похлопал по голому черепу, приговаривая: «Головушка, головушка, если бы ты не была так умна, то давно бы с телом разлучена была». Странно, что потомки Петра Андреевича не обратили внимания на эту фразу – гораздо приятнее вести свой род от «толстой головы», чем от «толстобрюхого».
Итак, Пётр Андреевич Толстой был сыном окольничего Андрея Васильевича Толстого и Соломониды Милославской, дальней родственницы царицы Марии Ильиничны Милославской. Вот что написал о начале его карьеры Виллардо:
«Одна барышня, по имени Марфа Матвеевна Апраксина, сестра покойного адмирала Апраксина, каким-то чудом сделалась супругою царя Феодора, старшего из сыновей царя Алексея Михайловича. Пётр Толстой, пользуясь покровительством этой царицы по родству с ней, поступил ко двору и, будучи ещё очень молодым человеком, сделался камергером царя. Смерть царя Феодора побудила его оставить двор и поступить в военную службу. Он сделался адъютантом генерала Милославского».
В 1682 году по совету дяди, Ивана Милославского, Толстой принял весьма опрометчивое решение поддержать стрелецкий бунт. Через несколько лет, после низложения регентши Софьи Алексеевны, Толстой пересмотрел свои взгляды на перспективы становления российской государственности и перешёл на сторону царя Петра:
«Толстой, будучи адъютантом Милославского, не мог избежать запутанных интриг своего генерала, который употреблял его для обольщения стрелецких голов и для раздачи им значительных сумм. Родственник его, Апраксин, бывший впоследствии генералом-адмиралом, принадлежал к противоположной партии, т.е. к партии Петра I. Он успел перетянуть туда и Петра Андреевича».
Однако прошло немало времени прежде, чем Толстой завоевал доверие государя. Сначала Толстой проявил себя в ратных делах, участвую в Азовском походе, а затем выбрал иное приложение для своих недюжинных способностей:
«Толстой, имея большие виды на значительное возвышение и не видя возможности отличиться в военных делах, придумал перейти в министерство иностранных дел. Для достижения этой цели он старался ухаживать за графом Головиным и сумел угодить ему. Получив от Толстого в подарок две тысячи золотых червонцев, Головин представил его царю, как человека способного занять вакантное место посланника при Порте».
Правда ли всё это или только выдумки Виллардо, не суть важно. Понятно, что и в те далёкие времена трудно было продвинуться по службе без протекции влиятельного лица или без солидной взятки.
Царь не ошибся в своём выборе. Толстой проявил себя как искусный дипломат в переговорах с правителями Османской империи и европейских держав:
«Самое неприятное дело во время посольства его в Константинополе было у него с секретарём посольства. Всем известно, что деньги, раздаваемые в Диване [аналог кабинета министров], сильнее действуют, чем красноречие министра, которое без денег бесполезно. Толстой привёз с собой 20000 золотых червонцев для подкупа членов Дивана. Он, без сомнения, издержал на это часть суммы, но не всю. Секретарь посольства счёл себя обязанным уведомить об этом царя, своего государя; но граф Головин, принимавший участие в делах Толстого, заставил последнего тотчас же возвратить деньги, назначенные для раздачи».
Эта история стала известна Петру I и могла бы поставить крест на карьере Толстого, но царь ценил умение своего посла добиваться поставленной цели, поэтому решил простить неудачливого казнокрада. Толстой заслужил полное доверие Петра только после того, как выполнил его тайное поручение – с помощью Ефросиньи, любовницы царевича Алексея, Толстой склонил его к возвращению в Россию, где сын Петра был заточён в темницу:
«Эту девку, родом Чухонку, довольно красивую, нерассудительную и честолюбивую, Толстой уверил самыми сильными клятвами (ему легко было давать их и ещё легче не исполнять), что он выдаст её замуж за своего младшего сына, с приданым в 1000 дворов крестьян, если она уговорит царевича воротиться вместе с ним в отечество. Обманутая таким предложением и клятвами, она старалась и успела уговорить своего несчастного любовника, что он будет прощён отцом, если только возвратится в Poccию с Толстым».
Добившись на следствии от непутёвого наследника признания в коварных замыслах против отца, Пётр Андреевич получил в знак государевой благодарности поместья и в придачу – должность главы Тайной канцелярии. Впрочем, по мнению Виллардо, Толстой «разбогател чрез конфискацию имущества казнённых и ссыльных». А через несколько лет действительный тайный советник, сенатор Пётр Андреевич Толстой был возведён в графское достоинство. Однако даже столь опытному царедворцу не удалось предугадать, как будут развиваться события после смерти Петра Великого. Сделав ставку «не на того коня» при выборе наследника Екатерины, Толстой угодил в Соловецкий монастырь, едва не лишившись головы. Мало того, высочайшим указом Толстой и его сыновья были лишены чинов и графского титула, а сын Иван оказался в одной тюрьме с отцом. Там они и закончили жизнь. Причиной этой трагедии, согласно народному поверью, стала месть царевича Алексея – будто бы, умирая, он проклял род Толстых на двенадцать колен вперед. Сведущие люди утверждают, что именно по этой причине в каждом поколении Толстых наряду с людьми выдающимися рождались слабоумные.
Только после воцарения Елизаветы Петровны графский титул и имения были возвращены потомкам Петра Андреевича. Благодаря стараниям его внуков род Толстых разросся до невероятных размеров. К примеру, прадед Льва Николаевича произвёл на свет двадцать три ребенка, за что получил прозвище Большое Гнездо. Один из сыновей плодовитого помещика, Илья, благодаря женитьбе на княжне Горчаковой значительно разбогател – у него было больше двух тысяч десятин земли и дом с пятью флигелями в Полянах. Граф Илья Андреевич жил на широкую ногу, немало денег проигрывая в карты. В итоге он едва не обанкротился и вынужден был заложить имение. А Николаю Ильичу, отцу Льва Толстого достался графский титул, огромные долги и разорённое имение.
Глава 2. Славы и денег!
На первый взгляд, это вполне естественное желание для любого человека. Слава даёт ощущение того, что жизнь не напрасно прожита. Если же не удалось добиться славы, то есть эквивалентная замена – материальное вознаграждение за труд. Кому-то слава вовсе не нужна – он предпочтёт купаться в деньгах, поскольку ему достаточно признания своих достоинств лишь в узком кругу родственников и друзей. Но вот вопрос: могут ли слава и деньги стать основным стимулом для творчества писателя? Прискорбно, если это так, хотя с другой стороны – какие могут быть претензии, если в результате были созданы произведения, которые вполне заслуженно вызвали восторженные отзывы многочисленных читателей? Однако даже весьма успешный литератор не осмелится сказать, что он писал только ради денег, а если скажет, то звания «классика» ему не видать, как своих ушей.
Лев Николаевич Толстой, уже находясь в зените славы, пытался в меру сил сформулировать те принципы, которым следовал, взявшись за перо. Если поверить в искренность его «Исповеди», написанной в 1882 году, то вот с чего всё началось:
«Я с шестнадцати лет перестал <…> верить в то, что мне было сообщено с детства, но я верил во что-то. Во что я верил, я никак бы не мог сказать <…> Единственная истинная вера моя в то время была вера в совершенствование. Но в чём было совершенствование и какая была цель его, я бы не мог сказать».
Казалось бы, в 54 года есть все возможности для того, чтобы разобраться, как всё было, понять – что, как и почему. Но, видимо, со временем многое стирается в памяти, становится смутным и неясным. Впрочем, нельзя исключить и такой вариант: искреннее признание может не понравиться читателю, поэтому Толстой и пишет, что «не мог сказать». Самое время обратиться к дневнику писателя, где 17 апреля 1847 года появилась следующая запись:
«Начну ли я рассуждать глядя на природу, я вижу, что всё в ней постоянно развивается, и что каждая составная часть её способствует бессознательно развитию других частей. Человек же, как он есть, такая же часть природы, но одарённая сознанием, должен так же, как и другие части, сознательно употребляя свои душевные способности, стремиться к развитию всего существующего. <…> Итак, я, кажется, без ошибки за цель моей жизни могу принять сознательное стремление к всестороннему развитию всего существующего».
Честно говоря, приятно читать подобные признания. Толстой хочет использовать свои способности для улучшения окружающего мира. Можно ли представить себе цель более достойную его фамилии и титула? Да что говорить, такую цель мог бы поставить перед собой любой человек, будь у него необходимые для этого возможности – например, талант в какой-то области, обширные знания, развитый интеллект, физическая сила или финансовые средства. Однако придётся начинать с воспитания характера:
«Пишу здесь некоторые правила, которые, как мне кажется, много мне помогут, ежели я буду им следовать: 1) Что́ назначено непременно исполнить, – то исполняй несмотря ни на что. 2) Что́ исполняешь, исполняй хорошо…»
Этим правилам в дневнике Толстого посвящено несколько страниц. Чего там только нет: и «правила развития воли телесной», и «правила для развития воли чувственной», а также правила «для развития воли разумной», «для развития памяти», «для развития умственных способностей», «для развития чувства любви» и т.д. Кроме того, Толстой пытается описывать собственное состояние и впечатления от событий, происходящих в его ближайшем окружении.
Борис Эйхенбаум в книге «Молодой Толстой», изданной в 1922 году, так понял цель этих занятий:
«Оставляя в стороне чисто-психологическую сторону вопроса, <…> можно сказать, что эти годы – не столько работа над миросозерцанием, сколько над методологией самонаблюдения, как подготовительной ступени к художественному творчеству».
На самом деле, всё дело именно в психологии, а подготовка к творческому труду здесь явно ни при чём – в отличие от Фёдора Достоевского в юные годы Толстой не высказывал желания стать литератором. Лёва рано потерял родителей, а родная тётка, взявшая его на воспитание, не годилась на роль советника, наставника. Поэтому во всём пришлось разбираться самому, но прежде всего – попытаться следовать строгим правилам, разработанным самостоятельно. Будь жив его отец, всё могло быть по-другому.
Однако поначалу Толстой не помышлял о самосовершенствовании – отпрыску знатного семейства полагалось получить образование, и в 1844 году он поступил в Императорский Казанский университет. Увы, то ли университетский курс оказался ему не по зубам, то ли не хватало прилежания, но за два года с грехом пополам освоив программу первого курса, он бросил учёбу весной 1847 года. Что же случилось?
Можно предположить, что юный граф не мог смириться с тем, что он не первый по успеваемости среди студентов не столь высокого происхождения, как у него. Более подходящим местом для получения образования был бы для него московский Императорский лицей, основанный в память Цесаревича Николая, старшего сына Александра II. Дети из знатных семей, окончившие это привилегированное учебное заведение, получали те же права, что и выпускники университета: при поступлении на государственную службу им присваивались чины от коллежского регистратора до коллежского секретаря. Но так уж распорядилась тётушка, Пелагея Ильинична Толстая, дочь казанского губернатора, взявшая на попечение пятерых детей, оставшихся сиротами после смерти её брата, Николая Ильича. И всё же – зачем нужно было уходить из университета? Помимо образования, учёба даёт возможность общения с интересными людьми, а Казанский университет славился в то время своими преподавателями и выпускниками.
Причину отказа от продолжения учёбы узнаём, прочитав дневник Толстого. Первая запись, сделанная 17 марта 1847 года, гласит:
«Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, и вот шесть дней, как я почти доволен собою. Les petites causes produisent de grands effets [маленькие причины приводят к серьёзным последствиям]. Я получил Гаонарею [гонорею] <…> от того, от чего она обыкновенно получается; и это пустое обстоятельство дало мне толчок, от которого я стал на ту ступень, на которой я уже давно поставил ногу».
Да это даже не толчок – это удар, от которого не всякий юноша оправится. Сведущие люди утверждают, что с этой болезнью имели несчастье познакомиться и другие литераторы, в частности, Антон Чехов и Владимир Маяковский. Однако с ними это случилось уже в зрелом возрасте, а тут восемнадцатилетний юнец оказывается в столь неприятной ситуации. Понятно, что потомственный аристократ, подхвативший «интересную» болезнь, стал бы причиной для насмешек. Единственный выход для него – покинуть университет.
Уже через месяц после откровенного признания появляется запись в дневнике о намерении получить необходимые знания самостоятельно: изучить весь курс юридических наук, практическую медицину и часть теоретической, французский, русский, немецкий, английский, итальянский и латинский языки, сельское хозяйство, историю, географию, статистику, математику. Более того, Толстой намерен сформулировать правила, регламентирующие его собственное поведение, написать диссертацию, а также достигнуть высшей степени совершенства в музыке и живописи. Надо признать, что в столь юном возрасте составление подобных планов – весьма распространённое занятие. Другое дело, что, как правило, они так и остаются только на бумаге.
Оставив университет, Толстой возвратился в Ясную поляну, где намерен был заняться самообразованием. Однако его усердия надолго не хватило – соблазны одолевали юношу, он забросил свой дневник и уже 13 февраля 1849 года пишет брату Сергею из Петербурга:
«Я знаю, что ты никак не поверишь, чтобы я переменился, скажешь: "это уж в двадцатый раз, и всё из тебя пути нет", "самый пустяшный малый", – нет, я теперь совсем иначе переменился, чем прежде менялся; прежде я скажу себе: "дай-ка я переменюсь", а теперь я вижу, что я переменился, и говорю: "я переменился". Главное то, что я вполне убежден теперь, что умозрением и философией жить нельзя, а надо – жить положительно, т. е. быть практическим человеком. Это большой шаг и большая перемена, ещё этого со мной ни разу не было».
Казалось бы, тот самый «толчок» заставил Толстого сделать правильные выводы. Но есть подозрение, что в этих строках Толстой пытается убедить не столько брата, сколько самого себя, что встал на путь исправления, и к прошлому не может быть возврата. Сомнение вызывает его просьба: «мне деньги как можно больше нужно, во-первых, чтобы жить здесь, во-вторых, чтобы расплатиться с долгами в Москве». В том же письме Толстой пишет о планах сдать экзамен и поступить на службу, но в это слабо верится. А вот что он написал в дневнике через два года, 8 декабря 1850 года:
«Пустившись в жизнь разгульную, я заметил, что люди, стоявшие ниже меня всем, в этой сфере были гораздо выше меня; мне стало больно, и я убедился, что это не моё назначение. Может быть, содействовали этому тоже два толчка. Первое – проигрыш Огарёву, который приводил мои дела в совершенное расстройство, так что даже, казалось, не было надежды поправить их; и после этого пожар, который заставил невольно меня действовать. <…> Одно мне кажется, что я стал уже слишком холоден. Только изредка, в особенности когда я ложусь спать, находят на меня минуты, где чувство просится наружу; то же в минуты пьянства; но я дал себе слово не напиваться».
Тут уже целых два толчка – карточный проигрыш и пожар в Ясной поляне, случившийся ещё в октябре. Пора бы уже взяться за ум, сделав правильные выводы, однако Толстой остаётся в плену прежних увлечений. В итоге он оказался на грани разорения, поэтому через месяц в дневнике появляется следующая запись, сделанная в Москве – видимо, жизнь в Петербурге ему уже не по карману:
«Чтобы поправить свои дела, из трёх представившихся мне средств я почти все упустил, именно: 1) Попасть в круг игроков и, при деньгах, играть. 2) Попасть в высокий свет и, при известных условиях, жениться. 3) Найти место выгодное для службы. Теперь представляется ещё четвёртое средство, именно – занять денег у Киреевского».
Скорее всего, здесь речь идёт о Николае Васильевиче Киреевском, дальнем родственнике Толстых. Отставной кавалергард, владелец значительного состояния жил в своём имении Шаблыкино, в окружении многочисленных гостей предаваясь праздности и любимому занятию – охоте. В 1859 и в 1865 году Толстой, тоже страстный любитель охоты, бывал в Шаблыкино, что располагается близ города Карачева Орловской губернии, а сам Киреевский в 1850 году наверняка наезжал в Москву – не всё же прозябать в глуши. Здесь они и познакомились – за карточным столом или во время дружеской пирушки.
Вероятно, денег удалось добыть, а в остальном всё весьма прискорбно – по-прежнему Толстой не в силах следовать составленным им правилам, и только кается, и кается:
«У Горчакова солгал, ложь. В Новотроицком трактире (мало fierté) [«мало гордости» – видимо, опять напился], дома не занимался английским языком (недостаток твёрдости). У Волконск[ого]. был неестествен и рассеян, и засиделся до часу (рассеянность, желание выказать и слабость характера). <.>.. Встал поздно от лени. <…> До Колымажного двора не дошёл пешком, нежничество, ездил с желанием выказаться, для того же заезжал к Озерову. Не воротился на Колымажный, необдуманность».
Хочется написать: вот если бы не было этого самокопания, этих попыток держать себя в узде, возможно, Толстой погиб бы где-то на дуэли или спился, или потерялся в недрах какой-то канцелярии – и тогда не появился бы в России замечательный писатель. Однако вовсе не покаянные записи в дневнике заставили Толстого выйти из порочного круга. Брат Николай настоял на том, чтобы Лёва отправился вместе с ним на Кавказ и поступил на службу в армию. Именно там, за неимением привычных развлечений, будущий классик всё свободное время стал отдавать литературному труду – сначала дописал «Детство», начатое ещё в Ясной Поляне, затем продолжил свои литературные опыты, основанные на впечатлениях детства и юности.
Любопытно, что рукопись «Детства», отправленную в журнал «Современник» в 1852 году, Толстой подписал инициалами «Л.Н.Т». То ли не хотел «осквернить» репутацию представителя знатного семейства отказом или даже насмешкой неучтивого редактора, то ли рассчитывал получить объективную оценку своего труда и литературных способностей. К счастью, Николаю Алексеевичу Некрасову понравилась рукопись неизвестного автора и вскоре «Детство» опубликовали. Одобрительные высказывания профессиональных литераторов стали подтверждением того, что Толстой на правильном пути, и он продолжал писать. После начала Крымской войны Толстой участвовал в сражениях на территории Валахии, а затем оказался в Севастополе. В результате на свет появились «Севастопольские рассказы», которые имели успех у публики, прежде всего, потому что тема была очень актуальная.
И всё же непонятно, с чего бы это юный Лёва стал писать? Речь, прежде всего, о дневниках, с которых началось его увлечение литературным творчеством. Наверняка в университетской клинике с книгами не было проблем – читай и набирайся сил. Так что версию, будто это увлечение возникло от безделья, убедительной нельзя признать. Но кто же ему посоветовал взяться за перо? Можно предположить, что юноша так тяжело переживал случившееся с ним несчастье, что врачи призвали на подмогу специалиста по психическим заболеваниям. И вот что он мог посоветовать пациенту:
«Возьмите в руки перо и изложите на бумаге все ваши переживания, всю боль. Попробуйте разобраться с тем, что с вами происходит. Лучше вас никто этого не сделает, даже дипломированный психиатр. Поверьте, стоит вам начать писать, как в самом скором времени почувствуете, что боль куда-то отступает. Чем больше будете писать, тем легче станет на душе. Однако не слишком увлекайтесь самобичеванием. Гораздо полезнее для вашего здоровья описать всё так, будто это случилось не с вами, а с кем-нибудь другим – так поступают многие писатели. Нет иного способа избавиться от душевных мук, от угрызений совести, как мысленно переложить это на кого-нибудь другого. В данном случае, на плечи выдуманного вами человека. Вот он теперь и будет мучиться».
Конечно, юный Лёва поначалу не помышлял о том, чтобы стать писателем. Взявшись за дневник, он описывал лишь собственные ощущения и строил планы, как преуспеть в борьбе с самим собой. Но убедившись, что следовать этим планам ему не удаётся, а бесконечные покаяния, признание душевной слабости не приводят к нужному результату, вспомнил о рекомендациях врача. Тогда-то в его дневнике появились первые отрывочные воспоминания, описания впечатлений от встреч с разными людьми. А затем Толстой и в самом деле стал получать удовольствие от творчества – всё точно так, как предсказал ему когда-то врач.
Возможно, если бы Толстой в юношеские годы был пай-мальчиком, он в итоге стал бы заурядным чиновником, или так и остался небогатым помещиком, или сделал бы военную карьеру – примеры таких биографий можно найти и графских, и в княжеских семьях. Но чувство вины за то, что успел когда-то натворить, преследовало Толстого даже в зрелые годы и требовало покаяния. Вот что он написал в своей «Исповеди»:
«Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей на войне, вызывал на дуэль, чтоб убить; проигрывал в карты, проедал труды мужиков; казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяние всех родов, пьянство, насилие, убийство… Не было преступления, которого бы я не совершал».
Сознание порочности своей натуры побудило его к поиску причин – Толстой «препарировал» свой характер, пытаясь разложить его на составляющие и понять, чем вызваны те или иные поступки. Кто знает, может быть, так и не смог в этом разобраться, но опыт самоанализа помог ему, когда потребовалось описать художественными средствами характер героев своих произведений. Один из его современников, Сергей Андреевский, писал:
