Владимир Алексеевич Колганов
Толсты́е: безвестные и знаменитые
«Каждая партия, зная наверно, что нужно для блага людей, говорит: только дайте мне власть, и я устрою всеобщее благополучие. Но несмотря на то, что многие из этих партий находились или даже и теперь находятся во власти, всеобщее обещанное благополучие всё не устраивается».
Справедливость этих слов неоднократно подтверждалась и в современной истории. Партии увлечены борьбой за власть, а получив её, оказываются не в состоянии выполнить предвыборные обещания, то есть избавить общество от таких пороков, как коррупция, кумовство во власти, несправедливое распределение доходов. Воз, к сожалению, и поныне там не только в России, но и на «просвещённом» Западе.
Но что же Толстой предлагал взамен тех принципов, на которых основано существование государства и то, что ныне привычно называют демократией?
«Нужна соответственная времени, т.е. степени умственного развития людей, религия. <…> Для того же, чтобы народ мог освободиться от того насилия, которое он по воле властвующих производит сам над собой, нужно, чтобы среди народа установилась соответствующая времени религия, признающая одинаковое божественное начало во всех людях и потому не допускающая возможности насилия человека над человеком».
Это даже не стоило бы обсуждать – настолько наивно и бессмысленно. Толстой видит в себе нового мессию, который приведёт мир к процветанию. У Христа толком ничего получилось – его последователи так и не смогли обойтись без насилия, силой навязывая христианскую веру. Толстой же рассчитывал на свой авторитет писателя, на всемирную известность – это должно вроде бы способствовать повсеместному распространению его идей. Но что же дальше, после того, как установится новая «религия»?
«О том же, как народ устроится, когда он освободится от насилия, подумает он сам, когда освобождение это совершится, и без помощи учёных профессоров найдёт то устройство, которое ему свойственно и нужно».
Начал за здравие, а кончил, к сожалению, за упокой! Следовало бы простить эти наивные рассуждения писателю, который весь свой интеллектуальный потенциал растратил на создание замечательных произведений. Если бы не одно «но» – ведь эти мысли силой своего авторитета он пытался навязать людям, отвлекая их от поисков правильного пути. Для самого же Толстого единственно верный путь состоял в том, чтобы своими произведениями способствовать нравственному совершенствованию людей, что называется, «улучшать породу». Но он так этого и не понял, хотя в своём творчестве бессознательно следовал этому пути.
Ещё один постулат «учения» Толстого – чтобы найти смысл жизни, надо понять чаяния простых людей:
«Я отрёкся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы живём, лишают нас возможности понимать жизнь, и что для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придаёт ей».
Искать смысл там, где идёт ежедневная борьба за существование? Где все заботы сводятся к тому, чтобы прокормить свою семью? Можно согласиться с тем, что общество устроено несправедливо, однако ни крестьянин, ни рабочий не в состоянии указать тот путь, который приведёт к справедливому мироустройству и процветанию человечества. В этом смысле, обращение к народу означает признание своего интеллектуального бессилия.
Проблемы возникают у Толстого и в том случае, когда он пытается рассуждать о праве. В апреле того же года он написал «Письмо студенту о праве»:
«Вся эта удивительная так называемая наука о праве, в сущности величайшая чепуха, придумана и распространяема не с легким сердцем, как говорят французы, а с очень определенной и очень нехорошей целью: оправдать дурные поступки, постоянно совершаемые людьми нерабочих сословий. <…> Правом в действительности называется для людей, имеющих власть, разрешение, даваемое ими самим себе, заставлять людей, над которыми они имеют власть, делать то, что им – властвующим, выгодно, для подвластных же правом называется разрешение делать всё то, что им не запрещено. <…> Права эти определяются законами, говорят на это "учёные". Законами? Да, но законы-то эти придумываются теми самыми людьми… которые живут насилиями и потому ограждают эти насилия устанавливаемыми ими законами. Они же, те же люди и приводят эти законы в исполнение, приводят же их в исполнение до тех пор, пока законы эти для них выгодны, когда же законы эти становятся невыгодны им, они придумывают новые, такие, какие им нужно».
По факту Толстой безусловно прав – эти мысли чрезвычайно актуальны и теперь. Если продолжить его мысль, то следует признать, что и религия в той форме, в какой она дошла до наших дней (храмы, поповские проповеди и песнопения) тоже придумана власть имущими для того, чтобы защитить себя от насилия черни, обеспечить её повиновение. Но одно дело отвергать церковь – многим людям она просто не нужна. Другое дело – отвергать государство, основой которого являются законы, т.е. право. Наивно и глупо верить в то, что люди в ближайшей перспективе смогут обойтись без государства. И снова – что же Толстой предлагает нам взамен?
«Самые первые, невысокие требования нравственности, не говоря уже о любви, состоят в том, чтобы не делать другому, чего не хочешь, чтоб тебе делали, сострадать бедному, голодному, прощать обиды, не грабить людей, не присваивать одним людям того, на что другие имеют одинаковое с ними право, вообще не делать того, что сознаётся злом всяким неиспорченным разумным человеком».
Прекрасно сказано! Однако наивно и глупо верить в то, что люди, живущие на планете Земля, смогут между собой договориться и будут жить в некой общине (христианской, исламской, коммунистической или либеральной), согласовывая все свои поступки с нормами общепринятой морали, основанной на десяти Христовых заповедях. И кто же будет следить за соблюдением этих заповедей? Видимо, сами люди – больше некому. И как же они будут наказывать тех, кто нарушил закон – побивать камнями или отправлять на перевоспитание в трудовые лагеря? Значит, потребуется ещё несколько законов – о том, что считать преступлением, как за это наказывать и т.д. и т.п. И снова приходим к некоему подобию государства и к необходимости насилия.
А вот мнение Корнея Чуковского, которое в 1905 году он изложил в статье «Толстой и интеллигенция»:
«Толстой – это Левин, это Нехлюдов, он искатель, – он выразитель того самого духа, который живёт в наших раскольниках, хлыстах, духоборах, – искатель и потенциальный фанатик того, что он найдёт. Он всегда слишком даже прямолинейно отвергал старых своих богов во имя новой правды, нового добра, – отвергал всё, что шло наперекор этой новой правде».
На самом деле, Толстой этой правды так и не нашёл – вместо неё ему была дана только иллюзия, иллюзия постижения истины, но это на какое-то время обеспечило ему душевный покой. Стремление к душевному равновесию определяло многие поступки Толстого. Ради этого он отказался от роскоши и привычных удобств, которые являются неотъемлемой частью существования богатого помещика. Толстой переписал всё своё состояние на детей и жену, а затем решил отказаться от прав на свои литературные произведения – на те из них, которые написаны после 1881 года, когда и пришла ему в голову такая мысль. Но в чём причина столь радикальных решений?
Судя по всему, Толстой понял, что не в состоянии изменить мир с помощью своих литературных произведений. Возможно, писал не так и не о том, однако теперь уже нет сил, чтобы написать нечто грандиозное, помимо наставлений, проповедей и пророчеств. Признаться в поражении нельзя. Однако попытка раздать крестьянам землю и отказаться от владения своим имуществом – это и есть признание поражения. Потому что ничего таким образом невозможно изменить, разве что на время успокоить совесть и обрести покой. Если и эта попытка будет неудачной, тогда – бежать! Он начал готовить свой побег ещё в 1897 году, позже передумал, а реализовал последнюю мечту только в 1910 году.
Глава 4. Женская логика, или издержки воспитания
Из воспоминаний Татьяны Львовны Сухотиной-Толстой, старшей дочери Льва Николаевича:
«Трём людям я особенно благодарна за своё детство. Отцу, руководившему нашей жизнью и поставившему нас в те условия, в которых мы выросли. Матери, в этих условиях украсившей нам жизнь всеми теми способами, которые были ей доступны, и – Ханне, нашей английской воспитательнице».
Насколько обоснована благодарность отцу – в этом придётся разбираться, поскольку в тексте воспоминаний и в дневниках Татьяны Львовны есть противоречивые признания на этот счёт. Надо сказать, что первая книга воспоминаний, посвящённая детским годам, малосодержательна – длиннющий текст с массой ничего не значащих деталей. Но это вполне естественно, поскольку свои впечатления дочь Толстого стала записывать с четырнадцати лет, когда трудно ожидать от автора глубокомысленных выводов и скрупулёзного анализа собственных поступков, не говоря уже о справедливой оценке поведения окружающих людей. Работая над мемуарами, она оставила ранние записи без изменений, что вполне понятно: жизнь взрослого человека не легка, а детство было такое ясное и светлое…
Особый интерес представляют воспоминания Татьяны Львовны о том, как отец готовил своих детей к тому, чтобы противостоять превратностям судьбы:
«Нам, детям, было дано самое тщательное воспитание и образование. В доме жило не менее пяти воспитателей и преподавателей и столько же приезжало на уроки (в том числе и священник). Мы учились: мальчики – шести, а я – пяти языкам, музыке, рисованию, истории, географии, математике, закону божьему. Отец был против поступления в среднюю школу не только дочерей, но и сыновей. В семье чуть ли не с самого рождения первых детей было решено, что когда старший сын – Серёжа – достигнет восемнадцати лет, то мы переедем в Москву, а там Серёжа поступит в университет, а меня, старшую дочь – на полтора года моложе Серёжи – будут вывозить в свет. Всё шло как по писаному».
Пять языков – это уже явный перебор! Знания двух европейских языков, помимо русского, вполне достаточно, чтобы поддержать разговор в приличном обществе или прочитать в оригинале произведения наиболее популярных зарубежных авторов. Если есть намерение сделать карьеру в министерстве иностранных дел, можно было бы расширить список. Сам Лев Николаевич, как говорят, был изрядным полиглотом, однако о карьере дипломата для своих детей вроде бы не помышлял. И тем не менее, им приходилось очень нелегко:
«В то время весь день у нас бывал заполнен уроками. Мы вставали в восемь часов и после утреннего чая садились за уроки. От девяти до двенадцати с перерывом в четверть часа между каждым часом мы занимались с Фёдором Фёдоровичем, с англичанкой и играли на фортепиано. В двенадцать мы завтракали и были свободны до двух часов дня. После этого от двух до пяти опять были уроки с мамá по-французски, по-русски, истории и географии и с папá – по арифметике. В пять часов мы обедали и вечером, от семи до девяти, готовили уроки».
Итого – восьмичасовой «рабочий» день. Не много ли для дворянских недорослей? Разумнее было бы оставить больше времени для чтения книг и спортивных занятий – при тогдашнем уровне медицины закалка и физическая подготовка могли бы уберечь детей от многих бед. Но нет – Льву Николаевичу этого показалось мало, и ко всему прочему добавилась новая «напасть»:
«Вот мы все сидим и пишем дневники: т. е. Илья, я, и мама послала Лёлю [так дома звали Лёву] принести свой. Лёля начал, но у него не идёт, и он бросил».
Толстой считал, что ведение дневников весьма полезно для развития умственных способностей и умения ясно выражать свои мысли – поначалу это был обязательный элемент в его системе образования, но со временем дети к такому занятию явно охладели. Только у Татьяны сохранилась потребность делать записи в дневнике, чтобы хоть как-то привести свои мысли и ощущения в порядок.
В 1888 году Татьяне уже двадцать три года – в этом возрасте многие ровесницы заняты обустройством семейного очага, воспитанием детей, но у неё жизнь складывается по-другому:
«Никогда не надо давать никому читать своего дневника, не перечитывать его самой и никакого значения ему не придавать, потому что пишешь его всегда в самые дурные, грустные минуты, когда чувствуешь себя одинокой и некому пожаловаться. Тогда хоть на бумагу, но надо облегчить себя от своего гнусного настроения, и это удаётся, – сейчас же успокаиваешься».
Примерно то же произошло с её отцом в то время, когда он оказался в клинике Казанского университета, но там было всё куда серьёзнее. Толстой пытался анализировать своё состояние, строил планы, надеясь изменить характер и побороть вредные привычки – его увлекла идея «совершенствования». Однако у женщин всё не так. Как многие девушки, Татьяна мечтала о любви, и вот что она писала за восемь лет до того, как призналась в том, что «одинока и некому пожаловаться»:
«К несчастью, теперь ни в кого не влюблена. Мне этого ужасно не хватает и как-то пусто от этого».
И через два года:
«Мамá мне сказала, что мы зимой поедем в Петербург на неделю… Ведь я там его увижу, но чем это кончится? Самое лучшее было бы, если я его нашла бы по уши влюблённым в кого-нибудь другого: я думаю, это меня бы вылечило».
И ещё чуть позже:
«Вообще нынче такой день, что просто можно с ума сойти от уныния и отчаяния. Мне ещё он так нынче живо вспомнился, и так показалось невероятно, чтобы я его когда-нибудь увидела. Странно, я всегда уверена, что если я только его увижу, то сумею заставить его полюбить меня, даже если он и разлюбил. <…> На меня такое уныние нашло, такое моё положение безвыходное, что просто жить не хочется».
А между тем, выйдя в свет, восемнадцатилетняя Татьяна оказалась в обществе весьма привлекательных молодых мужчин, где пользовалась заслуженным успехом – умна, образованна, общительна и довольно привлекательна. Что ещё требуется, чтобы вскружить голову мужчине? Среди её поклонников были князья Урусов и Мещерский, граф Олсуфьев, граф Капнист. Но вот проходит ещё девять лет, и появляется такая запись в дневнике:
«Меня странная преследует мысль – как кошмар – что я наверное выйду замуж за Стаховича. <…> Я себе постоянно представляю это, и когда думаю об этом, мне это кажется желательным, меня всю захватывает это чувство, сердце колотится и мне стыдно и страшно этого чувства. Но когда я хладнокровно представляю себя женой его, то я прихожу в ужас. Одна церемония свадьбы в его семье чего стоит. Благословения, поздравления и т. д. А потом воспитание детей, различные взгляды на жизнь, на религию, на всё на свете, и, главное, никогда я не могла бы ему вполне верить. Меня последнее время эта мысль мучила чуть ли не до сумасшествия».
Странные мысли! То ли Татьяна боится неизвестности, которая ожидает её за пределами привычного семейного круга. То ли придумывает отговорки, не решаясь кардинально изменить свою жизнь. Пожалуй, основная причина в том, что не смогла полюбить. Молодость уходит и потому следует поторопиться, но если нет любви, нужна хотя бы вера. А что делать, если веры нет?
Лев Николаевич предвидел подобную ситуацию, когда писал письмо своей двоюродной тётке Александре Андреевне Толстой, камер-фрейлине русского императорского двора:
«Таня – 8 лет. Все говорят, что она похожа на Соню, и я верю этому, хотя это также хорошо, но верю потому, что это очевидно. <…> Она не очень умна. Она не любит работать умом, но механизм головы хороший. Она будет женщина прекрасная, если бог даст мужа. И вот, готов дать премию огромную тому, кто из неё сделает новую женщину».
Ждать пришлось довольно долго – старшая дочь Толстого вышла замуж, когда ей исполнилось тридцать пять лет. Но почему так поздно? Возможно, всему виной неразделённая любовь ещё в ранней юности, однако не исключено, что были куда более веские причины.
Видимо, и сама Татьяна Львовна была не в состоянии этого понять:
«Я всю жизнь была кокеткой и всю жизнь боролась с этим. <…> Иногда я жалею о том, что я так боролась с этим. Зачем? Но как только простое кокетство начинает переходить в более серьёзное чувство, то я опять это беспощадно ломаю и прекращаю. <…> Мне жаль того, что я совсем потеряла то страстное желание остаться девушкой, которое было последние года и особенно было сильно после "Крейцеровой сонаты"».
Так вот, оказывается, в чём дело! Авторитет знаменитого отца, его наставления и проповеди, его идеи, выраженные в литературной форме – всё это привело к тому, что жизнь Татьяны была сломана. Она всё время шла за своим отцом, как заворожённая, не понимая, зачем и почему. Прозрение наступит у неё гораздо позже.
А между тем, прежние поклонники уже остепенились, и будущего мужа пришлось искать среди женатых мужчин. Сначала возникла взаимная симпатия с одним из сподвижников отца, Евгением Ивановичем Поповым. Но что это за жизнь, если у мужа ни кола, ни двора, а в голове только мысль о всеобщей справедливости? В итоге Татьяна Львовна решила, что «лучше жить свободно и врозь». С Сухотиным так не получилось.
Потомственный дворянин, землевладелец Михаил Сергеевич Сухотин первым браком был женат на фрейлине императорского двора Марии Михайловне Боде-Колычевой. Ко времени знакомства с Татьяной Львовной у него было шестеро детей, ещё не достигших совершеннолетия, так что разрушение такой семьи никак нельзя было оправдать – даже какой-то «неземной» любовью. Объяснение можно найти в дневнике Татьяны Львовны. Вот характерное признание, сделанное в 1890 году:
«Сколько морали я пишу для себя, и как мало она меня совершенствует».
Ну а когда началось серьёзное увлечение Сухотиным, Татьяна Львовна пишет:
«Вчера Маня [сестра] бранила меня за Сухотина. Говорила, что в Москве о нас сплетничают. Мне всё равно. Маня предупреждала меня против него, но и это бесполезно».
Бесполезно ещё и потому, что всё началось гораздо раньше, чем возникли эти сплетни:
«Я влюбилась в Сухотина, и так остро, как, пожалуй, никогда ещё не влюблялась. Я всегда чувствовала эту возможность с того дня, как я его видела у Дьяковых почти мальчиком, а я была почти ребенком. С тех пор всякий раз, как он был ко мне особенно ласков или когда другие говорили мне, что он любит меня, – меня это волновало и радовало. Но не было <…> ревности, не было потребности его присутствия или писем. И вдруг <…> всё это выползло наружу во всем своём безобразии».
Детская любовь – это вполне возможно. Но вот что удивляет – при разнице в четырнадцать лет в каком же возрасте была Татьяна, если называет Михаила мальчиком? Влюбилась, не вылезая из пелёнок? Скорее всего, она это придумала только для того, чтобы уверить себя в сильном, постоянном чувстве, чтобы не позволить себе отступить на этот раз. И ещё – она сознаёт, что это безобразно. Что безобразного в любви? Татьяне совестно, что придётся разрушать семью:
«Я свою жизнь испортила, загрязнила и бесповоротно загрязнила. <…> Мне стыдно перед его женой, перед его детьми, – хотя он и говорит, что я ничего у них не отнимаю, и хотя я знаю, что жена давно не любит и что жить с ней – это трудный подвиг».
«Не любит», «жизнь с ней – подвиг». Понятно, что Михаил Сергеевич пытался оправдать своё намерение уйти из семьи, но можно ли доверять его признаниям? Однако, что поделаешь, если очень хочется поверить? Ситуация банальная, и нет смысла долго рассуждать на эту тему, тем более что прошло три года, и всё благополучно разрешилось – Татьяна Львовна вышла замуж за Сухотина. А как же шестеро брошенных детей – не снились по ночам?
Возможно, на характер одного из сыновей уход отца мог повлиять не лучшим образом. Сергей Сухотин, поручик царской армии, после ранения служивший в Военном министерстве, был привлечён князем Юсуповым к заговору с целью убийства Григория Распутина – это случилось в конце декабря 1916 года. А в следующем году всё переменилось. Вот как описывает это время Татьяна Александровна Аксакова-Сиверс:
«Как только разразилась революция, все Толстые устремились под охранительный кров Ясной Поляны. Среди "устремившихся" был и пасынок Татьяны Львовны, Сергей Михайлович Сухотин. В ранней юности он был женат на известной пианистке Ирине Энери (Горяиновой), с 12 лет выступавшей на концертной эстраде в качестве вундеркинда, и имел от неё дочь Наташу. Через год Ирина Энери покинула семью и уехала за границу, Сухотин же в Ясной Поляне женился на совсем юной дочери Андрея Львовича [Толстого] – Соне. Далее произошло нечто неожиданное: вскоре после свадьбы Сухотина разбил паралич».
Позже при содействии князя Юсупова его перевезли в Париж, однако он умер, так и не узнав, кто и за что его так наказал. Одно следует признать – близость к семье Толстых не пошла ему на пользу.
Куда важнее попытаться ответить на вопрос: какую пользу принесло Татьяне Львовне столь длительное пребывание в семье Толстых – ведь замуж она вышла только в возрасте тридцати пяти лет? Тут самое время обратиться к её воспоминаниям о детских увлечениях:
«Я начала рисовать. Толчком к этому послужил приезд художника Крамского, которому был заказан портрет папá Третьяковым, владельцем картинной галереи в Москве. <…> Папá съездил в Тулу и сговорился с учителем рисования реального училища, чтобы он два раза в неделю приезжал в Ясную Поляну и давал мне уроки. У мальчиков было слишком много уроков, чтобы принять участие ещё в моих уроках рисования».
Сначала был учитель Симоненко, от которого было мало проку, затем учитель Баранов научил «писать масляными красками с натуры». Потом отец повёз Татьяну в Училище ваяния и зодчества к художнику Василию Перову, который заявил: если она сумеет забыть всё то, чему её учили, тогда может выйти толк, так как «способности у неё большие». Как же он это определил? Вероятно, исходил из того, что дочь Толстого не может быть абсолютно бесталанной.
На самом деле, для того, чтобы стать художником-любителем, не нужны учителя – посещение картинных галерей вполне способно заменить собой наставления преподавателей. Свой стиль в живописи следует искать самостоятельно. Другое дело, если решил стать профессионалом – тогда приходится осваивать классическую технику письма, чтобы в итоге стать, по существу, ремесленником. Но тут ситуация иная – все стараются Толстому угодить. Не только Перов, даже Илья Репин и Леонид Пастернак отдают должное старанию юной ученицы. Вот и художник Николай Ге пишет письма, в которых для постижения премудростей создания композиции в картине рекомендует «вылепливать в маленьком виде фигуры из воска или глины». Татьяна сетует в дневнике:
«Сейчас дедушка Ге сказал, показывая на меня пальцем: "Я мало встречал таких одарённых людей, как она. Такие громадные дарования и, если бы прибавить к ним любовь и накопление наблюдений, это вышло бы ужас что такое". А вместе с тем из меня ничего не выходит. Я иногда думаю, что это от недостатка поощрения. Вот дедушка сказал такие слова, и у меня сейчас же дух поднялся и хочется что-нибудь делать».
Скорее всего, «ужас что такое» – это точно сказано. Четверо маститых живописцев, не считая Симоненко и Баранова, тянут-потянут, но никак не могут ни своими советами, ни комплиментами сделать из неё художницу. И временами у Татьяны возникает прозрение:
«Какой злодей сказал, что у меня способности к рисованию! Зачем я так много труда и старания трачу на то, чтобы учиться, когда ничего из моего рисования не выйдет?»
Училище Татьяна всё-таки закончила, что позволяло ей более или менее квалифицированно судить о чужих работах, коль скоро самой похвастать нечем. В 1894 году она отправилась в Париж, чтобы ухаживать за братом Лёвой, который находился на грани сумасшествия. Ей удалось посетить несколько картинных галерей, где выставлялись импрессионисты, и вот что она написала в дневнике:
«На выставке продажных картин тоже пропасть народу. Но что за картины! Всё это безумное, бессмысленное искание чего-нибудь нового, и только два-три пейзажа немного передают природу, а остальные – лубочные, скверные картины: ярко-зеленые деревья, обведённые широким черным контуром, невероятно синее небо и красные крыши. А лица! Это невероятно! Меня это возмущает, смущает, поражает, приводит в недоумение. Я смотрю во все глаза, думаю во все мозги, стараюсь что-нибудь найти, понять, но ничего, ничего. Конец миру пришел».
Конечно, для неподготовленного зрителя Ван-Гог и Сезанн – это слишком сложно. Татьяна привыкла смотреть на жизнь глазами своего отца, ну а живопись оценивала, доверяясь профессионализму Ильи Репина и Николая Ге. В то время импрессионизм для россиян был ещё диковинкой, поэтому недоумение Татьяны Львовны вполне закономерно.
Потребовалось ещё два года, чтобы она смогла хоть в чём-то разобраться:
«В Ясной читали вслух "Дворянское гнездо", встречающиеся там несколько раз подробные биографии героев и их отцов и дедов навели меня на мысль о том, что импрессионисты правы, говоря, что надо передавать только своё впечатление и что такие тургеневские биографии грешат против искусства тем, что художник говорит о том, что знает, а не о том, что он видел. Импрессионизм уничтожил это, и это важный шаг в искусстве. Как в живописи нельзя вырисовывать всякую ресницу, хотя знаешь, что она есть, так и в литературе незачем описывать каждое лицо, его жизнь, его родственников и т. д. Сказанная характерная для него фраза гораздо ярче даст понятие о нем, чем все эти описания».
Справедливости ради следует признать, что в романе «Война и мир» тоже можно обнаружить множество необязательных подробностей – в описании внешности, убранства комнат и т.п. Вряд ли все приведённые автором детали могли прибавить что-то весьма существенное к образу героя, и художник-импрессионист наверняка опустил бы это за ненадобностью. Так что упрёк Татьяны Львовны в адрес Тургенева можно переадресовать её отцу. Неужто дочь разочаровалась не только в его проповедях, но и в произведениях признанного классика?
А ведь прежде Татьяна Львовна почти во всём равнялась на отца:
«Папá сегодня сказал хорошую вещь (это совсем некстати, но напишу, чтобы не забыть): что если бы люди перестали судить и наказывать, то все усилия, которые теперь тратятся на это, употребились бы на то, чтобы нравственно воздействовать на людей, и, наверное, это было бы успешнее. Разумеется, это справедливо: разве наказания могут исправить человека? Мне так ясно, что это невозможно, что я удивляюсь тем, которые этого не видят».
Странно, что ни Лев Толстой, ни его дочь так и не смогли понять, в чём смысл наказания: потенциальный преступник должен задуматься о том, что ему грозит в том случае, если он нарушит закон. Это один из самых эффективных способов воздействия на людей – ничего лучше так и не придумали. Однако влияние отца настолько велико, что дочь не смеет сомневаться в справедливости его суждений, только иногда невольно признаётся в том, что не имеет собственного мнения:
«Учение мне набило такую оскомину, которая скоро не пройдёт и которая сделала то, что, отдыхая от неё, я совершенно отвыкла сосредоточиваться и работать умом».
Скорее всего, дело не только в усталости от учения. Причина проще – постоянные наставления отучили Татьяну делать выводы самостоятельно.
Осенью 1891 года, когда в Поволжье начался голод, Евгений Иванович Попов сообщил в письме о том, что, по мнению голодающих, «хлеба много, но весь заперт у купцов», которые надеются продать его позже со значительной выгодой. Странно, что это письмо не вызвало у Татьяны Львовны ненависти к тем купцам – она же мечтала «жить для других», а тут столь явная несправедливость, граничащая с преступлением. Конечно, и отец, и Татьяна, и брат Лёва в меру сил помогали голодающим, однако они не способны были что-то в корне изменить. Поэтому в воспоминаниях Татьяны возникает трагический мотив:
«В ранней молодости чувствуешь себя всесильной и в своей гордой самонадеянности не хочешь ничьих советов и указаний, хочешь всё решить самостоятельно. Не хочется верить в то, что человеческий разум ограничен, а в конце концов упираешься в непроходимую стену и приходишь в отчаяние, ищешь, не веря в то, чтобы не было ответов на поставленные вопросы… А когда убеждаешься в этом, теряешь всякую охоту продолжать эту нелепую жизнь, смысла которой не видишь. Приходит мысль о самоубийстве».
Что толку от «набившего оскомину учения», если потеряна вера в возможности человеческого разума? А началось всё с того, что сам Лев Николаевич, глава большого семейства, усомнился в правильности избранного им пути. Успешный писатель, владелец поместий, учитель и наставник для своих детей решил изменить собственную жизнь – отказаться от владения землёй, «раздать всё состояние и идти крестьянствовать». А что же дети – им-то как жить? Татьяна Львовна пишет в своих воспоминаниях, что «дети, видя, что отец перестал ими руководить, вышли из повиновения». Видимо, этим обстоятельством можно объяснить то, как неудачно сложилась жизнь у Лёвы и Ильи. Напротив, Татьяна попыталась встать на сторону отца, после дележа собственности с энтузиазмом взялась за управление своим хозяйством – отдала мужикам пахотную землю и леса:
«Но вскоре они [крестьяне] увидали, что я не только не требую с них денег, но даже не контролирую их взносов. Когда они в этом убедились, они перестали платить арендную плату и стали пользоваться землёй даром. Некоторые крестьяне стали даже спекулировать землёй, получая её даром и сдавая соседям за плату. Ко мне стали поступать жалобы, сплетни, доносы».
Так нелепо закончилось увлечение Татьяны Львовны системой американского реформатора Генри Джорджа, который проповедовал идеи, согласно которым каждый труженик должен владеть созданным им продуктом, ну а земля должна принадлежать всему человечеству, причём разделить её нужно в равной степени между людьми. Поначалу Татьяна Львовна была в восторге от «ясной справедливости этого гениального учения», но жизнь показала, что гладко бывает только на бумаге.
После замужества жизнь постепенно наладилась, более того, «сложилась неожиданно и незаслуженно счастливо». Так продолжалось четырнадцать лет, до смерти мужа, а после революции Татьяна Львовна вместе с дочерью перебралась в Италию, где юная Татьяна вышла замуж за Леонардо Альбертини.
Понятно, что негоже было русской графине выходить замуж за простолюдина, тем более что в Италии в то время было немало титулованных особ. Толстые отыскали себе предка в XIV веке – Индрис якобы прибыл в Чернигов из Германии. А вот Альбертини больше повезло – они связывают свой род с неким Хильдебрандом, предположительно родом из Саксонии, который жил в XI веке. Потомок Хильдебранда по имени Убертино сражался в войске Карла I Анжуйского и за проявленную доблесть получил обширные земли в Нола, неподалёку от Неаполя, а вместе с ними и титул графа. В Нола сохранилась часовня Альбертини, построенная в XVI веке при церкви Сан-Бьяджо, где под барельефом «Поклонение волхвов» размещена статуя храброго рыцаря дона Фабрицио Альбертини.
