Владимир Алексеевич Колганов
Толсты́е: безвестные и знаменитые
Глава 14. Бездарность и безумие
В 1910 году Лев Николаевич Толстой возненавидел Уильяма Шекспира. Возможно, не самого поэта, а только его всем известные пьесы. Возможно, не возненавидел, а просто позавидовал славе покойного поэта, но вряд только этим можно объяснить то, что он понаписал в своё статье под названием «О Шекспире и о драме», опубликованной в ноябре 1906 года в газете «Русское слово»:
«Помню то удивленье, которое я испытал при первом чтении Шекспира. Я ожидал получить большое эстетическое наслаждение. Но, прочтя одно за другим считающиеся лучшими его произведения: "Короля Лира", "Ромео и Юлию", "Гамлета", "Макбета", я не только не испытал наслаждения, но почувствовал неотразимое отвращение, скуку и недоумение о том, я ли безумен, находя ничтожными и прямо дурными произведения, которые считаются верхом совершенства всем образованным миром, или безумно то значение, которое приписывается этим образованным миром произведениям Шекспира».
Для того, чтобы обвинить в безумии Толстого, нужны весомые аргументы, однако обвинить в безумии «значение» просто рука не поднимается. Нельзя же допустить, что слово обладает разумом! Возможно, речь идёт о безумии поклонников Шекспира? Если так, тогда придётся разбираться:
«Та непререкаемая слава великого, гениального писателя, которой пользуется Шекспир и которая заставляет писателей нашего времени подражать ему, а читателей и зрителей, извращая своё эстетическое и этическое понимание, отыскивать в нём несуществующее достоинство, есть великое зло, как и всякая неправда».
Толстой и тут неточно выразился. Слава не может быть неправдой, будь то слава гения или «слава» бездаря – что тут поделаешь, если таково общественное мнение? Вот «гениальность» можно подвергать сомнению, однако этот термин вряд ли применим к тем, кто создаёт произведения искусства. Художник может быть кем угодно – безумцем, лицемером, вором и лжецом в реальной жизни – но если создал нечто, доставившее людям эстетическое удовольствие, он заслужил и славу, и почёт, а если повезёт, так и солидный гонорар. Что же касается гениальности, то при большом желании этот эпитет можно применить для прославления учёных и философов, решивших сложную проблему, отчасти полководцев и политиков, но никогда – для прославления поэта или живописца. Причина в том, что настоящее искусство – это не продукт ума, а результат некоего озарения, которое невозможно ни предвидеть, ни просчитать, сколько ни напрягай свои мозги. Только потом уже потребуются и ум, и определённые навыки, и, конечно же, усердие, чтобы воплотить в реальность это озарение.
Далее Толстой предлагает длиннейший аналитический разбор пьесы «Король Лир», сопровождая всё это обширными цитатами из первоисточника. И вот к какому выводу приходит:
«Такова эта знаменитая драма. Как ни нелепа она представляется в моём пересказе, который я старался сделать как можно беспристрастнее, смело скажу, что в подлиннике она ещё много нелепее. Всякому человеку нашего времени, если бы он не находился под внушением того, что драма эта есть верх совершенства, достаточно бы было прочесть её до конца, если бы только у него достало на это терпения, чтобы убедиться в том, что это не только не верх совершенства, но очень плохое, неряшливо составленное произведение, которое если и могло быть для кого-нибудь интересно, для известной публики, в своё время, то среди нас не может вызывать ничего, кроме отвращения и скуки».
Толстой и здесь пытается навязать собственное мнение – это занятие стало для него уже вполне привычным. Однако проповедь моралиста не заменит людям того удовольствия, которое они получают от спектакля или фильма, поставленного по пьесе Уильяма Шекспира. Возможно, «Король Лир» не самое лучшее из его творений, но можно ли на этой основе строить такие обобщения:
«Содержание пьес Шекспира, как это видно по разъяснению его наибольших хвалителей, есть самое низменное, пошлое миросозерцание, считающее внешнюю высоту сильных мира действительным преимуществом людей, презирающее толпу, то есть рабочий класс, отрицающее всякие, не только религиозные, но и гуманитарные стремления, направленные к изменению существующего строя».
Предъявлять такие обвинения драматургу начала XVII века – это против всякой логики и попросту абсурдно, тем более что Россия к началу XX века так и не избавилась от политической цензуры. Гораздо важнее, какими причинами Толстой объясняет появление «незаслуженной» славы английского драматурга:
«Что же значит та великая слава, которою вот уже более ста лет пользуются эти произведения? … Здесь сходятся две крайности: ниже всякой критики, ничтожные, пошлые и безнравственные произведения, и безумная всеобщая похвала, превозносящая эти сочинения выше всего того, что когда-либо было произведено человечеством. <…> Объяснение этой удивительной славы есть только одно: слава эта есть одно из тех эпидемических внушений, которым всегда подвергались и подвергаются люди. Такие внушения всегда были и есть и во всех самых различных областях жизни. <…> С развитием прессы эпидемии эти сделались особенно поразительны».
Несомненно, в этих словах есть доля правды. Можно восхищаться «Подсолнухами» Винсента Ван Гога, но платить за них на аукционе несколько десятков миллионов долларов – это можно объяснить только чем-то вроде эпидемии. Конечно, можно относиться к такой покупке, как к выгодному вложению капитала, и тогда это просто договорная цена – люди состоятельные уже давно договорились между собой, что будут рассматривать шедевры мировой живописи как эквивалент валюты, драгоценных камней, золота и платины. Столь меркантильный подход может огорчать истинных ценителей искусства, однако безумием это никак нельзя назвать.
Далее, анализируя причины популярности пьес Шекспира, Толстой во всём обвинил Германию и прежде всего Гёте, которого назвал «диктатором общественного мнения в эстетических вопросах». Но главное зло, по мнению Толстого, заключается в деятельности «лишённых эстетического чувства учёных и усердных эстетических немецких критиков, составивших теорию объективного искусства, то есть сознательно отрицающую религиозное содержание драмы».
Опять Лев Николаевич неточно выразился. Видимо, он хотел сказать, что пьеса должна быть неким нравоучением, составленным на основе всех Христовых заповедей и облечённым в художественную форму. Однако Толстой и тут не прав – желающие могут вдоволь насладиться нравоучениями в ближайшей церкви. А вот театр – это, прежде всего, увлекательный сюжет, удовольствие от игры актёров, а потом уже нравственное наполнение пьесы. К тому же Шекспира вряд ли можно обвинить в пропаганде насилия, ненависти и похоти. Но что поделаешь, если такова жизнь?
В 1941 году в защиту Шекспира выступил его соотечественник Джордж Оруэлл. Выступая на радио Би-Би-Си, он проанализировал обвинения Толстого и пришёл к выводу, что они попросту «чудовищны». По мнению Оруэлла, причина появления статьи Толстого в том, что он никак не мог понять, в чём причина популярности пьес Шекспира на протяжении нескольких столетий. В свою очередь, Оруэлл в то время не понимал, почему Толстой так ожесточённо критиковал драматургию Уильяма Шекспира. Потребовалось шесть лет, чтобы Оруэлл разобрался, что к чему – свои мысли он изложил в статье «Лир, Толстой и шут» (George Orwell: ‘Lear, Tolstoy and the Fool’, Polemic, № 7, London, 1947). А для начала задал себе и своим читателям такой вопрос:
«Почему более чем из тридцати пьес главным объектом своей критики Толстой выбрал "Короля Лира"?»
Казалось бы, какая разница, что критиковать? Нельзя же анализировать все пьесы плодовитого драматурга. Ну выбрал Толстой «Короля Лира», ну и что? Однако оказывается, выбор вовсе не случаен:
«Конечно, нельзя утверждать, что Толстой чувствовал своё сходство с Лиром или признал бы это сходство, если б ему на него указали. Но на отношение Толстого к пьесе, вероятно, повлияла её тема. Отречение от власти, отказ от своих земель – всё это кровно интересовало Толстого. Возможно, поэтому мораль "Короля Лира" злила и раздражала его больше, чем мораль какой-нибудь другой пьесы, например "Макбета", не столь близкого жизни Толстого. Но в чём мораль "Короля Лира"? Очевидно, в пьесе две морали: одна выражена явно, другая заложена в сюжете драмы. <…> И смысл её таков: если хочешь, отдай свои земли, но не рассчитывай этим поступком достигнуть счастья. Скорее всего, ты его не достигнешь. Если живёшь для других, так и живи для других, а не ищи себе выгоду окольным путём».
Можно предположить, что Толстой был настолько потрясён трагедией Лира, что, как всякий впечатлительный человек, спроецировал его судьбу на себя и тогда его обуял ужас: а что если такое ожидает и меня? Что делать, чтобы избавиться от наваждения? Единственная возможность – подвергнуть пьесу жёсточайшей критике и доказать, что так писать нельзя! То есть, и Шекспир не прав, и его последователям следует категорически запретить создание таких произведений.
Однако Оруэлл продолжает:
«Всегда существует возможность или, скорее, вероятность, что один вид эгоизма подменяется у этих людей другим. Толстой отрёкся от богатства, славы и привилегий, отказался от насилия в любых его видах и, поступая так, готов был страдать, но довольно трудно поверить, что он отказался и от идеи обуздания или, по меньшей мере, желания обуздать других».
Желание обуздать других, не спрашивая их согласия – как это может сочетаться с идеей ненасилия? И поневоле возникает подозрение, что такое не мог написать человек, находящийся в своём уме.
Статья Толстого о Шекспире появилась на свет в 1906 году, а через четыре года была опубликована его статья «О безумии». Понятно, что Толстой писал не о себе – сначала обвинение в адрес большей части человечества:
«Большинство людей, разделяя общую всем безумным черту упорства и непоколебимости в своём заблуждении, становятся всё более и более недоступными каким-либо разумным доводам и всё более и более самоуверенными и самодовольными».
А между тем, и самому Толстому упорства и непоколебимости не занимать. Несмотря на критику его «философского учения», Толстой до самых последних дней не позволил себе усомниться в собственной правоте, хотя наивность и нелепость некоторых его постулатов предельно очевидна. Однако Лев Николаевич с упорством, достойным лучшего применения, продолжал гнуть свою линию, выражая сомнение в способности людей к осмысленному поведению:
«Люди в такой лихорадочной суете, торопливости, тревоге, в таком напряжении труда, направленного всегда на совершенно не нужное, даже явно вредное, и в таком при этом непрестанном восхищении от самих себя, что не только не видят, не хотят, не могут видеть своего безумия, гордятся им, ожидают от него всяких великих благ и в ожидании этих великих благ всё больше и больше опьяняют себя всё новыми и новыми затеями, имеющими одну цель – забыться, и всё дальше и дальше завязают в безвыходности и политических и экономических, и научных, и эстетических, и этических неразрешимых противоречиях».
Если речь идёт о материальных благах и развлечениях, тогда Лев Николаевич, безусловно, прав – сытая и праздная жизнь одних резко контрастирует с неблагополучием большинства других. Но этих последних никак нельзя обвинить в безумии, поскольку их жизнь в основном сводится к борьбе за своё существование. Тут уж не до науки и не до эстетики, однако Толстой почему-то считает эту борьбу проявлением даже не глупости, а полного безумия:
«Для меня стало очевидно, что большинство человечества, в особенности христианского мира, живёт в наше время жизнью прямо противоположной и разуму, и чувству, и самым очевидным выгодам, удобствам всех людей – находится в состоянии, вероятно, временного, но полного сумасшествия, безумия».
На самом деле, большинство людей всегда жило ради собственной выгоды и удобства – к этому их подталкивают инстинкты самосохранения и продолжения рода. Толстой прав, утверждая, что люди не задумываются о том, к чему это приведёт в мировом масштабе, однако это не причина для того, чтобы их называть безумными.
Далее Толстой выдвигает требования, по сути, направленные на подрыв основ любого государства: нельзя собирать налоги, нельзя участвовать в войне, нельзя наказывать виновных… А все, кто соблюдает законы государства, находятся в состоянии безумия.
Так что прикажете делать в этой ситуации? Толстой использует аналогию между сном и безумием:
«И сон, и безумие <…> всегда могут быть отличены людьми от действительной жизни тем, что и в снах, и в безумии отсутствует нравственное усилие. <…> Люди всё-таки благодаря своему самосознанию и вытекающему из него нравственному чувству и возможности нравственного усилия, всегда могут видеть, не могут не видеть того, что сон есть сон и что безумная жизнь есть жизнь безумная. <…> В нашей теперешней безумной жизни, если мы чувствуем, что делаем ужасные гадости и не можем перестать, то спасение от этого только самосознание и пробуждение от безумной к разумной жизни».
На самом деле, спящий человек крайне редко осознаёт, что он находится во сне. Точно так же человек далеко не всегда может осознать своё безумие. Если бессильны доктора, тогда никакое самосознание не поможет.
Есть и ещё одна сторона этой проблемы. Дело в том, что сон – это защитная реакция организма, которую удобно описывать в терминах, принятых в электронно-вычислительной технике. Итак, во время сна организм освобождает нашу «оперативную память» от полученной за день информации, распихивая её по закоулкам «постоянной памяти», а в результате человек просыпается вполне готовым к приёму и обработке новой информации. Безумие так же можно рассматривать как способ защиты организма от внешнего воздействия. Если «оперативная память» перегружена и организм не справляется с обработкой информации, он спасается от разрушения тем, что ставит некий заслон от внешнего воздействия. Это может быть самообман, сводящийся к мысли: «только я один прав, а все остальные ошибаются». Однако такой способ самозащиты может привести и к потере личности – тогда безумец оказывается в палате №6 под именем Наполеона Бонапарта или Александра Македонского. И никакое самосознание ему не поможет.
В этой статье Толстого слово «безумие» встречается в разных вариантах более тридцати раз. Автор словно бы нарочно нагнетает напряжение, надеясь вызвать в читателе неподдельный ужас. Однако когда же Толстой предложит свой рецепт, который позволит избавиться от этого кошмара? Но вот и дождались:
«Для того, чтобы избавиться от того ужаса, среди которого мы живём и в котором участвуем, надо сознать себя и вызвать в себе то нравственное чувство и нравственное усилие, которое свойственно разумному существу, человеку».
В этом-то и заключается главная проблема – как вызвать это «нравственное чувство»? Видимо, Толстой хотел сказать, что надо заставить себя поступать нравственно, по совести. Но это крайне трудно сделать, поскольку инстинкты довольно часто тянут нас совсем в другую сторону. Немного проще в этом смысле старику – жизненные потребности сократились почти до минимума, а груз когда-то совершённых прегрешений давит, словно предрекая мучительный, трагический конец, и только это заставляет поступать по совести. Здесь налицо опять самообман – человеку кажется, что если он теперь будет добр по отношению к людям, то это наверняка ему зачтётся. Вот и Лев Николаевич, озабоченный иллюзией бессмертия, решил напоследок осчастливить человечество, указав ему путь истинный. Но вряд ли люди способны отплатить ему добром – кому же понравится, если его назовут умалишённым?
К счастью, в статье о драматургии Шекспира Толстой не обвинил его в безумии – по сути, безумна лишь толпа почитателей, находящихся под воздействием некой эпидемии. Однако, по мнению Толстого, Шекспир бездарен – так можно интерпретировать содержания статьи 1906 года, хотя этого эпитета Толстой не употреблял. Естественно, что на защиту драматурга встал не только Оруэлл. Писатель-фантаст Святослав Витман, пишущий под псевдонимом Логинов, выразился гораздо жёстче:
«Недаром Лев Толстой так ненавидел Шекспира; умненькая, поучающая бездарность всегда ненавидит гения, способного одной строкой сделать то, для чего бездарности не хватит "томов премногих"».
И далее автор приводит аргументы в пользу своего утверждения:
«Ни в одном из своих произведений Толстой не вышел за рамки линейного повествовательного сюжета, и всякая толстовская вещь есть лишь иллюстрация к очередной авторской мысли. Особенно печально в этом плане выглядит "Анна Каренина". Железные шарниры сюжета выпирают из-под каждой строчки: семья такая, семья этакая, семья разэтакая. <…> Восемьсот восемьдесят страниц иллюстраций к единственной мыслишке, высказанной в первом же абзаце: "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему"».
В этих словах есть доля истины, однако людей, которым нравится читать толстые романы, бесполезно убеждать в том, что они напрасно тратят время.
Толстой по-своему объяснил успех пьес Уильяма Шекспира, а Витман-Логинов предложил своё объяснение популярности романов «Война и мир» и «Анна Каренина»:
«Девятнадцатый век был временем писателей-романистов. Великая английская литература в этот период представлена творчеством Диккенса и Теккерея, великая французская литература могла гордиться именами Бальзака, Виктора Гюго и Александра Дюма. А великая русская литература не могла похвастаться ничем. Не было у русских ни единого романа, перевалившего за тысячу станиц. И вдруг у не слишком известного литератора графа Толстого объявляется четырёхтомная громадина, в полтора раза превышающая самый толстый роман Диккенса или Дюма. Каковы бы ни были её достоинства, "Война и мир" была обречена на восторженный прием, исключительно из патриотических чувств: мы, мол, не хуже гнилого запада».
Что ж, может быть и так. Однако такая интерпретация уже не способна повлиять на отношение к Толстому большинства людей, даже если всему виной «эпидемия патриотизма». Причина популярности произведений Льва Толстого ещё и в том, что ни Дмитрий Быков, ни Виктор Пелевин, ни Людмила Улицкая не способны заменить его на этом пьедестале славы, не говоря уже о Святославе Витмане.
Теперь самое время возвратиться к проблеме, которая до сих пор не решена – о связи творчества с безумием. В 1863 году итальянский психиатр Чезаре Ломброзо написал книгу «Гениальность и помешательство». Там есть такие впечатляющие строки:
«Ещё Аристотель, этот великий родоначальник и учитель всех философов, заметил, что под влиянием приливов крови к голове "многие индивидуумы делаются поэтами, пророками или прорицателями и что Марк Сиракузский писал довольно хорошие стихи, пока был маньяком, но, выздоровев, совершено утратил эту способность"».
В одной из предыдущих глав было высказано предположение, почему Лев Толстой завёл себе дневник, а позже проявил себя как незаурядный литератор. Всё началось с венерического заболевания, а затем мысль о возможных катастрофических последствиях вызвала у юного Лёвы сильнейшую депрессию. Следуя совету психиатра, Толстой стал описывать свои переживания, и пока писал – сначала делал записи в дневнике, потом взялся за рассказы и романы, – с психикой не было больших проблем, хотя в часы отдыха некоторые рецидивы наблюдались. Действительно, о необъяснимой раздражительности и припадках уныния главы семейства пишут в своих воспоминаниях его дети.
В книге Ломброзо есть ещё один увлекательный сюжет:
«Великий мыслитель Огюст Конт, основатель позитивной философии, в продолжение десяти лет лечился у Эскироля от психического расстройства и затем по выздоровлении без всякой причины прогнал жену, которая своими нежными попечениями спасла ему жизнь. Перед смертью он объявил себя апостолом и священнослужителем материалистической религии, хотя раньше сам проповедовал уничтожение всякого духовенства».
Толстой не прогонял жену, а порывался уйти сам – в конце концов, ушёл и не вернулся. А в остальном можно обойтись без комментариев.
