Владимир Алексеевич Колганов
Толсты́е: безвестные и знаменитые
Глава 7. Семейный вирус, или особенные люди
Можно только предполагать, какое жизнеописание Льва Николаевича стало бы достоянием общественности, если бы все дети патриарха объединили свои усилия и составили некий согласованный текст. Скорее всего, получилась бы краткая биографическая справка, похожая на ту, что позже появилась в Большой советской энциклопедии. Причина в том, что в своём отношении к отцу дети так и не пришли к единому мнению, но вряд ли можно говорить о двух враждующих лагерях, поскольку всё было куда сложнее. К счастью для исследователей биографии Толстого, каждый из его наследников, переживших своего отца, посчитал необходимым написать личные воспоминания. Единственное исключение – Михаил, который не составил собственного мнения, поскольку в разгар семейных ссор был слишком юн, чтобы всерьёз воспринимать происходившие события.
Итак, вот что написал второй по старшинству сын, Илья, в книге «Мои воспоминания», опубликованной через три года после смерти его отца:
«По своему рождению, по воспитанию и по манерам отец был настоящий аристократ. Несмотря <…> на его полное пренебрежение ко всем предрассудкам барства, он барином был, и барином он остался до самого конца своих дней. <…> И гордость отца была тоже чисто барская – благородная. Много пришлось ему от этой гордости страдать. И в молодости, когда у него не хватало денег проигрывать в карты и равняться в кутежах с богачами аристократами… Много, много мучила его гордость, много заставила она его пережить и передумать, и, может быть, эта же благородная гордость духовная немало поспособствовала тому, что из него вырос тот человек, каким он стал во второй половине своей жизни».
Довольно странное суждение, но это право сына – утверждать, что именно благородное происхождение позволило Толстому стать известным писателем и претендовать на роль мессии для рода человеческого. Судя по всему, идея исключительности, избранности вбивалась в голову детям с ранних лет:
«Одной из главных забот родителей в те первые годы нашего воспитания было охранение нас от всякого внешнего постороннего влияния. Весь мир разделялся на две части: мы с одной стороны, и всё остальное – с другой. Мы – особенные люди, и равных нам нет. Мы – это папа, мама, Кузминские [Татьяна Кузминская – сестра Софьи Андреевны], дядя Сережа Толстой и его дети, тетя Маша, некоторые редкие в то время гости – больше никто. Остальные все – это существа низшие, которые должны нам служить, должны работать, но от которых надо держаться подальше и особенно не брать с них примера».
Но если «особенность», превосходство детей Толстого очевидны, почему же никому из сыновей не удалось то же, что отцу – стать знаменитым и богатым? Конечно, можно сетовать на смутные времена, наступившие в России после революции 1917 года, но к этому времени трём старшим сыновьям было уже около пятидесяти лет. Толстой же в этом возрасте удостоился титула классика, ну а романы «Анна Каренина» и «Война и мир» обеспечили значительный доход его семье.
Возможно, причина неудач наследников патриарха в том, что внушенное родителями превосходство не нашло подтверждения при столкновении с реальностью. Отсюда – метания, шараханья от одного увлечения к другому, разочарование в самом себе, обида на родителей и тщетные поиски того особенного места, где каждый из детей Толстого мог бы стать великим, как ему и предназначено.
Ещё одна причина таится в некоем «семейном вирусе», который поразил не только сыновей, за исключением Сергея, но характерен был и для других представителей этого дворянского рода. Илья признаёт, что брат Лёва мог подхватить эту «заразу» от родного дяди:
«Сергей Николаевич, красавец собой, бывший императорский стрелок, увлекается цыганами, проводит с ними дни и ночи и одно время даже увлекает с собой младшего брата Левочку. Цыгане – это сборное место золотой молодежи. <…> Шопены, Моцарты, Бетховены – всё это выдумано, всё это искусственно и скучно, единственная музыка в мире – это цыганская песня. Так думал дядя Серёжа тогда, и вряд ли он изменился в этом отношении и позднее. В конце концов, Сергей Николаевич влюбился в цыганку Машу Шишкину и много лет жил с ней гражданским браком».
Видимо, Сергей Николаевич совратил не только Лёву. Нечто похожее случилось и с Андреем, третьим сыном Льва Николаевича. Вот что писал о взаимоотношениях отца и сына Сергей Михайлович Толстой, внук патриарха, в своей книге «Дети Толстого»:
«Он [Лев Толстой] критиковал его [Андрея] за самоуверенность, хвастовство, за проступки, компрометирующие его имя, за деньги, которые он тратил. Он сожалел о его безрассудной трате денег на цыган, женщин, охоту, на автомобиль, который внушал ужас деревенским жителям».
Андрей бросил учёбу в гимназии, но это уже не удивляет – из всей семьи только Сергей закончил университет, а остальные не видели никакого проку от учёбы.
«Из всех страстей Андрея женщины были всегда на первом месте. Одаренный от природы исключительным темпераментом, он с пятнадцати лет, к великому огорчению отца, пропадал дни и ночи в деревне Ясная Поляна. Внешне он не был Адонисом, но в нём было столько обаяния, что у него было бессчетное количество романов с женщинами полусвета, света, с женой премьер-министра Горемыкина и, может быть, даже с великой княгиней».
С княгиней, так с княгиней – это ещё куда ни шло, но дело в том, что Андрей решил жениться на простой крестьянке! Что мог Лев Николаевич поделать со своим беспутным сыном? Он написал очередное наставление:
«При взятой тобой привычке вином заглушать неприятности, с помощью тех же родственников, с которыми ты и теперь пьёшь, пьянство совсем овладеет тобой, и страшно подумать о том несчастном положении, в котором ты, наверное, будешь через два, три, много, – через пять лет, то есть в те годы, когда тебе только бы следовало начинать жить семейной жизнью, если уж тебе так необходимо жениться».
Андрей послушался отца, порвал с крестьянкой и уехал на Кавказ, ничуть не изменив своим привычкам – его долги оплачивала мать. В Тифлисе он собирался жениться на грузинской княжне, однако вернулся в Москву и сочетался браком с дочерью генерала, участника сражений на Кавказе. Тогда княжна, оскорблённая в лучших своих чувствах, попыталась покончить с жизнью. В ответ на возмущение некой важной персоны, близкой к семье княжны, Лев Николаевич не нашёл ничего лучшего, как призвать к прощению блудливого наследника:
«Поступок сына, искренно увлекшегося и потом охладевшего, хотя и не злой, был непростительно легкомысленный и нехороший в той мере, в которой он связал себя обещанием, которого не сдержал, и потому для него нет оправданий, в особенности ввиду тех ужасных последствий, которые имел этот поступок. <…> Не в защиту его, а для смягчения негодования против него, могу сказать только одно: простите его по-христиански за то ужасное несчастье, которого он был невольной причиной».
Однако ни христианское прощение, ни проповеди отца ничего не изменили в характере Андрея. Через несколько лет он разошёлся с женой, опять увлекшись дочерью генерала, но уже другого, и лишь после этого решил на время придержать свой нрав и отправился на войну с японцами. Увы, ни война, ни ранение, ни Георгиевский крест за храбрость ничего не изменили – поступив на службу чиновником особых поручений при тульском губернаторе, Андрей Львович соблазнил его жену. Не исключено, что влечение было взаимным, поскольку дама была старше Андрея на несколько лет и к тому же некрасива. А что же Лев Толстой? Он в письменной форме выразил соболезнования губернатору, а заодно обратился и к его жене с привычным наставлением:
«Опомнитесь, милая сестра, и поймите, что совершённый грех, как сорванный цветок, ничем нельзя сделать несовершённым. <…> Он [брошенный муж] страдает жестоко, но страдания его возвышают, очищают ему душу. Ваши же страдания гадкие, низкие, всё больше и больше принижающие оскверняющие вашу душу. <…> Жалко мне и его и вас особенно за то будущее, которое ожидает вас».
Надо признать, это совсем не восхищает. Особенно лицемерным выглядит сочувствие в адрес мужа, а уж упрёк в адрес жены губернатора совершенно неуместен – можно подумать, что это она совратила бедного Андрюшу, а все его прежние похождения являются выдумкой недоброжелателей семьи Толстых.
Но вот что Лев Николаевич написал Андрею:
«Я слишком стар и слишком много думал, для того чтобы не понимать, что если бы со мной не было в моей молодости того же, было и могло бы быть худшее, и потому не могу осуждать… Как вспоминаю о тебе и о ней – а вспоминаю часто – так сожмётся сердце».
«Семейный вирус» – что же тут поделаешь? Лев Николаевич слишком стар, чтобы перевоспитывать наследника, да и время упущено безвозвратно – Андрей всё-таки увёл жену у губернатора. Поэтому как бы вдогонку следует совет:
«Милый Андрюша <…> Дело сделано, и я не позволяю себе осуждать. Все мы грешны, и все мы поступали и поступаем дурно. <…> Один совет даю тебе: быть как можно больше скромнее и смиреннее. Это нужнее всего в твоём положении».
О каком смирение идёт речь, Лев Николаевич не пояснил – то ли Андрею надо смириться с тем, что жена старше его на несколько лет, то ли речь идёт о смирении перед лицом грядущей перемены в семейном положение, что неизбежно произойдёт под влиянием всё того же «вируса».
Как ни странно, в итоге всё вроде бы наладилось – возможно, жена надёжно прибрала к рукам Андрея. Однако в начале 1916 года судьба покарала нечестивца за прошлые грехи – не дожив до тридцати девяти лет, он скончался от заражения крови.
Можно посочувствовать Льву-младшему, Илье и особенно Андрею – их жизнь сложилась совсем не так, как надеялся отец и как было предназначено представителям «особенного» рода. Возможно, виноват «семейный вирус», однако очевидна и вина Льва Николаевича.
Судя по его произведениям, Толстой неплохо разбирался в психологии, так что свой жизненный опыт и аналитический ум мог бы с успехом применить для воспитания детей, желательно с ранних лет, когда в их головах только формируются понятия добра и зла. Но вот что Лев Толстой писал в 1975 году Афанасию Фету:
«Я два месяца не пачкал рук чернилами и сердца мыслями, теперь же берусь за скучную, пошлую "Каренину" одним желанием поскорее опростать себе место – досуг для других занятий, но только не педагогических, которые люблю, но хочу бросить. Они слишком много берут времени».
Видимо, уже тогда Толстого увлекали мысли, которые он позже изложил в своей знаменитой «Исповеди». Та самая идея превосходства, которую он проповедовал среди детей, в итоге оказалась лишь иллюзией. Разочаровавшись в нравственных идеалах людей своего сословия, Толстой стал искать истину в простом народе. Но вот беда, нужно писать романы и рассказы, чтобы обеспечить материальное благополучие семье, и в то же время заниматься поиском новых идей, которые осчастливят человечество. А в результате дети остались без должной опеки со стороны отца.
Самое печальное в том, что Толстой всё понимал, но ничего не мог с собой поделать. Саморазоблачение произошло в «семейной газете» – в Ясной Поляне был почтовый ящик для анонимных авторов. И вот однажды там появился интригующий материал с весьма многозначительным названием – «Скорбный лист душевнобольных яснополянского госпиталя». Под № 1 в ней значился следующий текст:
«Сангвинического свойства. Принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами "Weltverbesserungswahn" (мания исправления мира). Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словом. Признаки общие: недовольство всеми существующими порядками, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость, без обращения внимания на слушателей, частые переходы от злости и раздражительности к ненатуральной слезливой чувствительности. Признаки частные: занятие несвойственными и ненужными работами, чищенье и шитьё сапог, кошение травы и т. п. Лечение: полное равнодушие всех окружающих к его речам, занятия такого рода, которые бы поглощали силы больного».
Авторство Толстого для всех домочадцев было очевидно, однако признание тщетности собственных усилий, даже сделанное в шутку, несёт в себе следы сомнений, которые мучили писателя – перспектива писать только ради денег его уже не увлекала, а дети, судя по всему, не реагировали на его проповеди. Не мудрено, что возникло ощущение бессмысленности и безнадёжности существования, однако всерьёз признаться в этом не хватает сил, и потому глава семейства, по сути, просит, чтобы его оставили в покое.
Толстой ищет смысл жизни для себя. Это не так уж сложно – самого себя нетрудно обмануть, если очень хочется. Он хочет спокойствия в семье, а для этого нужны якобы только любовь и доброта. Непротивление злу – это всего лишь следствие. Толстой проповедует эту идею, даже не опробовав её – в семье разлад несмотря на нравоучительные письма, которые Толстой регулярно пишет детям. То есть его «учение» потерпело полный крах в семье, а он навязывает его всем людям – эй, люди, попробуйте жить так, как я советую, может быть, вам хотя бы повезёт! Обманывая себя, он в итоге попытался обмануть других.
У Ильи на этот счёт иное мнение:
«Подхожу теперь к периоду нравственного перелома в жизни отца и с ним и перелома всей нашей семейной жизни. Скажу сначала, как я себе этот перелом объясняю. Отцу под пятьдесят лет. Пятнадцать лет безоблачного семейного счастья пролетели как одно мгновение. Многие увлечения уже пережиты. Слава уже есть, материальное благосостояние обеспечено, острота переживаний притупилась, и он с ужасом сознаёт, что постепенно, но верно подкрадывается конец. Два брата его, Дмитрий и Николай, умерли молодыми от чахотки. Он сам часто болел на Кавказе, и призрак смерти его пугает. Он регулярно ездит в Москву к знаменитому профессору Захарьину и, по его совету, едет в самарские степи на кумыс».
Для деятельного человека возраст около пятидесяти лет – это некий рубеж, который трудно преодолеть без существенных потерь. Это время сомнений и тягостного ожидания скорых перемен. Позади остались поиски своего пути, немалые творческие достижения, да и дети подросли – самое время переходить в иное качество. Тут требуется серьёзный карьерный успех, скажем, назначение на высокую должность, но если этого нет, можно найти и другое решение проблемы – уйти от надоевшей суеты к другой женщине в надежде, что уж там-то всё будет по-другому.
Однако Илья по-прежнему настаивает на том, что во всём виновато ожидание старости – и это в пятьдесят-то лет:
«Между тем "опостылевшая" ему "Анна Каренина" подходит к концу. Надо опять что-то писать. Но что? Несмотря на восторженные отзывы критики <…> он сам в глубине души чувствовал, что "Анна Каренина" слабее "Войны и мира". Многие типы "Войны и мира" повторяются в "Анне Карениной" и теряют в яркости. <…> Что писать дальше? <…> Он начинает порывисто искать. <…> Но вот настало время, когда увлечения уже более не наполняют его жизни и впереди пустота, старость, страдания и смерть».
Толстой попытался уйти, но одно дело уйти от опостылевшей жены, и совсем другое – бросить на произвол судьбы восьмерых детей, наследников, продолжателей «особенного» рода. А кроме того, куда прикажете девать всё тот же комплекс превосходства – нельзя же просто так уйти, признавшись в поражении, надо как-то поддержать веру в то, что «я велик!»
Пытаясь разобраться в проблемах своего отца, Илья сопоставил судьбы двух писателей, но вот в чём он усмотрел отличие одного от другого:
«Разница между Гоголем и отцом лишь та, что несчастный Николай Васильевич так и умер в отрицании и не дорос, не дожил до положительного миросозерцания, а отец, благодаря своей огромной жизненной силе, воле и уму, пережил свой десятилетний нравственный кризис и создал из него своё "духовное воскресение". <…> И не столько смерть страшна, сколько ужасен непрестанный страх смерти. Внешнего спасения нет, но внутреннее спасение должно быть, и его надо найти. Надо прежде всего найти бога».
Бог для Толстого – это тот, кто его спасёт, это придуманная им опора. Гоголь не нашёл такой опоры, а Толстой создал собственного бога, но в результате оказался в плену иллюзии – уверовал в то, что может изменить мир своими проповедями.
Илья только констатирует начавшийся процесс переоценки ценностей, но смысла его не понимает, не может объяснить, почему такая напасть свалилась на семью:
«Разочаровавшись в церкви, отец заметался ещё больше. Начался в высшей степени мрачный период сжигания кумиров. Он, идеализировавший семейную жизнь, <…> вдруг начал её жестоко порицать и клеймить, <…> начал клеймить современную науку, <…> отрицать медицину, <…> стал называть собственность преступлением и деньги развратом; и, наконец, он, отдавший всю жизнь изящной литературе, стал раскаиваться в своей деятельности и чуть не покинул её навсегда».
Можно посочувствовать Софье Андреевне, можно пожалеть детей, которые не представляли, что подобное возможно в аристократической среде. «Особенные», «избранные», они были уверены в том, что счастье им гарантировано происхождением. И вдруг такое!
«Весь мир разделился для меня тогда на два лагеря. Папа – с одной стороны, а мама и все остальные люди – с другой. Куда перейти? И вот случилось со мной то, что и должно было случиться с мальчиком моих лет. Я стал брать и от отца и от матери только то, что мне было выгодно и нравилось, и откидывать то, что мне казалось тяжёлым. Охота меня увлекает – я буду охотиться; пирожное сладко – я его хочу; учение скучно и трудно – я не хочу учиться, потому что папа говорит, что наука не нужна, я пойду на деревню кататься с гор на скамейках с деревенскими ребятишками, потому что папа говорит, что они лучше нас, господ».
На всё про всё всегда найдётся оправдание. Илья ссылается на нелады в семье, словно бы только это помешало ему повторить успех отца – стать знаменитым и богатым. На самом деле, он хотел быть всего лишь состоятельным помещиком и получать удовольствия от жизни. Зачем учиться, зачем получать профессию? Видимо, здесь всё тот же «вирус», желание наслаждаться, не затрачивая особого труда. Но вот вопрос: зачем Лев Николаевич произвёл на свет столько детей, если не мог их воспитать, не мог подготовить к тем трудностям и соблазнам, которые встретятся им в жизни?
Илья не может дать ответа на вопрос, он лишь пытается оправдать и отца, и мать, и даже себя, словно бы кто-то проклял их семью, а сами они ни в чём не виноваты. Вот как Илья описывает начало семейного конфликта:
«Могла ли она тогда последовать за ним, раздать всё состояние, как он этого хотел, и обречь детей на нищету и голод? Отцу было в то время пятьдесят лет, а ей только тридцать пять. Отец – раскаявшийся грешник, а ей и раскаиваться не в чем. Отец – с его громадной нравственной силой и умом, она – обыкновенная женщина; он – гений, стремящийся объять взглядом весь горизонт мировой мысли, она – рядовая женщина с консервативными инстинктами самки, свившей себе гнездо и охраняющей его».
Позиция Софьи Андреевны вполне логична – на первом месте для неё забота о семье. Иное дело Лев Толстой. Как случилось, что человек «с громадной нравственной силой и умом» только после пятидесяти пяти лет вдруг обнаружил, что в мире существует несправедливость, что одни люди купаются в роскоши, а другие умирают с голоду? Почему так поздно понял, что церковь существует только для того, чтобы проповедовать смирение, удерживая народ от противодействия властям? И какое же решение он нашёл – раздать всё своё имущество бедным? Но это признак интеллектуального бессилия, поскольку здесь присутствует одна единственная мысль – каким-то образом поддержать своё мнимое величие, снова обрести веру в собственную гениальность. Если этого нет, тогда и жить не стоит – в этом причина его долгих и мучительных размышлений о смерти и бессмертии.
«Велико одиночество писателя, когда он отходит от жизни и мыслью витает в мире образов и впечатлений, но насколько же суровей одиночество мыслителя! Его мир не может быть воплощен в виде образов, ибо мысль и плоть нередко враждебны друг другу. Мыслителю нет возврата к жизни, ибо, чем глубже он мыслит, тем далее он от жизни уходит, и горе мыслителю, связанному тленными узами земли!»
Такое впечатление, что Илья Львович эту сентенцию откуда-то списал. Здесь верно лишь то, что Лев Николаевич ушёл от жизни в мир своих иллюзий, только там найдя спасение. Причина возникновения иллюзорных представлений – в одиночестве, поскольку истина рождается в споре, а не в уединении. Впрочем, спор может быть и заочным, но тогда увеличивается вероятность появления ошибочных умозаключений.
Вот что Лев Николаевич написал в «Исповеди»:
«Если я хочу жить и понимать смысл жизни, то искать этого смысла жизни мне надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь».
С поисками смысла жизни Лев Николаевич припозднился лет на тридцать-сорок. В юности он слишком много сил и времени посвятил самосовершенствованию, не очень-то задумываясь, для чего он это делает. На самом деле, цель была проста – достижение жизненного успеха в том понимании, которое привычно для людей его круга, аристократов и помещиков. Когда же цель была достигнута, оказалось, что нет и не может быть полного самоудовлетворения.
Илья тоже признаёт, что озарение пришло к отцу слишком поздно:
«Как странно кажется теперь, что ему нужно было много лет, чтобы понять простые слова "не противься злу"».
Это тот самый случай, когда следует сказать, перефразируя слова римского историка Тита Ливия: лучше бы никогда, чем поздно. Искоренить зло с помощью одних увещеваний ещё никому не удавалось, в чём Толстой имел возможность убедиться на примере всё того же Андрея. Да и самому Толстому наставления тётушек не помогли – если бы по совету брата не отправился в действующую армию на Кавказ, кто знает, к чему бы привело увлечение карточной игрой и пьянство.
Однако Илья продолжает оправдывать Льва Николаевича:
«Для отца положение получилось безвыходное. Некоторые, в том числе и мой старший брат Сергей, думают, что отец сделал ошибку, не покинув семьи тогда же, то есть в самом начале 1880-х годов. Я знаю, что вопрос об уходе стоял перед отцом в течение всех последних тридцати пяти лет его жизни, и я знаю, что он передумал его со всех сторон глубоко и добросовестно. И поэтому я считаю, что его решение было решение правильное и в то же время единственно возможное».
На самом деле, если бы Толстой понял, что его сверхзадача, как писателя, в том, чтобы способствовать нравственному совершенствованию людей, тогда всё могло сложиться по-другому. Конечно, писатель должен быть не только психологом, но и в какой-то степени философом. Однако деревенский проповедник не в состоянии изменить весь мир. Толстой искал решение в религии, не понимая, что найдёт только новый способ обманывать и утешать людей.
Не смог он должным образом распорядиться и правами на издание своих произведений. Вот отрывок из первого варианта завещания, записанный Толстым в дневнике 27 марта 1896 года, где он высказывает пожелание, чтобы наследники передали право на издания его произведений «обществу»:
«Но только прошу об этом, и никак не завещаю. Сделаете это – хорошо. Хорошо будет это и для вас, не сделаете – это ваше дело. Значит, вы не могли этого сделать. То, что мои сочинения продавались эти последние десять лет, было самым тяжёлым для меня делом в жизни».
Видимо, Толстой не хотел, чтобы его чувства и мысли были средством обогащения семьи. Он не справился с задачей воспитания детей и опасался, что доходы от издания его произведений станут и в дальнейшем поощрять их только к праздной жизни.
Гораздо разумнее поступают американские миллиардеры. Уоррен Баффет выделил детям небольшую часть своего состояния на организацию нескольких благотворительных фондов, а затем регулярно спонсировал эти фирмы. Билл Гейтс и вовсе решил оставить своих детей без наследства, полагая, что это было бы для них медвежьей услугой. После смерти миллиардера почти всё его состояние перейдет «Фонду Билла и Мелинды Гейтс», целью которого является улучшение медицинского обслуживания, образования и сокращение масштабов нищеты во всём мире. Вот как самый богатый американец объяснил решение не отдавать все свои капиталы детям: «Они не получат миллиардов. Они должны понимать, что следует работать».
Решения Баффета и Гейтса гораздо разумнее намерений Толстого. Ведь мог пожертвовать часть деньг на благотворительность, однако ему важен был эффект! Возможно, он считал, что отказ от состояния может стать примером для других богатых жителей России. На самом деле, сам не сознавая этого, он больше всего был озабочен обретением душевного спокойствия. Ошибки уже поздно исправлять, но хотя бы сохранить иллюзию.
Как же «нравственная сила и ум» Толстого повлияли на Илью? Вот что Лев Николаевич написал двоюродной тётушке, Александре Андреевне Толстой, в октябре 1872 года:
«Илья, 3-й. Никогда не был болен. Ширококост, бел, румян, сияющ. Учится дурно. Всегда думает о том, о чём ему не велят думать. Игры выдумывает сам. <…> Горяч и violent [вспыльчив], сейчас драться; но и нежен и чувствителен очень. Чувствен – любит поесть и полежать спокойно. <…> Самобытен во всём. И когда плачет, то вместе злится и неприятен, а когда смеётся, то и все смеются».
Вроде бы здесь нет никаких опасений за судьбу второго сына. «Игры выдумывает», «самобытен» – не исключено, что от рождения в нём были заложены качества, необходимые для человека, который занят творческим трудом. Надо было их развить, помочь в реализации творческого потенциала. Если Лев Николаевич прав в своих оценках, то при должном воспитании Илья мог бы многого добиться в жизни.
Однако Татьяна Львовна в своих воспоминаниях описывает несколько иной характер:
«В детстве это был цветущего здоровья богатырь-ребёнок. Он был весёлый, горячий и вспыльчивый. Но лень и некоторая слабость характера делали то, что он не всегда умел принудить себя сделать то, что нужно было, или удержаться от того, что было недозволено».
Кстати, и домашний учитель, Иван Михайлович Ивакин, был невысокого мнения об Илье:
«Илья (хотя отец и любил его, по-видимому, больше других, потому что он-де на меня похож) – Илья был слишком занят охотой и беганьем на кухню, да он и по природе был не таков, чтобы интересоваться "разумением" жизни».
Илья мог воспользоваться благоволением отца для того, чтобы получать удовольствия от жизни, не задумываясь о будущем – если что случится, любящий отец поможет и спасёт. Ну и к чему сводилась эта помощь? Всё к тем же заумным псевдо-философским наставлениям. Вот отрывок из письма отца, написанного осенью 1886 года в связи с намерением Ильи жениться:
«Думаю я вот что: жениться, чтобы веселей было жить, никогда не удастся. Поставить своей главной, заменяющей всё другое целью женитьбу – соединение с тем, кого любишь, – есть большая ошибка, и очевидная, если вдумаешься. Цель – женитьба. Ну, женились, а потом что? Если цели жизни другой не было до женитьбы, то потом, вдвоём, ужасно трудно, почти невозможно найти её. <…> Женитьба только тогда даёт счастье, когда цель одна, – люди встретились по дороге и говорят: "Давай пойдём вместе". <…> Жизнь есть место служения, при котором приходится переносить иногда и много тяжелого, но чаще испытывать очень много радостей. <…> Если родители проживут и нарожают детей, не имея цели жизни, то они отложат только вопрос о цели жизни и то наказание, которому подвергаются люди, живущие, не зная зачем, они только отложат это, а не избегут, потому что придётся воспитывать, руководить детей, а руководить нечем. И тогда родители теряют свои человеческие свойства и счастье, сопряженное с ними, и делаются племенной скотиной».
По сути, Толстой рассказывает о себе, признаётся в совершенных им ошибках и выражает надежду, что Илья этих ошибок избежит. А дальше следуют наставления, которые любой человек в возрасте Ильи просто обязан пропустить мимо ушей – слишком уж назидательно, невнятно и расплывчато:
«Людям, собирающимся жениться именно потому, что их жизнь кажется им полною, надо больше, чем когда-нибудь, думать и уяснить себе, во имя чего живёт каждый из них. <…> Вера в том, что благо в том, чтобы любить людей и быть любимым ими. Для достижения же этого я знаю три деятельности, в которых я постоянно упражняюсь, в которых нельзя достаточно упражняться, и которые тебе теперь особенно нужны. Первое – чтобы быть в состоянии любить людей и быть любимым ими, надо приучать себя как можно меньше требовать от них (потому что, если я многого требую, и у меня много лишений, – я склоняюсь не любить, а упрекать) – тут много работы. Второе – чтобы любить людей не словом, а делом, надо выучить себя делать полезное людям. Тут ещё больше работы, особенно для тебя в твои годы, когда человеку свойственно учиться. Третье – чтобы любить людей и быть любимыми ими, надо выучиться кротости, смирению и искусству переносить неприятных людей и неприятности; искусству всегда так обращаться с ними, чтобы не огорчить никого, а в случае невозможности не оскорбить никого, уметь выбирать наименьшее огорчение».
Как и в письме Андрею, Толстой здесь пишет о смирении и кротости. Если припомнить его горячие споры с Тургеневым, закончившиеся ссорой, то вряд ли такие наставления могут быть восприняты всерьёз. Уже гораздо позже Толстой выступал с осуждением властей, писал письма в высшие инстанции, критикуя их действия и предлагая собственные решения насущных проблем. И где же его кротость и смирение, которое он пытался навязать Илье?
По отзывам родных, Толстой любил Илью больше, чем других сыновей. Но что же стало итогом воспитания одного из «особенных» людей? Илья так и не закончил гимназию, позже поступил на военную службу в Сумской драгунский полк, затем женился на Софье Философовой. К чести Ильи, он принял активное участие в помощи голодающим в 1891-1892 годах, а в имении, доставшемся ему после дележа имущества, пытался жить как можно проще, устроил школу для крестьянских детей. И что же дальше? А дальше начались неудачи – пришлось продать имение, чтобы купить другое, несколько поменьше, однако доходы от него были недостаточны, чтобы содержать семью. Илья скитался по городам, сменил несколько профессий, но всё чаще обращался к матери с просьбой одолжить немного денег.
