Владимир Алексеевич Колганов
Писатели и стукачи
Тут уже и Политбюро сочло необходимым вмешаться – были объявлены выговоры ряду ответственных товарищей, а вредный альманах изъяли из продажи.
Осенью Эрдман находился в Гагре на съёмках фильма «Весёлые ребята» – он был одним из авторов сценария. 12 октября его арестовали и отправили в Москву. В тот же день был арестован и Масс. О том, что предшествовало аресту, вспоминал Леонид Утёсов:
«В конце сентября в Кремле устроили прием по какому-то поводу. Гуляли, как обычно, в Грановитой палате, небольшой и уютной, – месте увеселения царей со времен Ивана Грозного… На прием пригласили популярнейшего народного артиста… Василия Ивановича Качалова, человека, в доме которого Эрдман часто бывал, не одну чарочку хмельную полнее наливал, читал ему свои стихи и басни, две из последних после долгих уговоров подарил ему "на память"… К спиртному выдающийся мастер художественного чтения испытывал страсть, но сверх своей нормы никогда не перебирал. Что случилось на этот раз, понять трудно. Видимо, артист потерял контроль над собой и, хотя был посвящен в историю запрещения эрдмановского "Самоубийцы" по указке лучшего друга советского театра, когда его попросили продекламировать нечто из его обширного репертуара, решился на неопубликованного Эрдмана.
– Я прочту вам две забавные современные басни! – объявил он.
Результат известен».
По мнению Утёсова, Качалов прочитал две басни, одну из которых Эрдман написал ещё в 1930 году, посвятив её Эрасту Гарину «в день огорчения», когда стало известно о запрете постановки пьесы Эрдмана в театре Мейерхольда. Вот эти «крамольные» стихи:
Один поэт, свой путь осмыслить силясь,
Хоть он и не был Пушкину сродни,
Спросил: «Куда вы удалились,
Весны моей златые дни?»
Златые дни ответствовали так:
«Мы не могли не удалиться,
Раз здесь у вас такой бардак
И вообще черт знает что творится!»
На мой взгляд, здесь даже при большом желании нельзя обнаружить повод для ареста – слишком уж всё иносказательно, не к чему придраться.
Высказывалось мнение, что Эрдман попал в опалу из-за «Самоубийцы», что не вполне логично – трудно поверить, что ОГПУ потребовалось пять лет, чтобы понять антисоветский смысл этой запрещённой пьесы. Вообще, версий о причине ареста было выдвинуто немало. Почти все утверждения сводились к выступлению Качалова на том самом приёме, однако не было единства в том, какая басня вызвала гнев Сталина. Вот мнение Натальи Чидсон, одной из жён Николая Эрдмана:
«Поводом для ссылки послужила, как говорили, басня Николая Робертовича, которую прочел Качалов на одном из приемов. Басня называлась "Колыбельная". Вот ее текст…»
Текст я не привожу, поскольку не обнаружил в нём ничего крамольного. Литературовед Миливое Йованович честно признаёт: «До сих пор неизвестно, за какие именно басни, читанные Качаловым в присутствии Сталина в 1933 году, Эрдман репрессирован». А вот предположение, будто поводом для ареста стала пьеса «Заседание о смехе», показалось ему нелогичным.
Наконец, есть версия Антонины Пирожковой, жены Исаака Бабеля:
«Считалось, что посадили его за басню, финал которой был таким:
Мораль сей басни всем понятна:
Не всем грузинам жить приятно.
Целиком басни я не читала, а, когда много лет спустя в своих воспоминаниях о Бабеле упомянула эти строки, Эрдман отрекся, заявив, что это не его стихи».
Версию, будто Эрдмана арестовали за те басни, которые в сентябре читал Качалов, поддерживала и Надежда Мандельштам. Однако ещё за два месяца до того злосчастного приёма председатель ОГПУ Ягода направил Сталину письмо с предложением о наказании зарвавшихся авторов:
«Направляю Вам некоторые из неопубликованных сатирических басен, на наш взгляд, контрреволюционного содержания, являющихся коллективным творчеством московских драматургов Эрдмана. Масса и Вольпина… Полагаю, что указанных литераторов следовало бы или арестовать, или выслать за пределы Москвы в разные пункты».
В приложении к письму для наглядности были приведены те самые басни. Вот, к примеру, финал басни «Об очковтирательстве»:
Кричат: «Ура!»
Кричат: «Пора!»
А не выходит ни хера.
И ещё две наиболее выразительные басни. Одна из них написана по мотивам всем известной басни Ивана Андреевича Крылова «Ворона и сыр»:
Вороне где-то Бог послал кусочек сыру.
Читатель скажет: Бога нет!
Читатель, милый, ты придира!
Да, Бога нет. Но нет и сыра.
А вот и «Диалектический осёл»:
Мы пишем не для похвалы,
А для внушения морали.
В лесу однажды все ослы
Вдруг диалектиками стали.
Но так как страшный произвол
Царит сейчас во всей вселенной,
Диалектический осел
Глуп так же, как обыкновенный.
Судя по всему, сентябрьское выступление Качалова сыграло свою роль – Сталин дал указание пресечь распространение «хулиганских» басен.
В октябре заместитель председателя ОГПУ Агранов доложил вождю, что арестованные Эрдман и Масс «подтвердили, что они являются авторами и распространителями обнаруженных у них контрреволюционных произведений». Эрдмана выслали на три года в Енисейск Восточно-Сибирского края, а Масса отправили в Тобольск.
Арест и ссылку Эрдман очень тяжело переживал. Говорят, что именно после допроса на Лубянке он начал заикаться. Да и затворничество в захолустном Енисейске после роскошной жизни в столице казалось ему последним кругом ада. Вместо работы над сценариями к популярным фильмам приходилось сочинять пьески для местного театра. Только стараниями Степановой удалось перевести Эрдмана в более цивилизованный город Томск. Но и по окончании ссылки ему не разрешали поселиться ближе ста километров от Москвы. В это время и Булгаков пытался хлопотать за Эрдмана, однако его письмо Сталину осталось без ответа.
А вот ещё одна гримаса судьбы. В предвоенные годы Эрдману пришлось писать тексты для ансамбля НКВД, созданного Берией по примеру Краснознамённого ансамбля Александрова – чужая слава главному чекисту спать спокойно не давала. А уже во время войны Эрдмана зачислили в штат, и поневоле пришлось надеть форму с голубым околышем. По этому поводу он даже находил в себе силы пошутить. Как-то, стоя перед зеркалом в этом одеянии, вдруг заявил: «Кажется, за мной пришли».
После окончания войны жизнь постепенно наладилась. Эрдман стал соавтором сценария к фильмы «Смелые люди», получил за это Сталинскую премию, а вместе с ней и «чистый» паспорт с правом проживания в Москве. Но оставалась ещё одна нерешённая проблема – страх.
Наталья Чидсон так вспоминала о жизни в это время:
«Вскоре после войны, в 1946 г., Большой театр стал строить дом для артистов. К моему великому счастью, я попала в это строительство, правда, с большими трудностями. Дом построили в 1950 году, и мы въехали в трехкомнатную квартиру на улице Горького. Счастью нашему не было предела. Правда квартира была не обставлена, денег у нас на покупку мебели не было, все деньги ушли на строительство кооперативного дома… Оформление ордера требовало, как говорили в этом учреждении, "оформления отношений". Надо было идти прописываться. Николай Робертович сказал: "Как хочешь, но я в милицию не пойду". Я взяла паспорта и пошла на трясущихся ногах прописываться. Паспорта взяли и прописали. У Николая Робертовича с 1951 года уже был "чистый" паспорт. Но вечный страх остался…»
Стоит ли говорить, что ночные визиты подвыпивших актёров Бориса Ливанова и Алексея Дикого вызывали панику в семействе Николая Эрдмана. Ради сохранения здоровья мужа Наталья Чидсон потребовала от его друзей это прекратить.
Считается, что с середины 30-х годов Эрдман «ничего серьёзного» не написал – ни одной сатирической пьесы. Впрочем, была вроде бы одна попытка – речь о незавершённой пьесе «Гипнотизёр». Наталья Чидсон так описывала сюжет, навеянный гоголевским «Ревизором»: «В провинциальный город приезжает гипнотизер и во время сеанса гипноза всех заставляет говорить правду, и тут-тo все самое интересное и начинается, так как говорят правду руководящие работники».
Жаль, что дописать пьесу Эрдману не удалось – время было ещё неподходящее, да и страх перед новой встречей со следователем из КГБ, судя по всему, засел в его мозгу навечно. Всё творчество Эрдмана в последние годы сводилось в написанию сценариев для мультяшек. Ещё одна отрада – сотрудничество с Театром на Таганке, но и там не обходилось без проблем, по счастью, только творческого плана.
Эрдману повезло в разгар репрессий, когда повторно были арестован Осип Мандельштам, Николай Клюев и Лев Гумилёв. Его спасло лишь то, что под давлением обстоятельств он убил в себе сатирика. В своей судьбе он и сам в какой-то мере виноват – ничем не оправданная вера в безнаказанность привела его к печальному финалу. Ну вот зачем ему понадобилось писать эти сатирические басни? Талантливый поэт, которого хвалили когда-то Маяковский и Есенин, зачем-то написал «Мандат». Неужто он надеялся что-то изменить в стране своей сатирой? Или хотел просто отомстить тем, кто помешал ему осуществить сокровенные надежды. Увы, для Эрдмана, для Бабеля и для Пильняка, не говоря уже о Булгакове, это была чужая революция, чужая власть.
Глава 14. Мандельштам против рябого чёрта
В начале 1930 года Осип Мандельштам в открытом письме подверг резкой критике Федерацию объединений советских писателей:
«Я заявляю в лицо Федерации Советских писателей, что она запятнала себя гнуснейшим преследованием писателя, использовав для этой цели неслыханные средства, прибегла к обману и подтасовкам, замалчивала факты, фабриковала заведомо липовые документы, пользовалась услугами лжесвидетелей… Писательская общественность, допуская превращение своих органов в застенок, где безнаказанно шельмуют работу и честь писателя, становится тем самым реальной угрозой для каждого писателя… Между тем со мной, например, поступили как с проституткой, долгие годы гулявшей по желтому билету и наконец-то пойманной за дебош… Разбойное нападение среди бела дня на страницах "Литгазеты" – обвинительный акт… Федерация прибегает к бесчестнейшему трюку, подменивая уголовные обвинения литературной критикой по Горнфельду».
Столь гневная реакция поэта на обвинения требует пояснений. История эта началась ещё в 1927 году, когда издательство «Земля и фабрика» решило издать роман Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель». Мандельштаму было предложено сделать литературную обработку двух ранее выполненных переводов, авторами которых были Аркадий Горнфельд и Василий Карякин. Впрочем, не исключено, что использовать чужие переводы решил сам Мандельштам – на это счёт нет однозначных сведений. Через год книга вышла в свет, однако на титульном листе в качестве переводчика значилось имя Мандельштама, а Горнфельд и Карякин оказались как бы ни при чём. Естественно, что оба они не получили ни копейки, а весь гонорар достался Осипу Эмильевичу. Тут-то и началось – Горнфельд в газетной заметке, напечатанной «Красной звездой», обвинил Мандельштама в краже литературного материала, но, что самое обидное, назвал результат его труда, выразившегося в «механическом соединении двух разных переводов» – «мешаниной, негодной для передачи большого и своеобразного писателя».
Надо сказать, что Мандельштам в это время находился в тяжёлом материальном положении. В недавнее время популярный поэт, теперь он добывал средства на пропитание семье литературной обработкой переводов. О разразившемся скандале с «Уленшпигелем» Мандельштам узнал, находясь на отдыхе в Крыму, и тут же послал Горнфельду телеграмму с извинениями, согласившись поделиться гонораром. Горнфельд расценил это предложение как плату за молчание, но оскорблён был по большей части тем, что Мандельштам пренебрёг значительной частью его перевода, отдав предпочтение карякинскому варианту. Именно этой обидой можно объяснить следующие эпитеты, навешенные Горнфельдом на оппонента: талантливый, но беспутный человечек, свинья и мелкий жулик.
Мандельштам не отрицал своей вины, однако посчитал необходимым дать ответ на оскорбления:
«Мой ложный шаг – следовало настоять на том, чтобы издательство своевременно договорилось с переводчиками – и вина Горнфельда, извратившего в печати весь мой писательский облик,– несоизмеримы».
Если уж говорить о чьей-либо вине, то прежде надо бы понять мотивы участников этого скандала. На мой взгляд, Мандельштам просто обязан был в предисловии к этой книге разъяснить ситуацию и назвать авторов использованных переводов. Однако для издательства это было неприемлемо, поскольку упоминание ещё двух авторов предполагало выплату дополнительных гонораров, что могло сделать печатание книги нерентабельным. Именно поэтому даже в покаянной газетной заметке представителя издательства не было речи об авторах исходных вариантов перевода.
Но всё это проблемы сугубо меркантильные. Гораздо важнее то, что произошло потом. Поначалу Горнфельд с Мандельштамом обменивались язвительными заметками в газетах, которые с удовольствием освещали эту склоку. Карякин обратился в суд, но судился не с Мандельштамом, а с издательством. Ну а затем в дело вступила тяжёлая артиллерия в лице «Литературной газеты». По заказу её главного редактора, старого большевика Семёна Канатчикова, которого партия командировала в литературу, публицист Давид Заславский написал фельетон, в котором, обвиняя Мандельштама в плагиате и нечистоплотности, назвал его «отравителем литературных колодцев, загрязнителем общественных уборных». Не исключено, что Заславский искренне верил в собственную правоту. Вот что написал он Горнфельду:
«У меня такое впечатление, что не издательство "ЗиФ" главный виновник в обмане, а сам же Мандельштам, который вероятно надувал издательство и выдавал свою "работу" за перевод или за обработку оригинального перевода с подлинника».
Это «впечатление» стало основой для другого фельетона, вскоре появившегося в газете «Правда», где имени Мандельштама автор не упоминал, однако намёк был достаточно прозрачным. Для выяснения, кто прав, кто виноват, по инициативе Канатчикова создаётся комиссия Федерации писателей, которой для разбирательства потребовалось полгода.
Однако Мандельштам возмущён не только обвинениями в свой адрес, но и организацией работы с литераторами. Свои возражения он направляет в Федерацию писателей:
«Оплата задает тон всей работе. Оплата постыдно снижает качество. Оплата, самый ее способ, вызывает дикую спешку. Выходит так, что громадная культурная функция как правило выполняется калеками, недотепами, бездарными и случайными искателями заработка».
Здесь явный намёк на Горнфельда, который был калекой с детства. В то время, как многие известные писатели поддерживали Мандельштама, одним из немногих в защиту Горнфельда выступил литературовед Ефим Эткинд:
«Почему комментаторы не заступились за Горнфельда? Не потому ли, что великий Мандельштам не может быть низким, а злодей Горнфельд – всегда злодей?»
В финале своего «Открытого письма» Мандельштам подводит итог нескольким месяцам противостояния и взаимных оскорблений:
«Федерация выдает мне справку, что я не халтурщик. Я сохраню эту справку. Я бережно ее пронесу. Я буду заглядывать в нее каждый раз, когда, очнувшись от тошнотного угара, в котором как бред мелькают совесть, труд, письма в редакцию, суды, чиновничьи маски столоначальников из страшного и последнего департамента литературы…»
По существу, способствуя продолжению скандала письмами в газеты, Мандельштам только плодил своих врагов. Это признавал и Пастернак в письме Цветаевой:
«Он сам их растит и множит отсутствием всего того, что бы его спасло и к чему я в нем все время взываю. На его и его жены взгляд, я – обыватель, и мы почти что поссорились после одного разговора».
После этой истории Мандельштам был отлучён от переводов и вынужден был жить на пенсию, которую назначили ему не без участия председателя совнаркома Молотова. Однако обида не утихла, и Мандельштам пишет книгу под названием «Четвёртая проза». В ней есть и такие слова:
«Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда».
Однако этого поэту показалось мало, и он со всей силой своего таланта обрушивается на обидчика:
«К числу убийц русских поэтов или кандидатов в эти убийцы прибавилось тусклое имя Горнфельда. Этот паралитический Дантес, этот дядя Моня с Бассейной, проповедующий нравственность и государственность, выполнил заказ совершенно чуждого ему режима, который он воспринимает приблизительно как несварение желудка. Погибнуть от Горнфельда так же глупо, как от велосипеда или от клюва попугая».
Погиб Осип Мандельштам вовсе не от Горнфельда. Уже на страницах «Четвёртой прозы» вслед за обвинением в адрес писателей, «которые пишут заранее разрешенные вещи», появляется тень всемогущего вождя:
«Этим писателям я запретил бы вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей – ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать – в то время как отцы запроданы рябому черту на три поколения вперед».
Через три года свою ненависть к «рябому чёрту» Мандельштам выразил более откровенно:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища…
Пастернак, которому Мандельштам однажды прочитал это стихотворение, сказал совсем не то, что надеялся услышать от него довольный своим озорством поэт:
«То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия».
Не меньше Пастернака был напуган Борис Кузин, будущий учёный-биолог, в те годы близко знакомый с Мандельштамом:
«Однажды утром О.Э. прибежал ко мне один (без Н.Я.), в сильном возбуждении, но веселый. Я понял, что он написал что-то новое, чем было необходимо немедленно поделиться. Этим новым оказалось стихотворение о Сталине. Я был потрясен им, и этого не требовалось выражать словами. После паузы остолбенения я спросил О.Э., читал ли он это еще кому-нибудь. – "Никому. Вам первому. Ну, конечно, Наденька…". Я в полном смысле умолял О.Э. обещать, что Н.Я. и я останемся единственными, кто знает об этих стихах. В ответ последовал очень веселый и довольный смех, но всё же обещание никому больше эти стихи не читать О.Э. мне дал».
По мнению Кузина, стихотворение это слышали от Мандельштама «по секрету» одиннадцать человек.
Через несколько месяцев Мандельштама арестовали, но дело ограничилось только ссылкой. А в 1938 году последовало известное обращение секретаря Союза писателей Ставского наркому внутренних дел Ежову. В доносе говорилось следующее:
«Как известно – за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию Осип Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж… Но на деле – он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом – литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него "страдальца" – гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут и другие литераторы, выступали остро… Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных, клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа. Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой … помочь решить этот вопрос об Осипе Мандельштаме».
Судьба Мандельштама была решена.
Почему-то считается, что именно обращение Ставского к Ежову стало причиной гибели поэта. На мой взгляд, удивительно, что этого не случилось ещё раньше, после знаменитого стихотворения о кремлёвском «горце». Видимо, не было указания сфабриковать дело о контрреволюционном заговоре с участием поэтов. Литераторов в то время ещё берегли – недолгой ссылкой отделался и Николай Эрдман. Хотя и он, и Мандельштам, оба после довольно мягкого приговора оказались в бедственном положении.
И всё же хотелось бы понять, почему Мандельштам решился написать такие строки: «Мы живём, под собою не чуя страны…» Помимо отношения поэта к своей родине, которая с некоторых пор воспринималась им как мачеха, здесь есть и кое-что другое. В отличие от Пастернака и Кузина, Мандельштам не в полной мере сознавал, в какой стране живёт, поэтому и не внял предостережениям друзей. Только оказавшись в застенках НКВД, видимо, всё понял.
Своё ощущение бессмысленности противостояния режиму Борис Пастернак передал, возможно, не вполне это сознавая, в стихотворении «Зимняя ночь», написанном в 1946 году, когда сгустились тучи над Анной Ахматовой и Михаилом Зощенко. Казалось бы, это лирическое стихотворение без какой-либо политики, но там есть такие строки: «Как летом роем мошкара летит на пламя…» Конечно, сравнение с мошкарой не вполне подходит для поэтов и писателей, однако рискну предположить, что робкие попытки противостоять власти с её могучим репрессивным аппаратом в глазах Бориса Пастернака выглядели именно так.
Пастернак был крайне осторожен, Олеша после гениальной «Зависти» поставил крест на вдохновенном творчестве и отводил душу, сидя за столиком в «Национале» и поругивая литературных генералов. Лишь Эрдман, Мандельштам, да ещё Булгаков словно бы нарывались на скандал.
