Понсон дю Террайль
Маргарита Валуа: Прелестная ювелирша. Любовница короля Наваррского
XXII
Мы расстались с юным Амори де Ноэ в тот момент, когда он посадил к себе в седло Годольфина и увез его туда же, где была спрятана Паола. Если читатель помнит, Годольфин успел в момент отъезда приподнять край повязки, закрывавшей его глаза. Таким образом, он составил себе некоторое представление о месте своего заключения.
Доставив Годольфина к тетке Вильгельма Верконсина, Ноэ решил пожить там несколько дней, чтобы вполне отдаться своей любви к Паоле. Но прошел день, два, а на третий в его душе поселилось чувство какого-то смутного беспокойства, усталости, и все сильнее стало тянуть обратно в Париж.
– Дорогой друг мой, – сказал он Паоле, – вот уже более двух суток, как я не видал своего друга, сира де Коарасса. Надеюсь, что вы признаете совершенно естественным мое желание повидаться с ним!
– А когда вы вернетесь? – спросила Паола.
– Завтра.
– Рано?
– К завтраку я буду наверное!
Ноэ поцеловал Паолу и отправился в Париж.
Вплоть до городской черты он думал о Паоле, но стоило ему проехать заставу, взглянуть на Сену и увидать издали фасад Лувра, его охватила легкая дрожь.
«Как странно! – подумал он. – Похоже, будто я рад возвращению в Париж. Но почему?»
На первых порах Ноэ казалось, что этот вопрос совершенно неразрешим, но все-таки он продолжал свой путь, не теряя из виду башенок Лувра. Сделав около половины пути до Лувра, он внезапно хлопнул себя по лбу и сказал:
– Кажется, теперь я понимаю, почему я уехал из Шайльо с таким облегчением. Генрих когда-то говорил мне, что его бабка, Маргарита Наваррская, в одной из своих сказочек уверяла, что любовь хороша только до тех пор, пока сопряжена с препятствиями… Конечно, Паола красива на редкость; но она казалась мне еще красивее, когда мне приходилось лазить к ней по утлой лестнице под страхом быть каждую секунду застигнутым и убитым. Теперь мне нечего бояться, и вот я уже рвусь от нее!
Раздумывая таким образом, Ноэ проехал мимо фасада Лувра и даже не остановился, чтобы осведомиться, нет ли там его царственного друга. Это было явным доказательством того, что не интерес и любовь к Генриху заставили его покинуть Паолу. Но когда перед Амори показался кабачок Маликана, сердце юноши принялось взволнованно трепетать.
Лошадь сама по себе остановилась у дверей кабачка.
«Ладно! – подумал Ноэ. – Похоже, что животные умнее людей. Я не знал, куда еду, а вот моя лошадь знала!»
На пороге кабачка стояла хорошенькая Миетта. При виде ее сердце Ноэ забилось еще сильнее, но он постарался замаскировать свое волнение небрежным, фатовским покручиванием белокурых усов.
Миетта сильно покраснела, но заставила себя улыбнуться и сделала вид, будто равнодушно оправляет на себе передник.
– Здравствуй, милочка! – сказал Ноэ.
– Здравствуйте, господин де Ноэ, – ответила девушка.
Голос Ноэ дрожал слегка, голос же Миетты – очень сильно.
– Где твой дядя?
– Он вышел, господин де Ноэ. Сегодня у нас будут ужинать швейцарцы, и надо достать свежей рыбы!
Ноэ слез с лошади и вошел в кабачок. Там никого не было. Сарра занималась рукоделием в верхнем этаже, и Миетта одна поджидала клиентов, которых пока еще не было.
Ноэ уселся.
– Чем служить вам, мессир? – спросила Миетта из-за стойки, на которой горела ярко начищенная медная посуда.
– Мне ничего не нужно!
– А!
Это «А!» в переводе на обычный язык значило: «Я знаю, зачем ты пришел, но считаю нужным не подавать виду, что знаю».
– Вы, наверное, хотели поговорить с дядюшкой? – сказала девушка.
– Нет!
– А!
Второе восклицание Миетты вышло еще более многозначительным, чем первое.
Она уселась за конторку, и Ноэ стал смотреть на нее с тайным обожанием. Так прошло несколько минут. Под взглядом молодого человека девушка все ниже опускала глаза.
«Вот странно! – подумал Ноэ. – Я стал робок и застенчив, словно школьник, а между тем…»
Миетта ничего не думала, только ее сердце отчаянно билось.
Наконец Ноэ встал. Видя, что он подходит к конторке, Миетта почувствовала, что ее сердце забилось с удвоенной силой.
С каждым шагом, который делал Ноэ, он чувствовал, что его воля слабеет и члены отказываются повиноваться ему. Тем не менее он дошел до конторки и облокотился на нее. Миетте хотелось убежать, но силы совершенно покинули ее. И вдруг под наплывом смелости Ноэ взял девушку за руку.
– Что вы делаете, господин де Ноэ? – вскрикнула она.
– Я и сам не знаю, – наивно ответил юноша.
Она хотела вырвать руку, но не могла освободить ее.
– Миетта! – взволнованным голосом шепнул Ноэ. – Разве вы не видите, что я люблю вас?
Миетта вскрикнула и испуганно обернулась к двери. Там никого не было, они были одни!
– Да, я люблю вас! – повторил Ноэ.
– Ах, ужасно дурно то, что вы говорите мне, господин де Ноэ! – со страданием ответила девушка, которой удалось наконец освободить свою руку. – Это ужасно дурно, потому что я… простая бедная девушка… и…
Она не договорила, так как волнение душило ее.
Ноэ хотел броситься пред ней на колени, но тут послышался шум чьих-то шагов.
– Сударь! Сударь! – умоляюще шепнула Миетта.
Ноэ, испуганный собственной смелостью, вернулся на свое место, а Миетта наклонилась так низко, словно хотела поднять какой-то упавший предмет.
В этот момент с порога послышался насмешливый голос: это Генрих возвращался из Лувра.
– Черт возьми! – сказал он. – Похоже на то, что я накрыл воркующих голубков. Но я ваш друг, а потому не бойтесь!
Генрих сиял от счастья: наверное, в Лувре с ним случилось что-нибудь очень приятное…
XXIII
Когда Ноэ уезжал из Шайльо в Париж, Паола следила за ним любящим взором из окна. Ее глаза были полны слез, какая-то неясная тревога терзала ее.
Ночь она провела совершенно без сна, с нетерпением поджидая возвращения Ноэ, ведь он обещал вернуться к завтраку. Но прошел час завтрака, прошли и следующие, миновал весь день, а Ноэ все не было!
Паола принялась плакать, а Годольфин со скорбью смотрел, как рыдает любимая им девушка. Так прошел еще день. Много передумала Паола в это время, и много сомнений, тревог и опасений терзало ее. Она не знала, как помочь себе в этой беде, как разузнать, что сталось с Амори. Она думала сама отправиться на поиски, хотела послать Годольфина, но это было бы опасно. И вдруг ей пришла в голову новая мысль.
– Годольфин, – сказала она, – что делал отец, когда хотел узнать что-нибудь через тебя?
– Он усыплял меня пристальным взглядом.
– Ну так вот, я тоже хочу узнать от тебя кое-что и буду смотреть на тебя. И ты должен заснуть, слышишь?
Итальянка произнесла эти слова с такой лихорадочной энергией, ее глаза засверкали такой властной силой, что Годольфин задрожал и вскрикнул:
– О, не смотрите так на меня!.. У вас глаза мессира Рене!
– Спи! Я хочу этого! – настойчиво повторила Паола.
Молодой человек опустился на стул, и его воля мало-помалу таяла, подчиняясь более сильной чужой воле. Сначала он боролся с одолевавшей его дремотой, но борьба была напрасной, и вскоре его веки сомкнулись.
– Ты спишь? – спросила тогда Паола.
– Сплю, – ответил Годольфин.
– Ты будешь отвечать мне?
– Спрашивайте!
– Скажи мне, где Ноэ!
Годольфин некоторое время не отвечал, но на его лице отразились беспокойство и напряжение.
– Я вижу его! – сказал он наконец.
– Ты видишь его? Где же он?
– В Париже!
– Он ранен… умер, может быть? Или в тюрьме?
– Он свободен.
– Почему же он не идет?
– Потому что у ног другой забыл вас… Он около нее стоит на коленях… жмет ее руку… Она так красива!
– О, я убью его! – крикнула Паола, хватаясь за кинжал, висевший у ее пояса.
– У нее черные волосы, красные губы, а ее лицо белее лилии. Он обожает ее…
Сильный припадок дикого бешенства сменился у Паолы злобным спокойствием.
– Где все это происходит?
– В доме, где меня держали под арестом.
– А где этот дом?
– Около Лувра.
– Ты сведешь меня туда?
– Не сейчас… вечером… Он будет у ее ног…
Паола задумалась: «Может быть, он притворяется спящим и из ревности обманывает меня? Хорошо же, сегодня вечером я выясню все это! Если Годольфин солгал, я убью его, если же он сказал правду – берегись тогда, Амори де Ноэ!»
Она разбудила Годольфина. Тот взглянул на нее и изумился ее виду.
– Что я сказал вам такого ужасного? – участливо спросил он, проснувшись. – Вы бледны как смерть!
– Ты уговорил меня совершить небольшое путешествие! – ответила она.
– Как? Вы хотите уехать и оставить меня одного?
– Нет, ты поедешь со мной.
– Куда?
– Не знаешь ли ты, где именно держали тебя под арестом?
– Точно мне не известно; я знаю только, что это, по всем признакам, был кабачок и что он помещается где-то около Лувра.
– Отлично! Найди возможность незаметно уйти и достать лошадей к вечеру. Пусть они будут наготове у ворот. Вот тебе деньги!
Она подала Годольфину свой кошелек, и юноша ушел.
Вернувшись через час, Годольфин сказал:
– В восемь часов вечера лошади будут у ворот!
Весь день Паола надеялась, что Ноэ все-таки придет. Но наступила темнота, а его все еще не было.
– Ну, едем! – сказала она и пробормотала: – Месть должна быть быстрой, как молния!
XXIV
В то время как Паола в сопровождении Годольфина скакала в Париж с жаждой мести, по правому берегу Сены ехал какой-то молодой всадник. По костюму его можно было бы принять за мелкого дворянина, приехавшего в Париж в поисках местечка при богатом важном барине, но осторожность, с которой он осматривался по сторонам, тщательность, с которой он старался избежать встреч с полицейскими чинами или часовыми, давала основание подозревать, что этот костюм являлся только маской.
Так доехал он до моста Шанж и остановился там в раздумье, видимо, не зная, куда лучше направить свой путь.
Посредине моста стоял фонарь и освещал задумавшегося всадника. Вдруг налетел ветер, распахнул плащ всадника и откинул низко опущенные поля шляпы.
В этот момент по мосту проходил какой-то пешеход; он взглянул на всадника, затем подошел к нему и сказал:
– Доброго вечера, ваше высочество!
– Рене! – буркнул всадник, узнав прохожего.
Невольным движением он сунул руку в карман, чтобы достать пистолет и размозжить голову Флорентинцу, но тот, заметив это движение, только грустно покачал головой.
Тогда всадник внимательно присмотрелся к нему и со смехом сказал:
– Да ты никак в немилости, чертов слуга?
– Да, ваше высочество.
– В таком случае ты можешь приютить меня у себя?
– Очень буду рад, ваше высочество.
– Я знаю, что ты предатель на натуре, но сумею держать тебя в границах. Поворачивай назад и веди меня в свою лавчонку. И помни: при малейшем подозрительном движении я прострелю тебе башку!
Рене заковылял как мог быстрее. Через несколько минут всадник и пешеход дошли до моста Святого Михаила.
– Пожалуйста, ваше высочество!
– Отопри лавочку! – приказал всадник.
Рене повиновался. Тогда всадник спешился, привязал лошадь к кольцу, приделанному для этой цели у стены, и отправился за Флорентинцем в комнаты, предварительно заперев за собой дверь. Рене высек огонь, зажег свечку и почтительно подставил посетителю кресло.
– Знаешь, Рене, – заговорил гость, – я предпочел бы встретиться с самим дьяволом, чем с тобой! Ведь ты душой и телом предан королеве-матери, ну а ее величество способна приказать заколоть меня, если узнает, что я в Париже.
– Не беспокойтесь, выше высочество, королева ничего не узнает!
– Скажи, ты очень любишь принца Наваррского?
– Я никогда не видал его, но инстинктивно он внушает мне ненависть, так как он – беарнец, а я ненавижу всех беарнцев!
– Что же тебе сделали беарнцы?
– Очень много зла, ваше высочество! Благодаря беарнцу я потерял милость королевы и… даже заменен беарнцем, который лучше моего читает по звездам. Это какой-то сир де Коарасс!
– Как? – с громким смехом спросил гость. – Королева-мать нашла лучшего астролога, чем ты?
– Да, ваше высочество.
– И ты в немилости?
– Не только в немилости, но я еле-еле избежал казни!
На этот раз гость с изумлением посмотрел на парфюмера, Рене рассказал ему все с ним случившееся.
– Неужели все это правда? – спросил гость, когда Флорентинец кончил свой рассказ.
– Клянусь честью, правда!
– Нет уж, поклянись чем-нибудь другим!
– Клянусь головой!
– Вот это так! Голова-то у тебя, по крайней мере, действительно имеется! Ну-с, рассказ о твоих злоключениях несколько изменяет положение дела. Теперь я могу сказать тебе, что ты избежал большой опасности. Признаюсь тебе, что, когда я шел сюда, я был твердо намерен порыться в твоем сердце вот этим самым инструментом! – И с этими словами гость показал на шпагу. – Ведь ты из породы тех диких животных, которых следует без жалости и колебаний убивать при первой же встрече!
– Премного благодарен вашему высочеству! – с кривой улыбкой сказал Рене.
– Но раз ты впал в немилость, то ты можешь пригодиться мне. Теперь тебе нет ни малейшего смысла продолжать служить королеве, а потому я беру тебя на службу к себе. На первых порах ты будешь моим посланником любви.
– А, я догадываюсь! – сказал Рене. – Ваше высочество изволили прибыть в Париж с единственной целью еще разок повидаться…
– Хорошо, хорошо! – перебил его гость. – Так вот, ты должен отправиться в Лувр…
– Но меня не пустят!
– Э, что за пустяки! Как бы ни охранялся Лувр, а ловкий человек всегда сумеет пробраться туда. Во всяком случае, ты должен во что бы то ни стало увидать ее, а если это никак не удастся, то хоть Нанси. И ты скажешь, что я вернулся в Париж только для того, чтобы во что бы то ни стало помешать ее браку с Генрихом Наваррским, и что я готов наделать всяких безумств, перевернуть вверх дном весь мир… Она должна принять меня сегодня же вечером!
– Но, ваше высочество, если вы вступите в Лувр, вас сейчас же узнают, и королева велит втихомолку прирезать вас!
– Ну так пусть она придет сюда! – крикнул гость. – Или ты думаешь, что она не захочет?
– Гм!.. – сказал Рене. – Как знать? Конечно, ночь темна и не так-то просто выбраться незаметно из дворца… Но принцесса поймет, что вы рискуете большим, если сами пойдете в Лувр, и это заставит ее решиться! Я иду, ваше высочество, и через час принцесса будет здесь!
– Но ты только что так боялся идти в Лувр!
– А теперь я вспомнил, что есть средство сделать это вполне безопасно!
– Какое средство?
– Это уж мой секрет, ваше высочество! – ответил Рене подмигивая. – Вот вам книги об охоте; займитесь ими, чтобы не было так скучно ждать, и я очень скоро вернусь!
Рене так быстро, как только позволяла ему больная нога, вышел из лавочки, запер дверь и заковылял к Лувру.
«Хотя королева и выгнала меня, – думал он по дороге, – но в глубине ее сердца все же осталась часть прежней симпатии, и стоит мне только оказать ей серьезную услугу, как милость вернется ко мне во всем прежнем объеме. Случай пришел ко мне на помощь: у меня в лавочке сидит такой красный зверь, как сам Генрих Гиз, и, если я отдам его в руки королевы, между мной и ею восстановится мир!»
Рене был уже совсем близко от Лувра, когда вдруг услыхал заглушенный женский крик, причем голос показался ему знакомым. В этот момент темноту прорезал луч света: это открылась дверь кабачка Маликана. Рене замер в ожидании. Из двери показались два человека; в тот же момент он услыхал знакомый голос, говоривший:
– Не беспокойся, друг Ноэ, это какой-нибудь воришка ограбил зазевавшегося прохожего. Не будем мешаться в чужие дела, друг Ноэ!
Дверь закрылась, и луч света скрылся. Рене направился по направлению услышанного им крика. Подойдя ближе, он увидал какие-то две тени: молодой человек склонился к женщине, упавшей в обморок, и пытался поднять ее.
Рене подошел к ним.
– Кто вы и что вы здесь делаете? – спросил он.
– Мессир Рене!
– Годольфин!
Они крикнули так громко, что женщина очнулась.
– Отец! – слабо простонала она.
Рене, объятый сильным волнением, приник к дочери, а Паола сказала ему:
– Прости меня, отец, и отомсти за меня!
XXV
В то время как Рене так нежданно-негаданно нашел дочь, герцог Генрих Гиз по прозванию Балафре (что значит «покрытый рубцами») поджидал в лавочке парфюмера возвращения своего вестника.
Герцог по-прежнему был без памяти влюблен в принцессу Маргариту Валуа и делал уже не одну попытку вступить с нею в письменные сношения. Читатель помнит, как Генрих Наваррский однажды перехватил его записку, предназначавшуюся принцессе. В первое время после этого герцог хотел терпеливо выжидать, но любовное нетерпение победило благоразумие, и он кинулся в Париж, где, как мы только что видели, натолкнулся на Рене.
Оставшись один, герцог некоторое время занимался тем, что рассеянно перелистывал врученные ему парфюмером книги. Затем он стал беспокоиться, почему Рене так долго не возвращается. Ведь до Лувра близко. Уж не замыслил ли Рене что-нибудь скверное?
Герцог встал и вышел в лавочку. Там он убедился, что выходная дверь заперта.
– Э! – сказал он. – Похоже на то, что я попросту попал в ловушку! Пожалуй, чего доброго, еще прирежут здесь!
Герцог решил скрыться из этого опасного места. Прежде всего он тщательно осмотрел дверь, но, как помнит читатель, ее замок отличался совершенной неприступностью. Тогда герцог стал осматривать окна. Окно комнаты Паолы выходило на воду, и Гиз решил воспользоваться им. Он стал искать какую-нибудь веревку и внезапно напал на шелковую лестницу, оставленную в комнате Паолы.
– Ну что же, – сказал Гиз, – лучше принять холодную ванну, чем дать изрешетить себя пулями и кинжалами!
Он привязал лестницу к решетке окна, спустился к воде, прыгнул в Сену и доплыл до берега. Затем он опять взобрался на мост, отвязал лошадь, сел в седло и помчался к площади Мобер, где помещалась гостиница, в которой обыкновенно останавливались небогатые дворяне.
Хозяин этой гостиницы, некто Мальтравер, был ревностным католиком и отчаянно ненавидел гугенотов. Это не мешало ему делать большое различие между бедным католиком и богатым гугенотом не в пользу первого, и скромно одетый Генрих Гиз был встречен им более чем небрежно, что нисколько не удивило слуг. Но это и было лишь комедией, предназначенной для слуг, и, когда герцог уселся в зале перед жарко растопленным камином, Мальтравер сейчас же подбежал к нему, почтительно шепнув:
– Не нужен ли я на что-нибудь вашему высочеству?
– Да, нужен, – ответил Гиз. – Нет ли у тебя под рукой какого-нибудь паренька, который был бы одновременно смел и ловок?
– А вот рекомендую вам своего сына. Ему пятнадцать лет, он учится в Сорбонне, а временно состоит в хоре церкви Святой Женевьевы. Он хитер и ловок, как обезьяна.
– Позови мне его!
Вскоре хозяин явился вместе с сыном, Гаргуйлем, типичным парижским уличным мальчишкой.
Герцог взял его за ухо и спросил:
– Знаешь ли ты Рене Флорентинца?
– Как же мне его не знать, сударь? – ответил мальчишка. – Однажды я назвал его на улице отравителем, так он меня догнал и здорово поколотил. Я очень радовался, когда его хотели колесовать, да что-то не вышло с этим делом!
Герцог внутренне вздрогнул: значит, Рене не соврал ему, когда говорил о постигшей его немилости.
– Ну так вот. Ты отправишься на мост Святого Михаила и будешь гулять около лавочки Рене. Потом придешь и доложишь мне, что там случится.
– А если ничего не случится?
– Тогда так и скажешь.
– Странное поручение!
– Если тебе его мало, могу дать тебе второе. Приходилось ли тебе бывать в Лувре?
– Как же! Я отлично знаю пажа Рауля… Мне частенько приходится носить ему вино.
– Значит, тебе известно, где его комната, и ты можешь свести меня туда?
– Хоть с закрытыми глазами! – сказал Гаргуйль.
– Ну, так сначала проводи меня ко мне в комнату, – ответил герцог, которому внезапно пришла в голову оригинальная мысль.
Гаргуйль взял свечу и повел герцога в отведенную ему комнату. Там Генрих Гиз сказал:
– Сколько вина ты обыкновенно носишь Раулю?
– О, целую корзину в шесть бутылок.
– Ну так сегодня ты отнесешь ему две корзины!
– Но мне этого не снести, пожалуй!
– Одну из корзин понесу я сам.
– Вы? – удивленно крикнул Гаргуйль.
– Да, я, и ты дашь мне для этого жилет и нитяной колпак, какие носят слуги в гостиницах.
– А, понимаю! – сказал Гаргуйль. – Я знаю, что вам нужно! – И он убежал и сейчас же вернулся с одеждой конюха.
Принц поспешно переоделся и стал неузнаваем.
Было уже довольно поздно, когда сын трактирщика и его мнимый слуга пришли к рогатке Лувра. Часовые даже не хотели пускать их на первых порах, но Гаргуйль пустил в ход все свое красноречие, и имя пажа Рауля победило сомнения швейцарцев. Теперь дальнейший путь был уже совершенно свободен. Гаргуйль поднялся по одной из боковых лестниц и постучался в дверь комнаты Рауля.
Красивый паж накануне был дежурным, а потому в этот вечер заблаговременно улегся спать. Когда Гаргуйль постучал, паж сначала никак не мог проснуться. Наконец он вскочил, открыл дверь и остановился в удивлении, увидав, что мальчишка пришел не один.
– Я привел к вам барина, которому нужно поговорить с вами! – сказал Гаргуйль.
Мнимый слуга подошел к Раулю и слегка сдвинул со лба колпак.
– Ваше высочество! – чуть слышно вскрикнул Рауль.
– Тише! – остановил его герцог и сказал, обращаясь к Гаргуйлю: – Можешь идти, Рауль приютит меня на эту ночь. Вот тебе!
Гаргуйль ушел, весело позванивая полученными тремя пистолями. Рауль, который никак не мог оправиться от изумления, не находил слов.
– Милый Рауль, – сказал герцог, – ты дворянин, а потому не способен выдать меня!
– О да, ваше высочество!
– Ты все еще по-прежнему любишь Нанси?
Рауль вместо ответа густо зарумянился.
– А Нанси душой и телом предана принцессе Маргарите?
– О да, ваше высочество!
– Ты знаешь, что я люблю принцессу!
– Да, я знаю это, ваше высочество!
– И что принцесса любит меня!
На этот раз Рауль промолчал.
– Ну вот. Я обращаюсь к тебе, чтобы ты помог мне пробраться к ней. Поди и позови мне Нанси!
Имя любимой девушки немного успокоило замешательство пажа.
«Нанси лучше меня сумеет объяснить его высочеству создавшееся положение!» – подумал он и выразил согласие отправиться за камеристкой принцессы.
Хорошенькая Нанси была как раз у себя в комнате и наблюдала через проделанное в полу отверстие за тем, что творилось в кабинете королевы-матери. А там, должно быть, творилось что-нибудь особенное, потому что Нанси была бледна и выказала большой испуг.
– Ах, бедный сир де Коарасс! – бормотала она.
Надо было полагать, что принц Наваррский подвергался в этот момент какой-нибудь страшной опасности.
