Понсон дю Террайль
Маргарита Валуа: Прелестная ювелирша. Любовница короля Наваррского
XI
Тем временем Рене в смертельном страхе валялся на соломе в углу своей ужасной темницы. Слова королевы вселили слабую надежду в его душу, но все же ему предстояло вынести пытку, а Рене слишком боялся боли и страданий, чтобы радоваться спасению, достававшемуся такой дорогой ценой. К тому же он еще боялся, что королеве не удастся сдержать свое обещание и что он только понапрасну подвергнет себя страданиям, от которых можно было бы избавиться откровенным признанием.
В таких размышлениях прошло много часов, пока дверь камеры не открылась. Это пришел сторож, принесший ужин.
Рене вспомнил наказ Екатерины.
– Друг мой, – сказал он тюремщику, – не можете ли вы оказать мне услугу?
– С удовольствием, – ответил тот, – если только мой долг позволит это!
– Мне хочется исповедаться в своих грехах!
– Да ведь я не поп!
– Но ты мог бы привести мне священника!
– Если позволит губернатор, то я с удовольствием. Только господина де Фуррона сейчас нет в Шатле; он в Лувре у короля.
– Ну так я подожду, пока он вернется. А ты не забудешь передать ему мою просьбу?
– Не забуду, будьте покойны!
Губернатор вернулся в Шатле только около десяти часов вечера. Тюремщик немедленно доложил ему о желании заключенного исповедаться в своих грехах.
– Черт! – буркнул губернатор. – Теперь уже поздно, и попы спят… Но мы не можем отказать ему в этом желании, а потому пойди и попытайся раздобыть ему духовника.
Тюремщик отправился на розыски. Ему повезло: едва только он переступил порог тюрьмы, как натолкнулся на монаха, просившего подаяния.
– Э, батюшка, – радостно сказал тюремщик, – не иеромонах ли вы?
– Да.
– В таком случае вы можете исповедовать? Отлично! Ступайте за мной!
Монах покорно пошел вслед за тюремщиком в камеру Рене, а когда остался наедине с узником, сказал последнему:
– Я пришел от королевы!
– Я так и ждал! – ответил Рене.
– Королева старается спасти вас. Завтра вам придется выдержать пытку, но если вы не поддадитесь, то будете спасены!
– Да ведь мне переломают кости!
– Вам причинят боль, но не нанесут никаких повреждений! А боль надо непременно перетерпеть, и тогда вы будете спасены!
– Да ведь кинжал и ключ все равно выдали меня с головой! – простонал Рене.
– Нет, потому что вы скажете, что в вечер совершения преступления вы работали в Лувре с королевой, а кинжал и ключ остались у вас дома… Кинжал вы отдали Годольфину, чтобы он отнес его к оружейнику… Пока до свидания! Больше я ничего не могу сказать вам. Но берегитесь! Если у вас вырвется под пыткой хоть одно признание, вы погибнете и королеве не удастся спасти вас!
– Я отопрусь от всего! – сказал Рене.
Монах постучал в дверь камеры, и тюремщик выпустил его. Опять Рене остался в страшном одиночестве тюрьмы, предоставленный своим тяжелым мыслям.
Ночь прошла без сна. Когда же в подземелье пробрались первые дневные лучи, Рене принялся дрожать всем телом: страшный час близился!
Он чуть не упал в обморок, когда в коридоре за дверью послышался звук чьих-то шагов. Это был сам губернатор, пришедший за узником.
– Рене, – сказал сир де Фуррон, – сейчас вы отправитесь в тюремную церковь и выслушаете обедню, а потом будете допрошены под пыткой, если, разумеется, не предпочтете добровольно признаться в преступлении.
– Я невиновен, – ответил Рене.
Фуррон молча пожал плечами. Рене расковали и отвели в церковь. Как хотелось несчастному парфюмеру, чтобы обедня шла долго-долго, целую вечность! Но и обедня кончилась, как кончается все в этом мире, и Рене пришлось из церкви отправиться в камеру пыток.
Когда дверь этой камеры открылась, парфюмер чуть не упал в обморок при виде человека, одетого в красное платье, который раздувал огонь на жаровне. Это был Господин Парижский, как его называли, то есть палач. Около него стояли два помощника, одетых тоже во все красное, но без изображения черной лестницы на спине: эта лестница отличала палача от помощников.
Дрожа от страха, Рене увидел лежанку, на которой раскладывали допрашиваемого для пытки водой. Затем он перевел взгляд на жаровни, где будут жечь ему одну руку за другой, на клинья, которые будут вгонять ему под ногти, на испанский башмак, которым ему раздробят кости ног…
Тут открылась другая дверь, и на ее пороге появился человек, при виде которого отчаяние Рене дошло до последней степени: это был сам король, пожелавший присутствовать при допросе! За королем шли Крильон, губернатор и судья Ренодэн. Королю придвинули кресло, и, усевшись, он сказал:
– Судья Ренодэн, приступите к допросу!
– Рене! – сказал судья, строго взглянув на Флорентинца. – Может быть, ты добровольно признаешься в преступлении?
– Я невиновен! – с отчаянием ответил Рене.
Тогда Ренодэн дал знак палачу. Тот схватил Рене, уложил его на лежанке, связал ему руки и ноги, после чего один из помощников принес огромную воронку. Палач вставил воронку в рот и влил туда первую пинту воды, затем вторую, третью… Рене отчаянно извивался и старался разорвать свои узы, но не признавался. На десятой пинте палач сказал:
– Дальше идти нельзя, он может умереть!
Рене отвязали и посадили к стене. Несчастный дико вращал глазами, и из его горла потоками лилась вода.
– Перейдите к испанскому башмаку! – приказал судья. Палач снова уложил Рене и надел ему на правую ногу страшную колодку. После первого же поворота винта Рене отчаянно вскрикнул.
– Лучше признайся, Рене! – повторял судья, в то время как палач все поворачивал и поворачивал винт.
Одно мгновение боль показалась Рене настолько невыносимой, что он совсем было решился признаться. Ну тут перед ним вырисовалась страшная картина. Ему представилось, как его везут на эшафот, как палач ломает ему все кости тяжелым железным бруском, как ржут лошади, к которым его привяжут затем за руки и за ноги…
– Я невиновен! Я невиновен! – зарычал он.
Винт развинтили, и с ноги Рене сняли ужасный инструмент. Нога была окровавлена. Когда Рене хотел встать и идти, он снова отчаянно крикнул и сел на лежанку.
– Нога сломана? – спросил король.
– Нет, ваше величество, но Рене придется долго хромать!
– В таком случае он будет хромать всю жизнь, потому что жить ему осталось уже недолго! – ответил Карл IX. – Перейдите к следующему номеру!
Один из помощников принялся раздувать мехами жаровню. При виде страшного огня Рене опять подумал, что лучше всего будет для него признаться. Но тут его взгляд встретился со взглядом судьи Ренодэна, и он вздрогнул: глаза судьи открыто приказывали ему молчать, тогда как строгий тон голоса уговаривал признаться! Ренодэн даже осмелился сделать Рене успокоительный знак!
Когда огонь был разведен, помощники палача взяли Рене на руки и поднесли к жаровне. Тогда палач схватил его за левую руку и поднес ее к пламени жаровни. Хотя огонь и не касался руки, но ожог был очень сильным.
Рене же, ободряемый взглядами Ренодэна, рычал:
– Пощады! Пощады! Я невиновен! Я работал в Лувре с ее величеством! Пощады, ваше величество, пощады!
Палач выпустил руку Рене, помощники опустили его на пол. Тогда несчастный подполз на коленях к королю и стал с рыданиями молить о пощаде, уверяя в своей невиновности.
– Господин Парижский, – холодно спросил король, – какую руку вы сожгли сейчас?
– Левую, ваше величество!
– А, ну теперь сожгите правую! Это самая виновная, ею негодяй убил Лорьо!
Помощники палача снова взяли Рене на руки. Но не успел жар коснуться руки, как Рене в последний раз крикнул и упал в обморок. Тогда судья сказал:
– Ваше величество, мне кажется, что следует отложить пытку до завтрашнего дня. Рене может долго пробыть в обморочном состоянии, и обморок может легко перейти в смерть.
– Ну что же, пусть! – согласился король. – Завтра перейдем к пытке клиньями. Да уберите вы от меня эту падаль! – крикнул он, указывая на бесчувственное тело Рене. – От него несет вонью! Ну, пойдем завтракать, Крильон, я умираю с голоду!
Когда король ушел, Ренодэн подумал со слабой усмешкой: «Я начинаю верить, что Рене не будет казнен!»
И в то время как выносили бесчувственное тело Рене, судья спустился в камеру воришки-рецидивиста, приговоренного главным судьей к смертной казни через повешение.
XII
Для таких высокопоставленных преступников, как, например, Рене, приходилось созывать парламент и обращаться к помощи пыток, но для простого воришки достаточно было приговора главного судьи, и несчастного попросту вешали при первом удобном случае, когда у Господина Парижского бывало дело на Гревской площади. Только в самых редких случаях палач беспокоил свою высокую особу из-за какого-нибудь мелкого преступника. Обыкновенно воришка должен был ждать, когда в руки палача попадал высокопоставленный клиент. Тогда на эшафоте, где предстояло колесовать важного барина, устраивали виселицу для воришки, которого вешали в первую голову: это было своего рода закуской, долженствовавшей возбудить у толпы аппетит к лакомому блюду казни высокопоставленного преступника.
Как раз в тот день, когда Крильон по приказанию короля арестовал Рене, полиция арестовала воришку, хорошо известного парижанам под именем Гаскариля.
Гаскариль был ужасом горожан. Предшественник Картуша, он соблазнял жен, дубасил мужей, грабил и воровал. Он был атаманом банды грабителей, главная квартира которых находилась возле Двора Чудес [10]. С этой шайкой Гаскариль проделывал всякие чудеса, но на убийство пускался крайне редко, почти никогда, и нужны были очень убедительные мотивы, чтобы заставить его пролить чью-нибудь кровь…
Полицейский, арестовавший Гаскариля, отвел его прямо к главному судье. А у того расправа была коротка.
– Вчера арестован мессир Рене, обвиненный в убийстве горожанина Лорьо на Медвежьей улице, – сказал судья Гаскарилю. – Надо полагать, что мессир будет присужден к колесованию. Если это так и случится, то ты будешь повешен в день его казни; это для тебя большая честь!
Гаскариль едва ли разделял мнение судьи относительно чести быть казненным, хотя бы одновременно с Рене, но противоречить он не решился и стал ждать, когда его призовут к ответу.
К этому-то Гаскарилю и направился президент Ренодэн по окончании допроса Рене.
Гаскариль принял президента не очень-то вежливо.
– Раз уж я осужден и вы собираетесь повесить меня, то можно было бы, кажется, оставить меня в покое! – сказал он.
– Друг мой Гаскариль! – ответил Ренодэн. – Ты страшно неблагодарен к правосудию!
– А чем это меня правосудие так облагодетельствовало? – возразил воришка. – Все равно меня повесят!
– Да, но тебя могли присудить к колесованию, а это гораздо мучительнее!
– Я никого не убил, а ведь колесование…
– Так-то так, да больно у тебя репутация плоха! И вообще ты не прав, что принимаешь меня так нелюбезно! Я хочу тебе добра.
– Что такое? – спросил воришка.
Ренодэн без всякой брезгливости уселся на грязную солому, служившую ложем для скованного по рукам и ногам преступника, и спросил:
– Есть у тебя дети?
– Слава богу, нет! – ответил Гаскариль.
– Ты женат?
– Тоже нет!
– Но, наверное, у тебя найдется человек, которым ты интересуешься?
При этом вопросе Гаскариль побледнел, покраснел и с замешательством сказал:
– Зачем вам знать это?
– Да ты только ответь!
– Ну конечно есть! Это Фаринетта, которую я увижу только один раз в жизни, да и то во время казни: наверное, она придет посмотреть, как меня будут вешать! – вздыхая, ответил взволнованный воришка.
– Ты любишь ее?
– Только одну ее я и люблю на всем свете! И меня душит бешенство при мысли, что вот я умру, а другой… Ведь ей только восемнадцать лет! Она красавица, ну а с глаз долой – из сердца вон… И когда меня повесят…
– Она помянула бы тебя добром, если бы ты оставил ей что-нибудь в наследство!
– Но у меня ничего нет!
– Ну а у Фаринетты?
– Тоже ничего, кроме голубых глаз да белых зубов! Этого еще мало!
– Для Парижа достаточно! – со злой улыбкой возразил судья.
– Да замолчите же вы наконец! – крикнул рассерженный Гаскариль. – Могли бы, кажется, дать мне умереть спокойно!
– Постой, друг мой, – спокойно перебил его судья, – ты только дослушай до конца! В самом непродолжительном времени ты умрешь. Если бы ты мог оставить своей Фаринетте кругленькую сумму в… ну, хотя бы в двести золотых экю, то она из благодарности осталась бы верна твоей памяти. А такую сумму ты мог бы заработать!
– Двести золотых экю для Фаринетты! – крикнул бедный воришка, ослепленный этой суммой. – Дорогая Фаринетта! Но что нужно сделать для этого?
– А вот я сейчас расскажу тебе это! Ты осужден, тебя повесят…
– Боюсь, что вы говорите сущую правду!
– Ну а умирают лишь один раз, и, вешают ли тебя за два преступления или за десяток, от лишнего преступления веревка не стягивает сильнее горла!
– Понимаю! Вы хотите, чтобы я принял на себя чужую вину!
– Вот именно!
– А что, собственно, я должен взвалить на себя еще?
– Убийство на Медвежьей улице.
– Так вот как? Значит, хотят спасти за мой счет мессира Рене!
– А тебе не все равно?
– Нет! Ведь за убийство колесуют, а не вешают!
– Обещаю тебе, что ты все равно будешь повешен, а вдобавок Фаринетта получит двести золотых экю!
– Бедная Фаринетта! – вздохнул воришка, который, видимо, склонялся к тому, чтобы принять предложение, но вдруг, неожиданно для президента, он тряхнул головой и категорически заявил: – Нет, я не согласен!
– Но почему?!
– А потому что раз Фаринетта разбогатеет, она сейчас же забудет меня, ну а я буду слишком мучиться на том свете, если Фаринетта устроится с другим!
– Дурак!
– Не спорю! А только я не согласен!
– Что же ты хочешь за согласие взять на себя вину Рене?
– Чтобы меня отпустили на свободу!
– Ты хочешь невозможного! – ответил Ренодэн, подумав. – Но… не падай духом, мой мальчик! Мы увидимся сегодня вечером и тогда поговорим.
С этими словами Ренодэн вышел из камеры Гаскариля и отправился к себе домой. Там он принялся за работу. Через некоторое время он взглянул на часы, затем подошел к окошку и увидал, что к его воротам как раз подъезжают носилки.
– Королева отличается точностью! – пробормотал он, отправляясь навстречу замаскированной даме, выходившей из скромных, лишенных всяких гербов и украшений носилок.
Когда Ренодэн ввел Екатерину к себе в кабинет, королева сказала:
– Ну что?
Эти два слова ярче ряда трескучих фраз свидетельствовали о ее беспокойстве и волнении.
– Рене вынес пытку, не выронив ни слова, – ответил президент. – Беда только в том, что воришка, на которого я рассчитывал, не соглашается!
– Но почему же? Чего он хочет? – спросила королева, и взор ее, засверкавший было радостью, снова потускнел.
– Он хочет свободы, и я обещал ему, что он получит ее, – ответил Ренодэн.
– Да вы с ума сошли! – крикнула королева.
– Нет, но у меня свои соображения, – ответил судья. – Надо полагать, что Рене безумно зол на палача…
– Господи, Рене не из тех, которые прощают! – заметила королева.
– И весьма возможно, что, если мы спасем Флорентинца, он непременно захочет сыграть дурную шутку с ним!
– Тем хуже для Кабоша!
– Но если Кабошу обещать, что Рене простит ему, палач согласится проделать одну штучку, которую лет пять тому назад он уже устроил с одним солдатом. У того была сильная протекция, и палач, вместо того чтобы связать петлю мертвым узлом, попросту закрепил ее неподвижной петлей. Затем, когда ему нужно было схватить преступника за плечи, чтобы собственным весом ускорить стягивание петли и удушение, Кабош ухватился за канат, которым подвязывают под мышки преступника. И так как тоненькая веревка, которую надевают на горло, была завязана не мертвой петлей, а крепким узлом, то солдат лишь испытал некоторую неприятность, но не более…
– И не умер? – спросила королева.
– Отнюдь нет! – ответил Ренодэн. – Ночью палач снял его с петли, и солдат отделался лишь тем, что у него шея окривела!
– И вы хотите, чтобы Кабош проделал то же самое над Гаскарилем? Это опасно, потому что Жан Кабош способен выдать нас с головой королю!
– Черт возьми!
– Но я дам вам хорошую мысль: обещайте Гаскарилю, что с ним поступят именно таким образом, ну а там… посмотрим!
Сказав это, Екатерина встала. Но Ренодэн остановил ее.
– Еще одно слово, ваше величество! – сказал он. – Гаскариль не поверит мне на слово, если у меня не будет в руках доказательств в виде собственноручно вашим величеством написанной записки с обещанием помилования!
– Но ведь… такая бумага… может попасть в руки… короля! – испуганно пробормотала королева.
– Я отвечаю за то, что этого не случится! – ответил судья. – Но иначе я ничего не могу сделать для Рене.
– Иначе говоря, вы требуете гарантию? – сказала королева.
– Для Гаскариля – да!
– Ну, и… для себя тоже!
Ренодэн ничего не ответил. Екатерина подумала: «Он во что бы то ни стало хочет попасть в парламент!» И, усевшись за столом президента, написала на куске пергамента: «Я помилую Гаскариля. Екатерина», – приложила печать вырезанным на печатке перстня королевским гербом и подала бумагу Ренодэну.
Когда королева ушла, президент снова отправился в Шатле и, войдя в камеру Гаскариля, сказал:
– Ну-с, ты останешься жив!
На вопрос воришки президент рассказал ему, как несколько лет тому назад Кабош спас от верной смерти приговоренного к казни солдата. Но Гаскариль не был простаком.
– А где доказательства, что это так и будет? – спросил он.
Президент показал ему записку королевы.
– В самом деле! – пробормотал Гаскариль. – Ведь королеве очень важно спасти своего Рене! Ну-с, а если я возьму вину Флорентинца на себя, получу ли я те двести экю, которые вы хотели дать Фаринетте?
– Получишь!
– Гм!.. Но хорошо ли с моей стороны грабить такую бедную девушку, как Фаринетта?
Ренодэн рассмеялся, а затем произнес:
– Мы дадим ей другие двести экю! Ну, согласен?
Гаскариль насмешливо посмотрел на Ренодэна и сказал:
– Что-то вы уж очень щедры, господин президент! Можно подумать, что вешать собираются не меня, а вас!
– При чем же здесь я? – ответил судья. – Ты сам понимаешь, что в спасении того лица, вину которого ты должен взять на себя, принимают участие такие особы, которые могут и умеют быть щедрыми! Я – лишь исполнитель чужих желаний.
– И обещаний, не так ли? – насмешливо спросил Гаскариль. – Э, нет, глубокоуважаемый господин президент, это дело обставляется так хитро, что нашему брату надо быть осторожным. Ну а я ровно ни в чем не вижу гарантий, что обещания, которые вы дадите мне, будут действительно соблюдены!
– Как! – патетически крикнул Ренодэн. – Я представил тебе записку ее величества…
– Тэ-тэ-тэ, господин Ренодэн, прежде всего, я еще не знаю, подлинная ли эта записка…
– Дурак!
– Весьма возможно! Кроме того, меня смущает еще и то, что, в сущности говоря, эта записка… остается у вас, и если меня все-таки повесят, то…
– Мне некогда! – недовольно перебил его Ренодэн. – Говори же прямо и без недомолвок, чего ты хочешь?
– Да весьма немногого, господин президент: гарантий, что обещания не останутся лишь на словах!
– Значит, ты боишься, что королева захочет сэкономить те несколько сотен экю, которые я обещаю тебе от ее имени?
– О нет! Скорее я боюсь как раз обратного!
– Ты бредишь?
– К сожалению, нет! Я боюсь, что королева прикажет опустить в мою могилу не двести, а тысячу золотых экю и что мне с того света будет очень тяжело сознавать невозможность воспользоваться такой большой суммой. Так вот я хочу гарантий, что мне подарят в добавление к золоту еще и жизнь!
– Но ведь я…
– Слова, глубокоуважаемый президент, слова!
– Так чего же ты хочешь, черт возьми! Может быть, ты потребуешь, чтобы к тебе пришла сама королева и…
– Ну вот еще! Королева! Что мне с нею делать? Нет, вот если бы ко мне пришла Фаринетта!
– Я вижу, – с досадой сказал Ренодэн, – что с тобой действительно бесполезно говорить! Чем дальше в лес, тем больше дров. С каждой минутой ты ставишь все новые и новые условия, исполнимые все меньше и меньше. Словом – тебе хочется быть повешенным? Ну и отлично! Это можно будет устроить хотя бы завтра утром, ну а на твое место мы найдем кого-нибудь посговорчивее!
– Поговорим откровенно и серьезно, президент Ренодэн, – ответил Гаскариль. – Ведь вы просто не хотите понять меня. Я не боюсь казни, потому что едва ли мне так или иначе избежать ее; не теперь – так потом… Знаете ли, в моей деятельности надо быть готовым ко всему! Но я уже говорил вам, что не доверяю верности Фаринетты мертвому Гаскарилю, и мне было бы очень тяжело думать, что на честно заработанные мною денежки она приобретет себе шикарного дружка. Вы вот говорите, что королева обещала помиловать меня. Правда, ее величество так и пишет в своей записке. А что, если это помилование не состоится помимо ее воли? Что, если Кабош ошибется и повесит меня самым заправским образом? Говорю вам откровенно: в данном случае меня пугает то, что останется жить Фаринетта, да еще с деньгами! Вот поэтому-то я и говорю, что могу дать окончательный ответ только тогда, когда поговорю с Фаринеттой. Она – девушка честная, и если что обещает, то сдержит. И тогда я буду в состоянии рискнуть, тем более что не один я буду знать о нашем сговоре…
В то время когда Гаскариль говорил все это, в уме Ренодэна с молниеносной быстротой проносился ряд самых противоположных соображений. Он думал о том. что осталось слишком мало времени для инсценировки комедии признания с участием не Гаскариля, а другого лица. Вместе с тем исполнить требование Гаскариля представлялось почти невозможным. Трудно уже провести в камеру заключенного постороннее лицо. Правда, эту трудность еще можно побороть. А вот разумно ли посвящать в сговор третьих лиц? Ведь положа руку на сердце можно смело сказать, что королева отнюдь не намерена сдерживать обещание. «Обещайте Гаскарилю, что с ним будет поступлено именно таким образом, а там… посмотрим!» – это были подлинные слова Екатерины Медичи, и если Гаскариля все-таки повесят, то ему, Ренодэну, придется ведаться с бандой со Двора Чудес!
А почему ведаться придется именно ему, Ренодэну? Разве в случае чего он не может сказать, что Рене приказал палачу повесить Гаскариля по-настоящему, чтобы не осталось живой улики? Вероломство и жестокость парфюмера королевы известны всем, как известно и то, что он, Ренодэн, – человек маленький, подневольный. Ведь никто не поверит, что всю эту историю со всеми обещаниями он, президент, затеял от своего имени и на свой страх и риск? Значит, считаться и мстить будут не ему, а тем, кто действительно виноват в нарушении данного обещания!
Это – одно. А другое – то, что для него, Ренодэна, в данный момент важно лишь исполнить желание королевы и выручить Рене. Что будет потом, это другое дело, но если он не заставит Гаскариля принять на себя вину в убийстве Лорьо, если Рене не будет спасен, то королева примет это за недостаток желания с его стороны. Ну а если от мести банды Двора Чудес еще можно как-нибудь отвертеться, то от мести Екатерины Медичи не уйдешь никуда. Значит, раздумывать нечего, и…
Гаскариль перестал говорить и выжидательно уставился на судью. Помолчав немного, Ренодэн сказал:
– Ты упомянул, друг мой Гаскариль, что я не хочу понять тебя. Нет, я-то отлично понимаю тебя, а вот ты действительно не хочешь понять меня! Ты просишь привести Фаринетту. Отлично! Допустим, что я приведу ее к тебе. Но подумай сам: сначала ты довольствовался тем, что Фаринетте дадут двести экю; затем ты потребовал жизни, затем к помилованию тебе понадобилось еще двести экю для тебя; а когда тебе обещали все это, ты находишь, чго мы слишком щедры, и требуешь свидания с Фаринеттой. Устроить это свидание трудно, но все же возможно. Но где же у меня гарантии, что потом ты не потребуешь еще чего-нибудь? А так ведь дело затянется до бесконечности!
– Нет, господин президент, – обрадованно подхватил воришка, – можете быть спокойны, больше я ничего не потребую. Если я поговорю с Фаринеттой и она даст мне кое-какие обещания, я буду спокоен. Тогда я буду уверен, что вы не собираетесь обмануть меня, а если и произойдет какая-нибудь ошибочка, то Фаринетта останется верной моей памяти. Только и всего, господин Ренодэн!
– Ну, хорошо, – сказал судья, – я буду милостив до конца и приведу тебе твою милочку. Только помни: это – последняя поблажка, и больше ты от меня ничего не выторгуешь. Теперь скажи мне, где я могу найти эту знатную даму?
– Это совсем не трудно, господин президент! – весело ответил Гаскариль. – Видите, у меня в левом ухе болтается сережка? Отстегните ее первым делом! Вот так! Теперь ступайте к церкви Нотр-Дам-де-Виктуар. Около Двора Чудес вы увидите ряд действительно чудесных превращений. Безногий и безрукий калека, например, у ворот Двора Чудес вдруг превратится в здоровенного парня… Очень возможно, что, завидя вас, чудесно выздоровевший больной вновь сразу заболеет и подползет к вам за милостыней. Тогда вы скажете ему: «Я пришел повидать Фаринетту от имени Гаскариля. Вот – серьга друга Фаринетты!» Этого будет достаточно: Фаринетта сейчас же выбежит к вам. По серьге, которую она же мне и подарила, моя милочка поймет, что вы пришли от меня, и последует за вами!
– Хорошо! – сказал Ренодэн. – Жди меня: я приведу к тебе Фаринетту. Но помни, это – последняя поблажка!
Он вышел из камеры, ворчливо думая: «Нечего сказать, в хорошую кашу мне пришлось замешаться из-за этого негодяя Рене! Буду даже рад, если ему свернут шею за Гаскариля, который мне несравненно симпатичнее, чем королева и ее приспешник. Но… земные блага исходят не от Гаскариля и ему подобных, а от королевы, и потому…»
Он плотнее закутался в плащ и быстро зашагал по направлению к Двору Чудес.
