Майра Сулейменова
Выбор
В кабинет потихоньку втягивались коллеги. В течении дня подкрашиваясь, подправляясь, решая сканворды, делая маникюр, за сотой чашкой кофе-чая все рассказывали, что на душе, со свекровью, мужем, детьми. Только она никогда не говорила о себе, муже, его болезни, своих желаниях, лишь добродушно улыбалась. Никто предположить не мог о непрощенных обидах, сроднившихся с жалостью, от бесперспективности будущего. Они с завистью наблюдали мление перед ней входивших в кабинет мужчин, не подозревая, что она жила по принципу Коко, – «чем хуже у девушки дела, тем лучше она должна выглядеть».
Она давно не удивлялась, что в нее влюбляются командированные, таксисты, мелкие клерки, даже молокососы разносчики пиццы. Ей делают комплименты, встречают с букетом после работы, приглашают на ужин и все это ей приятно. Она с ними идет до остановки, если он на машине позволяет довезти, непринужденно смеется, легко поддерживает беседу, ненавязчиво кокетничая и ничего не обещая прощается, со смехом обернувшись мотнув головой сказать «нет» и не прибавляя шага медленно идет к дому. С улыбкой заходит. С улыбкой встречает угрюмый взгляд мужа. С улыбкой отвечает на гадости. С улыбкой, не сводя взгляда, смотрит в недобрый прищур. И с застывшей улыбкой отводит намертво впившуюся в запястье руку мужа.
сентябрь 2015 г.
Игры судьбы
Электрички метро обдувая проносились мимо. Кама села на «Хамзе» до «Чиланзара», время, не сказать, что позволяло уткнуться в очередной детектив Абдуллаева, но хотелось отвлечься. В вагоне прохладно. Внучка рассматривала комиксы. Бесстрастный голос заученно освещал остановки. Не читалось и, закрыв книгу, подумала, «интересно, какая она и как сложилась судьба женщины, чей голос слышит из года в год?» Мысли посетили не случайно. Как обычно, сидя на скамейке у канала Анхор, она наблюдала за игрой внучки, когда ее окликнули. Кама встретилась с удивленным взглядом женщины, не сразу ее узнав.
– Ты ничуточки не изменилась, Кама…
Навстречу шла Диларом. На ней нет привычных атрибутов одежды узбекских женщин. Они раньше жили на махале в Чорсу. На махале соседи знают в какой семье, что-когда происходит, редко кому удается скрыть правду, здесь сообща в радости-горе. Диларом замуж украли по окончании школы. Спустя полгода, под причитания матери-отца, под прикрикнувшую бабушку и цыкнувшего на них дедушку, она беременной вернулась домой. Родители, не поднимая глаз, погрустневши стеснялись, оправдываясь перед соседями и родственниками, обвиняя сторону мужа. Махаля кивая головами, покачивая телами, вскидывая руками, цокая языками, поддерживала соседей и на топчане под тенистой айвой и нависшим виноградником, поучала девочек, «что не дай бог… вот посмотри на соседей – стыд-позор, …не смей возвращаться, терпи». Прошло время. Беда обрушилась на Каму.
Кама
Выточенные черты. Она словно индийская актриса с обложки журнала «Экран». Кама училась на романо-германском факультете. Позади летняя сессия. Нехотя планировалась поездка к бабушке в Маргилан. За вечер до отъезда с подругами пошла на дискотеку. Ей давно нравился парень из автодорожного института. И в тот вечер он не раз приглашал ее на танец. Под конец предложил покататься по городу, а после отвезти ее домой.
Солнце зашло. Духота цепко держала воздух. Огни города сверкали. Они мчались по ночному Ташкенту. Жаркий ветер трепал волосы. На душе светло. Он неожиданно пригласил домой на чай, успокоив, что родителей нет. И она согласилась.
Она неделю пролежала привязанная к батарее. Родители объявили розыск. Прощались.
Надеялись. Не верили. Ждали чуда. Молились.
Наконец, одна из подруг предположила с кем, возможно, уехала Кама.
Ее нашли в подвале дома. Дурно пахло. Он лежал рядом. Пьяный. Обрюзгло-тяжелый.
Мама
Обезумевшая от горя мать ни на мгновение не оставляла в больнице дочь. Рассматривала. Гладила. Ладонями закрыв рот глухо мыча-кричала, взывая к отмщению, посылая кары на голову насильника. Глазами лаская дочь. Давая обеты. Каясь в допущенных грехах, если умышленно и намеренно, то так сложились обстоятельства. Но кто безгрешен пусть бросит песок ей в глаза.
Свекровь
Единственный сын. Баловень. Милиция отозвала его родителей, отдыхавших на курорте. Они не верили в случившееся. От слез глаза превратились в щелочки. Уверяли, произошедшее, ошибка. Вспоминая доброго-милого мальчика. Сердце отца остановилось, не вынесло позора. Ни дня не работавшая мать, размеренно-ленно прожившая за спиной мужа, овдовела. Сумела вымолить отказ от заявления, ввести Каму невесткой в дом. От ее привычно ласкового мальчика не осталось следа. Груб. Неуправляем. Пил.
Невестку, дочерью принять не смогла. Но и не обижала, считая, она и так несчастна. О, всемогущий, неужто эта всеобщая скорбь взглядов осталась на всю жизнь? А ведь она, желала лучшего всем. Искупить вину перед Камой. Снять позор с ее родителей. Исправить ошибку сына перед памятью мужа. Она спасала сына, сделав все, чтобы его не посадили. А произошло то, в чем они вынужденно проживают сейчас.
Сын Каму не обижал. Не бил. Не оскорблял. Уходил и приходил ни на кого не глядя. Возвращаясь пьяным, не ужиная, ложился спать. И, казалось, в доме живут она и невестка. Вдвоем садились за стол, односложно общаясь. Не разговаривая друг с другом, делили работу по дому-двору. Так длилось два года. Сын бросил пить. После работы шел домой. Неразговорчив. Нелюдим. Появились совместные завтраки-ужины, по выходным работа в саду. Пока у них подрастала дочь, он в одиночку играл в нарды, шахматы. Позже и ей привил интерес к шахматам, перешедшим к решениям головоломок.
Иногда провожая взгляд сына на жену, казалось, конечно, это бред, но сын все-таки любит эту несчастную девушку?!?
Шли годы. Она понимала, ждать уже нечего. Смех и веселье забыли дорогу к дому. Не будет того, что было. Этому дому не суждено вернуться к прежнему образу. Жизнь прошла. Между сыном и невесткой стоит прошлое. Жестокое. Прошлое без будущего. Только день насущный. Думала и днем, и ночью. И собирая абрикосы. И ухаживая за инжиром. И укутывая на зиму фундук. И рассеянно распивая чай в саду с соседками. И играя с ними в «гяп». И выстилая стенки тандыра лепешками-самсой, вспоминала мужа. Да, когда-то дом был наполнен жизнью. Выложив выпечку в тогарашки и накрыв белым полотенцем, проводила рукой по горячей, по теплой, по остывающей поверхности и говорила себе, вот так по капле уходит суть, и не в твоих силах остановить, притормозить, попросить, вымолить… у всего свой срок.
Все чаще мучил вопрос – не вмешайся она тогда, то сын отсидел бы и жизнь у него была б иной?! И у Камы может сложилось иначе?!
Как оправдание, повторяла что, – «Исходила из добрых побуждений. Кто взял бы замуж опозоренную Каму? Никто. А куда б родители ее отправили от стыда и срама? В Маргилан?
Да никуда б не отправили. Для этой семьи, случившееся привело б еще к не одной трагедии…». Она сделала все, чтоб не посадили сына. А разве есть в мире мать, которая не защищала б своего ребенка? Если есть, пусть встанет перед ней, посмотрит в глаза и плюнет в лицо. Совершила неправедное? Считается это грехом? Она не могла это ни с кем обсуждать. С кем? На махале? Кто ее поймет? Только тот, кто прошел через это сам. Время летело. Шли десятилетия. Казалось, жизнь потихоньку вошла в русло. Наблюдая за работающим в саду сыном, она вновь видела прежнего сына.
Кама
Кама с внучкой выйдя из метро, пошла навестить маму. Мама грузно лежала на топчане под старым буком. Подправила под ней подушку, перекинулась с ней парой слов, и стала убаюкивать уставшую внучку, поглаживая ее по спине. Нет-нет поглядывала на маму, лежащую с прикрытыми глазами. По ее дыханию Кама знала, мама не спит.
Мама
Старая женщина, тяжело повернулась на бок. Она ждала дочь. Чувствовала ее приход. С утра в тандыр ставила лепешки. На поднос выставляла сливки, фундук, мед, виноград, покрыв все вафельным полотенцем, ложилась на топчан, ожидая щелчок затвора калитки. Поцеловав, вдохнув родной запах, немногословно ответив-спросив, прикрыв глаза лежала, пока дочь не уедет. Мысли терзали. Прошло тридцать лет, но все живо словно произошло вчера. Боль не утихла, свербела тяжестью, раздавливая печатью, разливалась горечью. Она винила себя, что, сидя с дочерью в палате, подтирая уголками платка слезы-сопли, сморкаясь и поперхиваясь, посылала проклятия парню, ставшему зятем. Проклятия несчастьями пали на голову дочери, чей беззаботный смех остался за дверью палаты. Осознала, да поздно. Проклятье – большой грех. «Позор тебе, позор тебе женщина», – говорила себе изо дня в день, много-много лет.
Кама
Кама, наблюдая за безмолвными губами матерей, сомкнутыми скорбью, знала, о чем думают, в чем себя укоряют. Между собой они не общались, не поздравляли с праздниками по телефону. Прошлое унесло с собой смех, эмоции. Жили рассуждая, укоряя, ничего не ожидая. Если б она как Диларом, тогда возвратилась домой или уехала к родственникам, может отец остался б живым и вернулся привычный уклад? Нет. Кто-бы не вошел в твою жизнь поступками-словами, он вносит изменения, ничто не оставив прежним.
А сейчас… что она думает, сейчас?
А сейчас, не осталось обид, давно простила мужа. Не свыклась, нет. Поняла и приняла.
Поняла многое и свою вину не признать не могла.
Стыдясь попросить его поднять стекло в машине, не постеснялась поехать на чай в его дом. Позже могла не поддаться давлению, могла не выходить замуж за насильника. Кого винить – свою безвольность, малодушие, стыд и страх родителей? Перечисляемый список многопунктен. Есть смысл винить, когда жизнь прошла?
Приняла, как есть. За все годы ни разу не обидел. Не пьет. Дом-работа-дом. Так и живут в родительском доме. Не построили новый, не обогатились. Дочь с мужем живет в другом районе города. Внучка, практический с ними. На руках свекровь. Мама, к которой часто ездит. Две могилы навещает, чистит.
Свое отношение к нему? Живет с ним и живет.
Так ли все просто? Не ответить односложно. Давно поняла, не все в жизни однозначно. Иногда, казалось, может это и бред, но он любит ее. Какой-то странной, своей любовью. Порой, поймав на себе его взгляд, хотелось положить его голову на колени и гладить-гладить, выгладить из него проклятость, которую он в себе взрастил. Что это, жалость? Бывает в какой-то миг отыщет складку в мимике его лица и вспоминается все. И что она испытывает после всего? Ничего.
Он оказался хорошим мужем-отцом. Пил первые два года. Она знает, от стыда, ненависти и презрения к себе.
Почему простила? Жизнь прошла, другой нет. Пора готовиться к встрече с НИМ, там на верху. Что она ответит, когда ОН спросит, почему не очистилась от обид, ведь было достаточно времени.
Матери не разговаривали между собой, не разговаривали «об этом» с ней. И она в ответ молчала. Все не так, как они, думая, изводят себя. Интересно, если взвесить на весах вопрос, кто больше виноват – она с мужем или матери, за которыми и любовь, и защита?
Как все просто и не просто. Испытания не случайны, каждому то, что он должен в себе решить. Позволь не работать над собой, пусти беды на самотек, попадешь под колеса их пакостей, новых ловушек и жди закона Мерфи. У осуждающих, надменных, завистливых и прочих своя западня. Ее испытание: легкомыслие, глупость, нерешительность, страх ответственности. Когда с ней это случилось поняла, с ней произошло то, что могло произойти только с ней, то, что свойственно ее характеру, в этом есть закономерность. Выводы выверила жизнь. Все оказалось просто: чем разумней пройдешь испытание, тем благосклонней жизнь. Ад и рай здесь на земле: ад – испытания, рай – вознаграждения.
Что он к ней испытывал эти годы? И думается, это любовь?
Что произошло в тот вечер? Глупость, вызвавшая агрессию, которую было не остановить. Он не смог противостоять монстру внутри себя. Дни сменяли ночь, ночь ожидала нового дня трясясь, боясь, надеясь. Но, кто учил как себя вести в нестандартных ситуациях? Беспечность, беда. По сути, звериные инстинкты живущие в каждом, глубоко запрятаны в будничной жизни. Стоит природе изменить привычные границы, оживает необузданность.
В этой истории их осталось четверо. Мать и дочь. Мать и сын. Муж и жена. Каждый глубоко одинок. Сам в себе. И одиночества из них не вытравить. Оно пришло с потерей – себя, родных. Пустотой обездомив дом… уныло сиротя.
А…
А… Может счастье оно такое – тихое, безобидное, спокойное?!
А… Может счастье оно такое – жизнь прожита и у тебя не осталось обид?!
А… Может счастье надо самой взращивать в себе?! Культивировать?!
А… Может счастье, когда ты можешь его так и назвать – счастье?!
А… Может счастье – когда ты такой, какой есть. Без игры?! Лукавства?!
А… Может, один из главных шагов к счастью, говорить себе правду, ведь обманываясь,
рождается боль. В новом самообмане рождаются новые междометия.
А…
А… У кого-то нет покоя. И этот кто-то, карауля у окна пьяного мужа, спасается бегством от побоев-унижений. Но зная твою историю, бросает на тебя взгляд жалости. Считая тебя более униженной. Себя счастливее.
А… Кто-то, зацикленный в мелочных обидах-мести, радостно счастлив не брезгуя интригуя-стравливая.
А… Кто-то, не разобравшись в приоритетах, поставил ставку не на тот выбор и погряз в проблемах дня сегодняшнего – ожидая, что впереди ждет лучшее.
А… Кто-то громко смеется, желая заявить, как он счастлив, а наедине, тихо поскуливая плачет. Годы, это не только возраст, но и смена ценностей. На каждом этапе свои чувства, восприятия, свои краски. Что свойственно в пятнадцать, невозможно в двадцать, не по силам в тридцать, смешно в сорок. С каждым разом большее понимание. Учишься воспринимать жизнь не только чистыми цветами. Открываются чувства на нюансы. Видишь игру полутонов. Если видишь и чувствуешь, принимаешь и применяешь оказывается выиграл шанс в мир баланса, счастлив своей индивидуальностью. Пожалуй, здорово что нет единых рецептов счастья. Ты благодарен своему пути.
А коварство обиды кропотливо съедает позитив, отзывчивость, заполняя место по закону сохранения веществ злостью, склочностью, завистью, разрушая целостность, незаметно меняя-озлобляя последующую жизнь. Прощение меняет многое. Прощение, оно тогда прощение, когда вправду нет дела до обид, прошлое воспринимаешь, как этап жизни, ранам даешь возможность бескровно зарубцеваться. Прощение – гарант покоя. Награда – сложившаяся жизнь. И есть ли ответы? Рецепты? А, что такое счастье?
август 2013 г.
Пассионария…
Я восхищалась ее историей любви, ею самой, считая, каждый живет, как позиционирует.
Она словно владела актерской техникой зная, как работает язык тела. Яркая, красивая. Глаза блестят, когда яростью-гневом, когда чарующе любя. Чертовский прищур маняще играет, но этого прищура стоило остерегаться. ОНА искусно жабу превращала в царевну и знала, когда надо дать обратный ход и царевну превратить в жабу.
ОНА рано вышла замуж, родила. Потом, шаблонность господствуя, мечту играючи превратила в затасканную историю.
Он изменил. ОНА с сыном ушла к маме. Начало 90-х. И с ним трехлетним уехала в Гамбург. Из 24 часов в сутки работала 20, на восстановление сил оставалось совсем ничего. Первую половину дня работала на автомойке, вечерами – официанткой в ресторане, где плюс чаевые. В выходные дни разносила пиццу, подрабатывала флористикой, читая про цветы ненавязчиво продавала полученную информацию, а клиент без шанса отказаться покупал дорогой букет. Рабочие места находила рядом с домом, не тратя времени на дорогу между сменами, забегала к сыну – поцеловать, покормить, уложить, прочитать по списку, что можно-чего нельзя и признаться, что он единственный достойный ее обожания. Малыш в ответ прижавшись, тихо шептал, разрывая ей сердце, – Мама, а когда ты придешь?
– Ты будешь спать, видеть волшебные сны, а я обниму тебя крепко-крепко, и ты это непременно почувствуешь, и я буду рассказывать сказки.
– Мама, а мы поедем к бабушке?
– А как же, мой малышочек, докопим денег, купим дом, возьмем бабушку к себе и будем жить счастливо. Ты не бойся. У меня ведь растет сын-герой.
ОНА верила в результат. ОНА работала бы и ночью, но, как и ее мальчик, боялась темноты. Прибегая в комнату, неслась к сыну и прижав его к себе, не успев ни о чем подумать, мгновенно засыпала. Ненавидела будильник, ненавидела рассвет. Ненавидела утреннюю прохладу, змейкой вкрадывающуюся за воротник, холодом пронзая ее хрупкое тело. Три года без выходных. 21900 часов титанической работы. Во всем себе отказывая и накопив денег, вернулась на родину. Купила двухэтажный дом-машину. Забрала маму, наняла домработницу-водителя. Сын учился в престижной платной гимназии.
И влюбилась. И влюбились в нее. И все сказки мира померкли в сравнении с ее сказкой. ОНА готовилась стать мамой, самой ласковой на свете, пока вновь банальность не вошла в свои права. Приговор. Женат. Первые слезы. Не плакала при первой измене. Не плакала, когда руки от холода судорогой сковывало до боли. Не плакала от страха за сына, запертого в чужой, уютной комнате. В ней неожиданно проснулась слабая женщина. О существовании которой не подозревала, зная «слабость не ее удел». Сильная и слабая женщина, сопоставимо как генерал и прапорщик, Париж и Джетысай, ахалтекинец и ослик. Оказалось, сильная женщина и слабый пол – один черт. Пачки сигарет сгорали в ее боли. В ответ сыпались обещания, – «всегда будет рядом». Нашла сил сказать, – «все сама, что-то подобное происходило тринадцать лет назад». Дверь закрылась на замки. Он приезжал каждый вечер и сидел в машине у ворот. Никто не смел нарушить новый закон, введенный в конституцию этой семьи. И опять все избито-плоско – роддом, сын, бессонные ночи. Деньги имеют предел. Водитель продавал ее одежду-украшения. Однажды, просидев ночь, выкурив не одну пачку, проанализировала, взвесила, приняла решение.
Утром косметолог-СПА. Позаботилась, чтоб к вечеру дома никого не было. В этот день ему позволили войти.
ОНА пошла своим путем. Не требовала развода. Сопровождала в командировках. Ее подруга,
звоня его жене, успокаивала свою совесть, говоря, – «A la guerre comme a la guerre» и сообщала ей номер в отеле. Свечи, шампанское, цветы летели в клочья при встрече разъяренных женщин. Царапины стали постоянством. Каждая изощряла свой почерк на его лице. Главная интрига. В отличии от жены, ОНА не показывала недовольства-раздражения. Никогда не произносила имя жены. Но, с удовольствием буйствовала при встрече в паре с ней. Он не верил жене, пытающейся доказать звонки, не забывая ее оскорбить. ОНА тихо шла к главенству.
Он клялся, 365 ночей в год ее по праву. График нарушался, и после очередного прокола он неизменно попадал в изысканно расставленный капкан. О, в этом гневе ей не было равных. Маму с сыновьями-домработницей водитель увозил из дома. После чашки кофе, затянувшись сигаретой, звонком приглашала того единственного на ужин. Работники ресторана на террасе сервировали стол, выставляя закуски, холодные блюда, свечи на накрахмалено-скрипящую скатерть. Напиткам мог позавидовать глава администрации города. ОНА нежилась в салоне красоты, уезжала в магазин вечерних платьев.
Вечер наполнялся классической музыкой. Тихий-милый разговор не нарушал идиллии. Официанты обслуживали. Кульминация развязки близилась к выстроенному завершению. Сияющие глаза манили, дразнили. Официанты подливали. Его откровенность не знала границ. Ароматы искусственно усиливали. В какой-то момент переключатель перенастраивался на другую волну. Посуда разлеталась осколками. Крики разносились на квартал. Соседи, не возмущаясь, с балконов смотрели очередную серию мелодрамы. Все заканчивалось байгой двух мерседесов и любовью до утра.
Через год официально оформили отношения. В центре купили пятикомнатную квартиру, со вкусом обставили. Муж в городе занял положение. ОНА знала, как встретить руководство города, оформить-подать, поддержать беседу, очаровать улыбкой. Его взрослая дочь переехала к ним, поступила в институт. Одевалась в лучших Домах моды.
ОНА наслаждалась всем, избалованная мужем, обожая сыновей, почитая маму, ненавидя падчерицу и создавая ей рай, пригласив на переговоры Бывшую, устроив ее жизнь, что и та осталась довольной, не обремененная бытом-дочерью. Закрыт последний гештальт.
А тот дом не позволила продать тому единственному, которому ни в чем не отказывала. Этот дом ЕЕ история. История любви. История успеха. Талисман удачи. Легенда.
2009 г.
Письмо незнакомцу…
Я сидела в парке Панфилова. Умчавшийся ливень, успел наполнить свежестью воздух. Где-то скворец то свистел, то скрипел, то щелкал словно соловей. Сидящая напротив женщина подбрасывала семечки осторожничавшей белке. На ней было пальто покроя 70-х, платок завязан под подбородком. Встретившись взглядами, улыбнулись. Вскоре, сделав несколько шагов навстречу ко мне, она протянула конверт. Не знаю зачем, но я его взяла.
– Это мое письмо, прочтите, пожалуйста. Я завтра уезжаю.
Позвонил сын. – Мам, я приехал.
– Сейчас подойду.
Я почувствовала незаметную улыбку, то ли глазами, то ли краешком губ, или едва дрогнувшими мышцами лица, не могу сказать, но улыбку. Я чехлила телефон, пристраивала его в сумке, застегивала молнию, не сводя взгляд от удаляющейся фигуры.
Дома, приняв душ, закрылась в спальной, обложилась подушками и вскрыла конверт.
Прошло 10 лет прежде, чем я выложила то письмо, отредактировав, сократив, убрав лишнее, пригладив, постаравшись сохранить ее язык.
«Не представляю, в чьи руки оно попадет. Извините, не нашла другой способ выговориться. У меня никого нет: ни сестер, подруг, дочерей, я одинока. Все думаю, зачем меня мамка родила, если не любила и всю жизнь проколотила, зачем жила, от меня ни проку, ни толку не было, только косячила одни глупости… Ведь все могло быть иначе. Так жалею обо всем.
В Алма-Ату приехала впервые, большой у вас город. Диагноз поставили. И так захотелось, чтобы кто-нибудь посочувствовал, подумал обо мне, хотя бы, ты, незнакомец. Еще не хочу, чтобы кто-то повторил мои ошибки.
Жизнь прошла в селе. После училища вышла на работу в свою школу, учителем начальных классов. Через год по распределению приехал учитель черчения. Говорят, любви с первого взгляда не бывает, «врут, еще какая» казалось тогда. Влюбилась в него сразу. Спать-есть перестала, караулила у дома, что ему отвели. Бегала за ним в клуб, куда он за девчонками ходил. А мне кивок и пошел дальше. Я смотрелась в зеркало и ненавидела себя за колченогость, некрасивость, неуклюжесть, дылдловатость. Мне не шел модный «сессон». Джинсы купить то денег нет, то негде. Это случилось на ноябрьский праздник. Учительница с параллельных позвала к себе. Я отпросилась у мамки, задумав, не отпустит, убегу, страха не было. Мамка отпустила, наказав, чтобы до ночи вернулась. Все по парам. Мне тоже кто-то полагался, но все равно. Там должен был быть Он. И Он был, не один, был с историчкой. У нее кличка была «истеричка» и мы смеялись, как «истеричке» удалось стать историчкой. Но она красивая такая, кровь с молоком, румянцы до ушей, копна кудряшей – одним словом, спереди и сзади все на местах. Но мне в этот вечер повезло, как тогда подумала я. Ни с того, ни с чего историчку заистерило и она ушла. А Он остался. В доме натоплено, все разогреты. Тот который мне пара сразу понял, мне не до него. И ему видимо не до меня, упился, заснул за столом. Пели «самоцветы с песнярами», устроили перерыв. Парни вышли курить, девчонки искали медленную музыку. Поставили Джо Дассена и побежали звать пацанов. И танцевали, и обнимались, теснее и плотнее. А Он со мной. Мы беспарные, стали парой. Тогда мне его имя казалось, красивейшим именем на свете. Я не пошла домой до темна, как требовала мамка, а осталась с ним. Утром перед школой, мамка, как полагается, била крученным мокрым полотенцем, оставляя борозды, от тугой боли набежали слезы и улыбка плылась, что все нипочем. Я была уверена, теперь мы пара, мы вместе, теперь он женится на мне. Мамка колотила и колотилась в злобе. Я в школу бежала счастливая и остановилась, ноги подстегнулись – он в школу заходил с ней. Расходясь в рекреации, они так посмотрели друг на друга, и я поняла, они опять вместе. И тут, я не поняла, почему? Они же вчера расстались! Он же был со мной, целовал, пьяно много что шептал…
Потом, не раз повторялись истерики исторички и наши ночи, где придется, без любви и клятв. Не знаю, зачем, почему обманывала себя, что вот-вот почувствует, полюбит. К майским праздникам поняла, потяжелела я. Как не заметила? Он пил. Заканчивался его год практики. Не знала, как сказать ему да мамке. Кого боялась больше, его что бросит, мамку что убьет? Не знала кому первей признаться. Сказала ему вечером, с припасенной бутылкой. Сказал, чтоб к бабке сходила и скинула. Сказал, не женится, в город вернется, практика закончилась. Мамка узнала, избила, к бабке побежала. Да бабка отказала, поздно уже, надо рожать, да и двойня. Мамка побежала в школу, райком, райисполком, районо, писала везде. На улицу не выйти. Пузо лезет. Его вызывали, таскали, стращали. И настращали. Нас расписали. Приехали его родители, ругались с мамкой. Мамка билась полотенцем, кричала. Мать его меня совестила. А че совестить? Все уже случилось. А наедине я мечтала. Мечтала, все у нас сладится, двойня народится, возьмет их на руки, полюбит и их, и меня. И все будет хорошо, пить бросит, он же не колхозный, городской, интеллигент, но ничего не получилось. Он пил и пил по-настоящему. Нам как молодым специалистам дали дом, родились девочки, но он не смотрел на них. Придет, поест и уходит к той, другой. Домой возвращается под утро, если не у нее, то угарный, смутной. Родители приезжали, но тоже внучек не признали. Мамка моя умерла. Через пять лет историчка уехала в отпуск и там вышла замуж, к этому времени она и вовсе расцвела. А девочки мои, попали в инфекционную и там ушли, улетели. И остались мы с ним одни. Нет мамки, нет девочек, нет той, другой. Есть разлука в одних стенах, с ними боль, ненависть друг к другу. Потом он ушел, в пьяном угаре сердце остановилось. Он, наверное, и не понял. Отпуска проводила на работе – красила, белила, чистила, все легче, отвлекало, не до копаний в себе. У соседок своя жизнь, да и не самой же сор выносить, и так все всё знали, жизнь прошла, не поднимая головы. Теперь ухожу и я следом за ними, к ним. Может, там у нас все срастется, надеюсь на это. Поздно поняла правду – насильно мил не будешь. Уж кто из нас кому жизнь сломал, не знаю. Знаю только, нельзя быть самонадеянной. Нельзя верить, что как думаешь, так и будет. Нет у человека таких сил, он не бог. А вы простите, что на вас все вылила, простите, что прочли. После обследования захотелось полезное сделать, предупредить, предостеречь девчонок. Не любит, плюнь, свет клином не сошелся. Не бейся, не решай за него, не насилуй. Погубит, отомстит нелюбовью. И сама на ноги не встанешь, загнешься. А я ведь добрая была, любила, радовалась, улыбалась. Как случилось, что не хватило на нас моей доброты, любви, я ведь верила в нее. Первые годы перешагивала его игнорирование и ненависть. Думала, увидит, как прощаю его. Потом люто возненавидела его и ее, смерти их желала. А улетели мои доченьки, оставили меня. Наверное, правильно, зачем я им злая, чему их научу? Хватит с меня мужа, не надо мне судьбы ломать. Мать боялась, я как она без мужика буду детей растить. Боялась она, расплатилась я, и за грехи обиды матери, тоже я. За мое зло, мои доченьки. Сколько помню, столько мамка меня колотила, гнев на меня изливала, который на жизнь излить не могла. У нас никого кроме друг друга не было. Устала и больше не могу с проклятьем жить. Страшно ненавидеть, желать чьей-то смерти. И ведь придет смерть, но унесет не ту жизнь. Простите.»
Этот рассказ пример, где женское всепрощение уживается с обидой. Надеясь, что сумеет перебороть нелюбовь-нежелание. Думает, время расставит акценты. Мечтает о дне, когда станет единственной, о ночах, где повелевает движение и взгляд. Как много неучтенных, непродуманных «но». Как много «авось» сумею, смогу, получится. Любой женщине хочется капризов, почувствовать, как потакая, на руках носят ее манкую избалованность. Услышать нежно ласковый шепот. Капризы просто так, капризы которой любят. Нет ничего страшнее безразличья.
Она ответила на свои вопросы. Несовместимо применяя силу и стращая создавать семью. Взаимные обиды с годами не пройдут. Будут крепчать и обрастать наростом гнева.
2010 г.
Старики-сироты
Шолпан, раз в год приезжала на переквалификацию в институт усовершенствования врачей. И непременно заходила ко мне на работу, где мы непременно восхищались старинными украшениями друг друга. И однажды она рассказала удивительную историю браслета, случившуюся четверть века назад.
После работы, забежав в гастроном за полуфабрикатами, она обратила внимание на сухонькую старушку, сильно напомнившую актрису Амину Умирзакову, с выразительным взглядом. Рассчитавшись и уложив продукты, подняла голову в поисках старушки, но ее не было. Молодая женщина шла по тротуару, решая, какую одежду подготовить детям в сад, что заготовить на завтрак, какой подарок купить на юбилей брата мужа и сколько гостей остановятся у них. Позже не раз еще встретив бабушку с буханкой в одной и той же одежде, она запомнила ее. Однажды в воскресный полдень поздней осени, забежав в гастроном, отряхнув зонт и подняв голову, увидела ее, отходившую от кассы. Шолпан, подбежав, взяла ее за локоть, – Как вы, апай?
– Спасибо, доченька.
– Позвольте, я провожу Вас.
– Мне некуда идти, – спокойно прозвучало в ответ.
– Вы, приезжая? – уверенная, что это не так, уточнила Шолпан. Не сговариваясь, подошли к окну и примостились на широком подоконнике. За окном разбушевалась непогода. По стеклам хлестал дождь. По асфальту скатываясь в рулон бежала вода, унося пожухлую листву. «Похоже затяжной и мерзкий у него сегодня характер», – подумалось с тоской, оглядывая, одежду старушки. На ней штапельное платье, жилет из темного бархата, потертого местами, белый платок узлом подвязал волосы, скрученные жгутом, черные ичиги в галошах. «Заболеет», подумалось. На лице отразился ужас, Шолпан всегда стыдилась, что не умеет скрывать эмоции.
Бабушка рассказала, как лишилась квартиры, в которой прожила с мужем и дочерью, ушедшими раньше ее. Пережив и пережив то, что пришлось пережить, и, не смирившись, что осталась одна, сломленная двойной утратой, упрекая их перед их фотографиями, плача, тоскуя, скуля и торопя время воссоединиться, отчаянно вымаливая, не поняла, откуда пришла беда. Коммунальными платежами при жизни занимался муж. Она по характеру аккуратная и педантичная, тем не менее запаздывала с оплатами. В домоуправлении, сочувственно кивая, ей предложили вариант обмена на меньшие квадраты. В результате сделки, ни трехкомнатной-однокомнатной, ни денег за разницу. Началось беспризорное мыканье, переночуешь ночь другую у знакомых, вокзале-аэропорту. Впереди зима. Видать услышали ее на верху. Так молилась ускорить встречу – устроили, зиму не пережить. Правду говорят, «когда человек теряет веру, Всевышний посылает испытания», – закончила она свой рассказ.