Марк Рабинович
Чудотворцы
Раб
– Чего вы тащили эту падаль? Прикончили бы сразу и всех делов.
– Вот ты и прикончи. Только, чтобы без страданий, как Господь повелел. У тебя на мече зазубрины есть? Если нет, то значит ты в бою и не был. А если есть, то не можешь его зарезать, неправильно это.
– Я его мясо есть не собираюсь, так что мне зазубрины не помешают. Кстати, вот они, мои зазубрины, давай померяемся, у кого больше…
Оказалось, что он немного понимает язык иудеев, очень похожий на арамейский, вот только окончания слов звучали по иному. И все же, с пятого на десятое, можно было разобрать незамысловатые шуточки воинов, посмеивающихся над плененным врагом. Он огляделся. Его никто не охранял, но и убежать не представлялось возможным, так как его посадили на землю в самой середине лагеря мятежников. Здесь горели костры, тянуло запахом очень вкусной похлебки, а может, он просто проголодался. Публий непроизвольно облизнулся, он был готов погибнуть от меча, но в его планы не входило умереть с голоду. Какой-то сердобольный воин протянул ему разбитый черепок и показал на котел, из которого шел соблазнительный пар. Инженер зачерпнул густое варево и стал жадно хлебать его через разбитый край. Насытившись, он огляделся и насторожился. Похоже, подумал он, сейчас будет решаться моя судьба.
По стану шли трое. Одеты они были более богато чем простые воины и почти одинаково. И все же это была одежда воинов: немного удлиненные туники, широкие пояса с мечами в ножнах, богато расшитые передники, длинные волосы повязаны витыми сине-белыми шнурами, на ногах наголенники, гоплитские сандалии. Лицом они тоже были похожи, это трое братьев Хашмонеев. И только, когда маккавеи подошли ближе, он увидел различия между ними и, в первую очередь – глаза. Глаза шагавшего первым выражали высочайшую долю целеустремленности, до такой степени, что удивительным образом казалось – они движутся впереди своего хозяина, опережая лицо. Второй брат глядел властно. О, это были глаза властителя, но не страждавшего власти, а изначально обладающего ей в силу некоего загадочного, неизвестного никому права. И наконец, глаза третьего брата, давеча пленившего инженера, были загадочны. Никто не смог бы с уверенностью сказать, что именно таится в их глубинах.
Трое маккавеев: Целеустремленный, Властный и Загадочный, медленно продвигались по лагерю, улыбаясь и приветствуя встречных. Наконец, Целеустремленный нашел какую-то кочку, потрогал ее сандалием – прочна ли – и, поднявшись на импровизированное возвышение, обратился к воинам с речью. Говорил он страстно, быстро, да, к тому же его все время прерывали восторженными криками. Поэтому, Публий разбирал лишь отдельные слова:
… Братья… победа… Горгий… бежали.
Из этого можно было сделать вывод, что корпус Горгия разделил участь основного войска селевкидов. Свою речь маккавей закончил подняв руку и прокричав что-то вроде: "теперь можно". На это последовали дикие крики восторга, и большинство иудеев побежали куда-то через рощу. Публий вспомнил повозки со слитками серебра и без труда догадался, куда они бегут. Наверное, злорадно подумал он, им достанется и лазоревый хламис Никанора, который тот вряд ли успел нацепить.
Лагерь изрядно опустел, и трое братьев, обратив внимание на пленного, подошли ближе. Они оживленно заговорили на своем языке, причем говорил в основном Загадочный, кивая время от времени на Публия. При этом лицо Властного выражало скуку и безразличие, а Целеустремленный явно думал о чем-то своем, лениво реагируя на речи Загадочного, который энергично продолжал что-то доказывать. Наконец, он устало махнул рукой и подошел к Публию.
– Кто ты? – спросил он по-гречески.
– Публий Коминий Аврунк – равнодушно сказал инженер.
– Я спросил – кто ты, а не как твое имя.
– Никто. Я теперь никто.
– Ну что ж – воскликнул Загадочный – Быть по сему.
Фраза была непонятной, но у Публия сейчас не было ни сил ни желания попытаться ее понять.
– Оставь его, Симон – к ним подошел Целеустремленный.
Они о чем-то снова заспорили, перейдя на своя язык. Смысла их спора Публий не улавливал, разобрав лишь слова "интересно" и "искра". К тому же, загадочный Симон называл Целеустремленного – Иудой, и инженер догадался, что это и был "Молот". Подошел Властный, послушал и пожал плечами, так ничего и не сказав.
Внезапно, разговор Симона с Иудой прервал громкий крик. Это был женский крик, громкий, но тут же приглушенный, как будто кричавшей затнули рот. Публий обернулся и увидел женщину. Никто не прерывал ее, это она сама закрыла рот рукой, приглушив невольно вырвавшийся у нее возглас и продолжая смотреть на Публия неимоверно широко раскрытыми глазами цвета мокрого песка. Все безразличие Властного моментально куда-то исчезло. Подскочив к девушке, он начал что-то у нее требовательно спрашивать, все время указывая на Публия. Та что-то ответила, отрицательно покачав головой, но маккавея это, похоже, не убедило. Теперь он подскочил к Публию и ухватив его за горло, закричал:
– Так это ты? Ты? Я вырву тебе сердце!
Девушка, которую звали шелестящим именем Шуламит, подбежала и попыталась ему что-то объяснить, но Властный ее не слушал и продолжал выкрикивать угрозы, теперь уже на своем языке. Публий так ничего и не произнес, да он и не мог ничего сказать, потому что железные пальцы маккавея так сдавили ему горло, что перехватило дыхание. Но вот, подумал он, сейчас все и закончится. Но радовался он рано. К Властному подошел Иуда и положил ему руку на плечо. Это почти незаметное движение оказало на его брата более сильное действие, чем крики девушки. Железные пальцы отпустили горло инженера, и теперь он видел только глаза, горящие злобой и ненавистью. Подошел Симон и маккавеи начали что-то горячо обсуждать, но Публий не прислушивался, он был занят – он дышал. И все же он заметил какими разными были эти три маккавея, при всем сходстве их родственных черт. Наконец, Иуда повернулся к нему:
– Ответь нам, эллин и не вздумай лгать…
– Я не эллин – прохрипел Публий – Я самнит.
– А нам все равно, кто ты! – заорал Властный.
– Погоди Йонатан – поморщился подошедший Симон – А ты, самнит, отвечай, кто надругался над нашей сестрой? Это был ты? Или не ты?
Публию показалось, что он подчеркнул слова "не ты", но нет, ему это конечно же показалось. Он посмотрел на девушку. Шуламит не смотрела на него, она смотрела куда-то вдаль, как будто именно там, а вовсе не здесь, были ответы на все вопросы. Только теперь он обратил внимание на ее одежду. Ее темно синий ионийский хитон с идеальными складками был подпоясан на талии бордовым кушаком, темные волосы прикрывала такая-же бордовая накидка, скрывающая фибулы, завершали картину изящные, почти незаметные сандалии, так что девушка казалась босой, как и в их первую встречу. Она посмотрела на него мельком и быстро отвела взгляд. И тогда Публий понял, что надо сказать.
– Да, это был я! Я это сделал! – и он вызывающе посмотрел не на Симона, а на Йонатана.
Он видел ярость в его глазах, видел руку, потянувшуюся к мечу на поясе и хотел добавить еще пару грязных, омерзительных слов, чтобы погибнуть быстро и наверняка. Эти слова уже были готовы вырваться, когда он поймал изумленный взгляд девушки и осекся, замолк на полуслове. Тогда Публий, так и не поднимаясь с колен, отвернулся и стал ждать удара. Следовало бы гордо посмотреть в глаза Йонатана или Иуды, кто там из них быстрее, и встретить смерть так, как полагается Коминию, но ему почему-то было стыдно смотреть в эти яростные глаза. Шуламит снова в чем-то горячо убеждала братьев, но ему не хотелось прислушиваться. Вдруг он ощутил на своем плече руку и по жестким, крепким пальцам, которые он запомнил со времени недавней битвы, узнал Симона.
– Встань! – приказал маккавей.
Публий встал и в упор посмотрел на Симона. Бесполезно, ничего он не смог понять в этих загадочных глазах.
– Так ты настаиваешь на том, что это ты обесчестил нашу Шуламит?
– Я уже ответил – устало сказал он.
– Ты наверное догадываешься, что у нас это карается смертью?
Публий лишь пожал плечами. Это везде каралось смертью, конечно, если обиженные были сильнее насильника, как и обстояло дело сейчас.
– Итак, ты умрешь, а девушка останется обесчещенной. Так?
Симон явно что-то хотел сказать, но вот что? Впрочем, не все ли равно.
– Ты что, хочешь, чтобы я взял ее в жены? – спросил Публий просто, чтобы что-то сказать.
– Эта скотина еще и издевается! – сказала Иуда со спокойным, зловещим смехом.
Инженер посмотрел на него удивленно и с изумлением увидел, что "Еврейский Молот" может смущаться. Сейчас Иуда сообразил, что Публий вовсе не издевался и явно растерялся, отошел в сторону, уступив место Йонатану.
– Ты не знаешь, что говоришь – гневно вскричал тот – Еврейка не может быть женой чужака, будь он хоть трижды какой-то там самнит.
– Воистину – подтвердил Симон и тихо добавил – Правда есть одно исключение…
– Ты о чем? – удивился Властный.
– Она может стать женой раба, невольника в рабстве у еврея. Это разрешается.
Публий с невольным интересом посмотрел на него. Он вовсе не собирался быть рабом, предпочитая рабству смерть и собирался об этом твердо заявить. Не для того же он пересек все моря, прошел Элладу и Египет, чтобы стать теперь рабом у варваров. Но Йонатан его опередил:
– Покинь нас, Шуламит! – приказал он – Пусть ее уведут!
Девушка попыталась что-то сказать, однако Иуда осторожно, но твердо взял ее под локоть и, уведя куда-то за деревья, быстро вернулся. На его лице был написан нескрываемый интерес. Йонатан хмурился, но молчал. Похоже было, что в некоторых вопросах Симон пользовался у братьев безусловным доверием.
– Ну и чьим же рабом он будет? – скептически спросил Йонатан.
– Моим – просто ответил Симон – Если только кто-нибудь из вас…
– Не я! – быстро сказал Иуда.
– И уж точно – не я! – также безапелляционно заявил Йонатан, к которому вернулась вся его властность.
– Вот и решили – объявил Симон.
– Меня спросить забыли – ошеломленно пробормотал Публий.
– Рабов не спрашивают – бросил ему Симон – Впрочем, я, пожалуй, предоставлю решение тебе. Ты, думаю, человек гордый и предпочтешь рабству смерть, верно?
Инженер лишь пожал плечами.
– Хорошо – продолжил Симон – Наш Иуда тебе с радостью поможет своим мечом, верно брат?
Посмотрев на Молота, Публий не усомнился в его готовности "помочь".
– Вот только одна беда – девушка останется навеки опозоренной. Впрочем, почему это должно тебя волновать? Тебе ведь дороже твоя честь рода? Как там он называется? Понтии? Игнации?
– Коминии – пробормотал инженер, удивленный осведомленности загадочного маккавея насчет самнитских имен. .
– Итак, твое решение? – спросил тот, подавая знак Иуде.
Пока Иуда, медленно, очень медленно, тянул меч из ножен, Публий вспомнил удивительные глаза, проблески меди в темных волосах, тихое, шелестящее имя и, сам удивляясь своему решению, прошептал:
– Согласен.
– Извини, не расслышал.
Все-то он расслышал, подумал Публий и хрипло прокричал:
– Я! Твой! Раб!
Напрасно радуешься, размышлял инженер. Девушку, конечно жалко, а Гордий был скотиной, но ведь он мертв, и уже не сможет ответить за свои поступки, а ты, самнит, пока жив и можешь еще хоть что-нибудь исправить в этой жизни. Ну а потом наверняка найдется забытый кем-нибудь нож, его лишь надо будет наточить поострей и закончить все одним ударом. Он посмотрел на Симона, и ему на миг показалось, что маккавей читает его мысли. Но сам-то он ничего не мог прочесть в загадочных глазах.
– Вот и хорошо – сказал Симон – А теперь слушай меня. Сейчас сюда вернется Шуламит, и у нас состоится разговор. Говорить будем на койне, но я запрещаю тебе открывать рот. Отвечать будешь только если я спрошу и только мне. Не спрашивай, что отвечать, ответишь, когда услышишь вопрос. Ты понял?
– Да.
Симон продолжал выжидательно смотреть на него, и Публий повторил:
– Да, господин.
– Вам тоже не следует вмешиваться – это было сказано братьям.
Они не возражали, и даже властный Йонатан сохранял невозмутимое выражение лица. Прошло еще несколько минут. Теперь уже девушка которую привел Иуда, настороженно смотрела на братьев.
– Этот человек тебя обесчестил – сказал Симон – И его следует предать смерти.
– Неправда! – закричала Шуламит – Этот человек меня спас!
– Это так? – спросил маккавей у Публия.
– Нет, господин – ответил тот – Я взял ее силой тогда, а сегодня сделал бы это еще раз.
– Вот видишь. И я верю ему, а не тебе – торжественно провозгласил Симон, испытующе глядя на Шуламит.
– Это несправедливо! – умоляюще закричала она – Он не должен умереть! Я не позволю!
– В этом мире немного справедливости, девочка – устало произнес Йонатан, нарушая указания брата.
Симон укоризненно посмотрел на него, но не сделал замечания. Тем не менее властный Йонатан несколько стушевался под его взглядом и отошел в сторону.
– Пожалуй, ты можешь его спасти – задумчиво сказал Симон и на ее молчаливый вопрос, ответил – Стань его женой и у нас появится повод сохранить ему жизнь.
– Но я не хочу быть его женой – возмутилась Шуламит.
– Конечно, конечно, девочка – мягко произнес он – Никто тебя не неволит… Правда ом умрет, но ведь это не так уж важно, верно?
– Я ненавижу тебя, дядя! – закричала Шуламит по-иудейски, хотя почти все слова было понятны Публию.
– Я тоже тебя люблю, родная – ответил Симон на койне без тени насмешки в голосе.
– Но он же не еврей – неуверенно произнесла девушка – Как же он может стать моим мужем?
– Теперь уже может, ведь он раб. Правда ты будешь женой раба, но ведь это ненадолго, верно? Всего шесть лет. Или меньше, если он даст тебе развод.
– Чей он раб?
– Мой.
Шуламит посмотрела на него с нескрываемым изумлением. Публий тоже много не понимал. Например, он не понимал, что должно произойти через шесть лет. Не понимал он, и что особенного в том, чтобы быть рабом именно Симона. Не все ли равно рабу, кто его хозяин. Впрочем нет, наверное Симон добрый хозяин и по доброму относится к своим рабам. Интересно, сколько их у него? И уж совсем непонятно, как свободная женщина может стать женой раба. Единственное, что было ясно ему, это зачем Симон выдает за него свою племянницу. Все верно, замужество покроет ее позор, а потом можно будет избавиться от ненужного уже мужа и стать женой достойного человека. Как именно от него будут избавляться, Публия не интересовало, ведь он и сам собирался сделать Шуламит вдовой.
– Ну так как же? – требовательно спросил Симон не повышая голоса – Каков будет приговор этому человеку? Легкая смерть или тяжелая жизнь?
– Жизнь… – прошептала девушка и бросилась прочь.
Через мгновение ее развевающиеся одежды исчезли в листве дубов.
– Пойдем – сказал Симон странным голосом.
Он глядел не на него, Публия, а вслед убежавшей девушке и на лице его было выражение беззащитности и неуверенности, таких несвойственных этому странному человеку. Возможно, это лишь показалось Публию, потому что через мгновение лицо его хозяина было по-прежнему загадочным и непроницаемым. Симон посмотрел на него, усмехнулся, покачал головой и повторил знакомое слово:
– Шакран!
Но это почему-то прозвучало не осуждающе, а скорее одобрительно.
В последующие несколько месяцев Публию привыкал к жизни раба. Приходилось терпеть, потому что воспользоваться ножом ему не удавалось: по какому-то странному стечению обстоятельств, все острые предметы хранились под замком или были под присмотром. Отношение иудеев к рабам было странным, и Публий до сих пор с этим не разобрался. Он жил в большом и богатом доме Симона, на окраине Модиина, ел и пил вместе с его семьей и, поначалу, спал в одной комнате с его младшими сыновьями: Иудой и Маттитьяху. Других рабов у Симона не оказалось. Никто не унижал Публия, одежда его была такая же, как и остальных – простая, но подшитая. Хозяйство вела Хайя, жена Симона, которой помогали разные, все время сменяющиеся женщины. Публия не утруждали работой, но и без дела он не сидел. В большом доме всегда находилась занятие для бывшего инженера, который умел и любил работать и с деревом и с камнем и с металлом. Это его совсем не обременяло, даже нравилось, удивительным образом отвлекая от горьких дум. Началась жатва, но до работ в поле его не допустили, зато пришлось поработать в домашней кузнице, поправляя серпы и чиня мотыги. Теперь у него были инструменты, которыми так заманчиво было бы распороть себе кишки, но сын Симона, Иуда, так просил сделать игрушечную баллисту, а он опрометчиво пообещал и не мог обмануть. Мысли о смерти стали отходить куда-то на задний план, вместо этого приходилось думать о том, где взять материалы для ремонта стен, уголь для кузницы и хоть немного кедрового дерева, чтобы сделать игрушечного слона для маленького Маттитьяху. Постепенно у него образовался свой круг обязанностей, и, незаметно, он перестал получать приказания, прекрасно зная сам, что следует делать. Загадочный Симон редко появлялся в своем доме, исчезая по каким-то своим таинственным делам. Однако, все что происходило за стенами дома давно уже перестало интересовать Публия. Ему устраивала эта размеренная, простая жизнь, напоминающая ему отцовский дом в Геркулануме, и даже само рабство казалось-бы перестало его тяготить. Похоже, что иудеи относились к рабам как к бедным родственникам, взятым в дом, чтобы не умерли с голоду на улице.
Но через два месяца все внезапно изменилось в один миг. Пришли Симон, Йонатан и еще какие-то люди, одели его в праздничную одежду и здесь же, во дворе дома, соединили с Шуламит каким-то странным обрядом, смысла которого он не понял и понять не пытался. После этого их отвели в небольшую комнатку в доме, в которой они должны были провести свою первую ночь. Он так и не заглянул ей в глаза во время брачной церемонии, а ведь ему так хотелось снова увидеть эти ее необыкновенные глаза. И все же он робел при при одной мысли о том как впервые коснется той, к которой его, похоже, неудержимо влекло. Светильники не горели, но было полнолунье, и Публий подумал, что луна должна красиво отражаться в ярких глазах женщины, однако луны там не было, да и ее глаза он не увидел – они были закрыты. Он осторожно коснулся рукой ее бедра, но женщина не шевельнулась. Ее прекрасные волосы сейчас лежали мертвой грудой, скрывая линии шеи. Потом она послушно раздвинула ноги и повернула голову на бок, так и не открывая глаз. Когда все кончилось и он поднялся, ему показалось, что Шуламит умерла, но тут она открыла глаза и посмотрела на него в упор. Ничего не было в этих глазах: ни луны, ни гнева, ни страдания… Никогда еще ему не было так страшно, и он подумал что это он умер, переплыл греческий Стикс, сам того не заметив и давно уже обитает в стране мертвых. Ничего он не увидел в глазах женщины, ничего кроме тяжелого, всепроникающего спокойствия. Это были глаза человека отдавшего трудный, грязный и неприятный долг. Наверное, что-то отразилось на его лице, потому что она прошептала:
– Прости меня, я не хотела тебя обидеть.
Но в ее глазах он не увидел раскаяния. Потом она поднялась и отошла в угол. Не сразу понял он, что делает там его молодая жена, а когда понял, то темное отчаяние ворвалось в его сердце… Она не желала от него ребенка.
Больше он до нее не дотрагивался. Они спали в разных углах, а днем он старался не заходить в проклятую комнату чтобы не видеть ее лица. Следовало бы ее возненавидеть, но он ненавидел себя, на большее у него не оставалось сил. Спокойствие, которое он нашел было в доме Симона, куда-то пропало, как и не было его. Осталась лишь пустота в душе и черная, всепоглощающая тоска. Однажды он взял нож, который принесли в кузницу для правки и долго, внимательно смотрел на тусклое лезвие. Нож был совсем тупой, но ведь полоску дешевого железа можно заточить еще раз, а больше одного раза и не понадобится. Он представил, как острое лезвие вспарывает мышцы живота и его кишки выпадают наружу. Немного, совсем немного боли и придет, наконец, покой. Или лучше направить нож в сердце? Крови будет меньше, и меньше придется убирать за тобой этим людям, которые не сделали тебе ничего плохого. Решено – в сердце! Лишь бы не промахнуться.
– Эй, ты! Иди сюда – позвали его со двора.
Он вышел, безучастный и безразличный ко всему.
– Я видел как завороженно ты смотрел на нож – начал неизвестно откуда взявшийся Симон – Ну и как? Хорошо его наточил?
– Не бойся, господин – хмуро ухмыльнулся Публий – Это не для тебя.
– Я знаю – последовал ответ – Это ты для себя стараешься. Так всегда поступают рабы и трусы!
– Трусы? – возмутился Публий – Покончить с этим позором – это по-твоему трусость?
– Разумеется – спокойно ответил тот – Это же самый легкий путь уйти от ответа.
– А если нет другого?
– Значит не нашел другого – отрезал Симон – Либо смелости не хватило, либо ума, либо еще чего-то.
– Так по-твоему и Ликург13 был трусом? – спросил удивленный Публий – Да ты хоть слышал про Ликурга?
– Несомненно, он был трусом, потому что спрятался за отговорку вместо того, чтобы сражаться за свои идеалы.
Публий задумался. Не всякий осмелится так говорить о кумире не только Спарты, но и всей Эллады, о человеке, которого считали и считают примером для молодежи. Значит можно думать иначе? Можно жить иначе? Вот только зачем жить?
– Я слышал как ты рассказывал истории моим сыновьям – продолжил Симон – Ты уже хорошо говоришь на нашем языке.
Язык евреев – иврит – действительно давался ему легко. Там часто встречались слова, заимствованные из арамейского и греческого, которыми он владел в совершенстве, да и сам иврит походил на диалект арамейского.
– Вчера ты рассказывал ему про страну Мицраим – продолжил маккавей и, глядя на удивленное лицо Публия, пояснил – Ее обитатели называют ее Та-Кемт, и ты там жил.
– Да, господин – согласился Публий, сообразив, что речь идет о Египте.
– Ты рассказывал, как река Нил разливается летом, в самую жару. А еще ты сказал ему, что это чудо, которое невозможно объяснить.
– Да, я это говорил.
– Не говори так больше.
– Но, почему? – вырвалось у Публия.
Симон уставился на него своим непроницаемым взглядом и некоторое время молчал. Публий решил было, что совершил сейчас большую оплошность. Рабу не следует так разговаривать с господином, и уж точно ему не следует задавать вопросы, не относящиеся к его обязанностям. Впрочем, ему было все равно. Интересно, какое наказание положено у иудеев за дерзость? Наконец, Симон заговорил.
– Настоящее чудо действительно объяснить невозможно – сказал он очень странно глядя на Публия – Но такие чудеса редки, очень редки. А все остальное лишь кажется нам чудом в силу нашего невежества.
– Но ведь настоящие чудеса бывают? – настаивал Публий напрочь забыв о том, кто он и кто перед ним.
– Бывают…
– А ты? Ты видел хотя бы одно?
– Видел… Рождение моего первенца. Несомненно, это было чудо!
Симон смотрел куда-то мимо него, наверное вспоминая рождение сына. Этот разговор был интересен, захватывал, а самое главное – уводил мысли от того, о чем думать уже не хотелось. Потом маккавей ушел, а Публий закончил свою работу – выправил нож. Жить по прежнему не хотелось, но и умирать уже тоже не хотелось. На следующий день Симон еще не уехал. Увидев его во дворе, Публий подошел и решительно спросил:
– Господин, ты знаешь, почему Нил разливается летом?
– Знаю – усмехнулся тот.
– Расскажи мне, господин – осторожно попросил Публий.
Симон задумался на минуту и сказал:
– На закате я уеду. Ты поедешь со мной. В пути мы будет разговаривать.
– Да, господин.
Что-то происходило, но что именно, он не понимал, и просто радовался переменам. А еще ему хотелось уехать подальше от холодных карих глаз, в которых не отражается луна.
– Вот еще что… – продолжил Симон – Мне надоело, что ты называешь меня господином. Отныне, будешь звать меня по имени.
Это прозвучало как каприз, как прихоть хозяина, но Публий почувствовал, что нечто изменилось в их отношениях, вот только никак не мог взять в толк ни что именно, ни почему. Он давно подозревал, что загадочный маккавей умеет читать мысли, поэтому не удивился, когда тот бросил на лету, уже уходя:
– Ты начал задавать вопросы…
Перед закатом они тронулись в путь. Публию дали мула, напомнившего ему неудачный поход на Хакру, а Симон, севший на другого мула, вел в поводу настоящего боевого коня, нагруженного секирой и щитом. На поясе у Симона висел короткий меч, похожий на те, которые маккавеи прятали под полами одежды во время бунта, а может быть и тот самый. Публию меча не дали, зато он получил дротик и длинный лук со стрелами.
– Мы будем охотиться? – спросил он, показав на свой лук.
– Нет – поморщился Симон – Охотиться мы не будем. Евреи не охотятся.
Как не охотятся? Этот странный народ задавал Публию все больше и больше загадок. Но, действительно, им дали в дорогу мешочек сухарей, немного муки и вяленую рыбу, маслины и сушеные фрукты. Их разговор начался на первом же привале. Вначале они развели костер и испекли на камне лепешки из взятой с собой муки. Лепешки пахли дымом и подгорели с одной стороны, но путешественники проголодались и быстро расправились с ними и горстью фиников.
– … Ты спрашивал про разлив Нила – Симон, казалось, продолжал недавно начатый разговор – Все дело в его длине, а она очень велика. В конце зимы идут обильные дожди на юге, очень далеко за великой пустыней, в необъятных лесах. Множество рек несет эти воды на север, иногда быстро, а иногда и медленно, многие месяцы. Реки эти сливаются и объединяются, пока не сольются в великий Нил. Более трех месяцев течет вода от тех далеких дождливых лесов до засушливой египетской пустыни и попадает туда как раз в самый сухой месяц. Вот и все чудо и это чудо природы. А ведь бывают и рукотворные чудеса…
– Рукотворные?
– Ты видел Фаросский маяк?
– Да, господин.
– Симон… Меня зовут Симон, забыл?
– Да, Симон, я его видел и изумлялся.
– Жаль, что я не видел. Скажи, разве это не чудо?
– Но ведь это дело рук человеческих…
– А теперь, представь себе, что ты дикий варвар… Например – иудей.
Симон весело засмеялся и хитро взглянул на Публия. От смеха его лицо покрылось мелкими морщинками и на мгновение перестало быть загадочным. Публий послушно закрыл глаза и представил себя евреем. Вот он стоит на молу Александрии, одетый в варварские штаны, на голове тюрбаном намотана повязка, и эта повязка грозится сейчас упасть, потому что его лицо задрано вверх в невероятном изумлении.
– Пожалуй, варвар сочтет это чудом.
– Жаль, что я не видел – повторил Симон – Наверное – действительно чудо. Оказывается, чудеса бывают и рукотворными. А те, кто их создает – чудотворцы. Между прочим одного такого я знаю.
– Кто это?
– Это мой брат, Иуда Маккаби, Еврейский Молот. Знаешь ли ты, сколько войска было у Никанора?
– Думаю, тысяч двадцать-тридцать или немного больше. Птоломей обещал собрать сорокатысячное войско, но многих он отдал Горгию, а некоторые вспомогательные отряды так и не пришли.
– А сколько было у Иуды, как ты думаешь?
– Лазутчики Горгия говорили о десяти тысячах.
– На самом деле нас было меньше шести тысяч. Еще в начале похода Иуда отпустил по домам, а попросту – прогнал, всех тех кто мог ослабить его войско: колеблющихся, молодоженов, больных. Ему не нужно было большое войско, ему нужна была армия сильная духом. Как ты думаешь, его победа была чудом? Не торопись с ответом.
Публий вспомнил копья выползающие из тумана, темный ряд иудейского войска, завывания труб, грохот упавших щитов, и задумался. Он взглянул на Симона и увидел, что тот с нетерпением ждет его, Публия, ответа, как будто от этого ответа зависело нечто важное. Тогда он осторожно начал:
– Я думаю, нам это должно было показаться чудом – и подумав, добавил – И, возможно, не только нам. Это что, так и было задумано?
Симон улыбнулся и не ответил. На следующий день их путь продолжился, и это неспешное путешествие длилось целую неделю. Иногда Публий начинал думать, что Симон нарочно удлиняет путь, чтобы дать ему возможность задать свои вопросы. И он это вопросы задавал. Однажды он спросил:
– Про Фаросский маяк ты, возможно, слышал или читал Геродота, но откуда тебе известно про истоки Нила? Думаю, что в тех местах не был ни один человек.
– Ни один цивилизованный человек, хотел ты сказать? Ведь не думаешь же ты, что огромные леса необитаемы? А ведь и там обитают евреи. Да, да, не удивляйся… Там, в горах, с которых начинают свой бег воды Нила, живут потомки обитателей страны Саба, принявших в давние времена наш завет. Далеко пришлось им уйти от своих пустынь и даже пересечь море, ну а теперь они живут в непроходимых лесах на склонах крутых гор, но помнят еще о своем еврействе.
Эта история напомнила ему рассказ старого жреца в Мемфисе и на следующей остановке он спросил Симона, слышал ли он про то, как загадочные "хибиру" покинули Египет.
– Хибиру, говоришь? – удивился он – Это наверное искаженное слово "иврит". А ту историю я знаю очень хорошо, ее знает у нас каждый ребенок. Если хочешь, я расскажу тебе…
И он рассказал. Оказывается, евреи действительно ушли в пустыню, и не только ушли, не только победили войско фараона, но умудрились прожить там в течении жизни целого поколения.
– Так чем же было то "сердце страны", которое унесли твои предки? – спросил Публий, когда необыкновенный рассказ законцился.
– Он так и сказал, "сердце страны"? Мудрый человек, этот жрец. Немногие заметили то, что мы унесли. А ведь, думается мне, это поважнее, чем сотня колесниц и один не слишком мудрый фараон.
Симон внимательно посмотрел на Публия и с сомнением в голосе продолжил:
– Не знаю, сумею ли я объяснить, и не уверен, что ты сможешь понять. Пока не сможешь. Боюсь, что ты еще не готов. Но, чтобы ты не мучился догадками, назовем это пока подходом к жизни. Мы, евреи, попробовали жить иначе. Одно время мы даже нашли союзников в той стране, которую вы называете Эйгюптос. Ты слышал ли про юного фараона Эхнатона?
Публию приходилось слышать это имя в Мемфисе, но его почему-то всегда произносили шепотом и, при этом, постоянно оглядывались, не слышит ли кто посторонний.
– Все верно – пояснил Симон – Они не отказались бы и совсем искоренить память о нем.
– Кто?
– О, очень многие. Жрецы почти всех их богов, правители номов, чиновники, оптовые торговцы. Все те, чьему миру мы угрожали нашими идеями. Поэтому, нам пришлось уйти.
Больше в этот день он ничего не сказал. Публий долго не мог заснуть стараясь понять, что крылось за словами Симона – "подход к жизни". Уже совсем засыпая, он почему-то вспомнил сказанное Никандром после разгрома под Вифероном: "…каждый воин – армия".
В дальнейшем, Симон рассказал о переходе через пустыню, о завоевании этой страны – Иудеи, о некоторых обычаях, которые показались Публию неимоверно сложными, и о многом, многом другом. Публий задавал вопросы и на некоторые маккавей отвечал, а на некоторые – нет. И, хотя он не удосуживал себя объяснением отказа, Публий чувствовал, что ответ был бы – ты еще не готов. А у него все время возникали вопросы, ответов на которые пока не было. Поэтому спалось плохо. Зато глаза цвета мокрого песка стали являться ему реже, и это было хорошо.
