Марк Рабинович
Чудотворцы
– А помнишь ли ты, как говорил о силе нации? О том, что она не в оружии и не в богах, а в силе духа и более прочном образе жизни? Ты помнишь? Юный, наивный Публий еще тогда сказал, что ведь может прийти народ с еще более прочным образом жизни.
– Неужели…?
– Да, Перперна. Да!
– Я не верю тебе. Какие-то дикие иудеи с самарийских гор…
– И все же… Ведь мы несем с собой совершенно иной, новый образ жизни.
– Мы? Или они?
– Мы! Именно мы! И это мой ответ на твои сомнения. И все же, мой друг, хоть мы и воины, но несем свое слово в мир тоже словом, а не мечом. Поэтому, этот процесс может потребовать десятков, а может и сотен жизней. Не беспокойся: ни ты, ни я не увидим его результатов.
Оба замолчали и молчали долго, как будто было сказано все и добавить было нечего. Первым прервал молчание старик:
– Ты меня утешил. Надеюсь не дожить до тех времен, когда иудейский образ жизни сменит латинский. А вот к тебе у меня есть просьба. Я знаю, у тебя теперь другие боги…
– Другой бог – поправил его Натанэль.
– Да, верно – Перперна задумался – Но, если тебе не запрещает твоя вера, то года этак через два принеси, будь так добр, жертву духу Луция Перперны Вентона.
– Я буду помнить тебя, легат – тихо проговорил Натанэль, благоразумно опуская вопрос о жертве – И знаешь еще что? Помнишь ли ты свой легионерский шлем? Однажды он спас мне жизнь, поэтому я считаю, что свой долг дружбы моему отцу ты уплатил.
– Это хорошая весть – сказал старик – Но еще более важно то, что считаю я сам.
Пояснять он ничего не стал, и быстро, без лишних слов покинул Натанэля, нетвердо, но по-армейски отсалютовав ему на прощание свой коричневой рукой, покрытой стариковской "гречкой".
У них было еще два дня до выступления в Сенате и Натанэль использовал это время с толком, пытаясь разнюхать, что кроется за интересом Республики к далекой и не слишком могучей Иудеей. Пользуясь своим опытом понтифика, но, разумеется, себя не называя, он с удивлением узнал, что латиняне считают пунов близкими родственниками евреев и опасаются их симпатий к жертвам Пунических войн. Эвполем снисходительно объяснил ему, что это было весьма близко к истине, так как пуны были потомками финикийцев, говоривших на похожем языке и даже использующих тот же алфавит. Это было весьма интересно, и Натанэль предложил использовать предполагаемое родство иудеев с пунами, чтобы придать еще больше убедительности предстоящей речи Эвполема.
Посла чрезвычайно беспокоило его завтрашнее выступление, поэтому он до вечера ходил кругами по триклинию, заучивая свою речь и все время путая слова. Уже дважды он произнес "братья-сенаторы" вместо положенных "отцы-сенаторы" и это привело его в ужас. Натанэль только посмеивался, глядя на страдания Эвполема. Сам он был убежден, что никто из сенаторов все равно не будет слушать эту пламенную речь до конца. Поэтому он ехидно предложил Эвполему во второй части его послания плавно перейти к сравнительному разбору достоинств женщин различных народов, то есть тому предмету в котором тот был наиболее сведущ. Разгневанный Посол собрался было возмутиться, но не успел: его реплику опередили три стрелы, влетевшие в триклиний. Первая разбила глиняный кувшин с недорогим Кекуба23 и воткнулась в облезлый столик инкрустированного дерева. Вторая стрела вонзилась в колонну совсем рядом с Натанэлем, причем мраморная на вид колонна оказалась искусно раскрашенным деревом. На третью стрелу с удивлением смотрел Эвполем – она торчала из его туники и ткань вокруг нее начала быстро окрашиваться алым. Натанэль бросился к Послу и, затащив его под неглубокую колоннаду, начал тревожно озираться вокруг: триклиний был открытым и стреляли, несомненно, с крыши. Наверху раздались крики, на пол триклиния рухнуло тело со стрелой в горле, потом второе. Нас охраняют, понял Натанэль, вот только недостаточно хорошо. В это время с крыши свалился третий лучник, так и не выпустивший из левой руки свой лук. Охрана, опоздало расправившись с убийцами, так и осталась невидимой. Вбежал старый раб распорядитель, взмахнул руками, засуетился. Было послано за лекарем и тот немедленно явился. К счастью это оказался не латинянин, а раб-асклепиад, явно знающий свое дело. Оказалось, что Эвполем был жив и, по заверению лекаря, даже не собирался умирать. Стрела прошла насквозь и поэтому ее легко удалось вытащить, к тому же цвет крови был обнадеживающим, так что было похоже, что внутренности оказались не слишком задеты. Тем не менее, говорил он с трудом, хрипло отхаркивая сгустки крови и о выступлении в Сенате ему следовало забыть. Эвполем умоляюще посмотрел на Натанэля и тот лишь пожал плечами и угрюмо кивнул. Выбора не было, ему предстояло держать речь перед людьми, с некоторыми из которых он, что не исключено, вместе посещал Регию.
Тела унесли и молодой раб, принеся мокрую тряпку, начал оттирать следы крови, опасливо поглядывая на Натанэля. Тому следовало бы подготовить и выучить свою речь, но после атаки в триклинии неимоверно трудно было собраться с мыслями и он, махнув рукой, решил положиться на вдохновение. В это момент его снова побеспокоил старый раб, доложив, что пришел с визитом сенатор, не сообщивший своего имени. Натанэль согласно махнул рукой уже не заботясь о жестах и, прогнав уборщика, стал ждать посетителя. В вошедшем почти ничего не выдавало сенатора: он был одет в дорожную хламиду, под которой оказалась изящно расшитая туника. Золотые пряжки на сандалиях и дорогие фибулы указывали на патриция или очень богатого плебея и только массивное золотое кольцо на правой руке говорило о его статусе. Сенатор был стар, но еще крепок телом, его морщинистое лицо с огромными залысинами казалось смутно знакомым, но память молчала. Старик поморщился, покосившись на неотмытые следы крови, и приветствовал Натанэля по-гречески:
– Послу иудеев – радоваться! – начал он – Мое имя – Марк Порций Катон и ты, возможно, слышал обо мне.
– И тебе – радоваться! – осторожно ответил Натанэль – Разумеется, мне знакомо твое имя. Кто же не слышал про Катона-цензора?
О, да! Ему неоднократно приходилось слышать это имя. Известный как Марк Катон Старший, сенатор носил почетное прозвище "цензор". Это имя, как и уважение многих плебейских семей, он заслужил своими реформами, обеспечившими ему, тоже плебею, не только популярность, но и место в Сенате. Теперь Натанэль припомнил, что неоднократно видел Катона на Палатине и даже присутствовал как-то на его выступлении перед молодыми понтификами в Регии. Было это давно и было их там так много одинаково молодых и одинаково наивных, что вряд ли старик мог его узнать, к тому же, бояться не хотелось.
– …Но должен тебя огорчить, я не Посол.
– Боюсь, что ты заблуждаешся, уважаемый Ясон бен Элеазар…
Возможно Натанэлю лишь показалось, что Катон произнес его имя с некоторой толикой сарказма.
– …Повторяю, ты заблуждаешься. Ведь теперь, после недавнего прискорбного происшествия… – он указал на кровавые пятна на полу – …Посол – это ты. Но позволь мне продолжить. Несомненно ты поступил весьма благоразумно, осторожно выведывая настроения сенаторов…
…Недостаточно осторожно, подумал, Натанэль, не пряча глаза от пытливого взгляда сенатора. Похоже, тот увидел нечто удовлетворяющее его, потому что продолжил:
– Думай что я, с моим немалым опытом общения с этими… людьми… – на язык Катону явно просилось другое слово, но он сдержался – …мог бы тебе помочь. Если ты, конечно, готов принять мою помощь.
– Полагаю, что твоя помощь была бы бесценна – ответил Натанэль – Но бескорыстна ли она?
– Неужели ты веришь в бескорыстную помощь? Нет, мною, как ты уже догадался, движет не бескорыстие, а интерес. К нашей обоюдной выгоде, мой интерес совпадает с твоим.
– И в чем же он заключается, этот интерес?
– В том, чтобы остановить ползучую экспансию эллинской культуры. Не удивляйся и посмотри вокруг. Кто мы, латиняне или эллины? Мы говорим на койне, мы пишем по гречески, у нас греческие медики, а наших детей учат греческие учителя. Скоро мы и вовсе станем греками, забыв свои вековые обычаи. И это роднит нас с вами, иудеями, ведь вы страдаете от того-же самого. Да что далеко ходить, ведь даже у тебя… Прости меня за откровенность… Ведь даже у тебя греческое имя. Если, разумеется, это на самом деле твое имя.
Не имело смысла объяснять Катону, что он заблуждается и иудеи противятся совсем другому. Он бы все равно не понял, за что и из-за чего пострадал безрукий Элеазар из Мицпе. В то же время его теория "упадка нравов" вполне пришлась бы по душе Антиоху Эпифану. И, хотя покойный базилевс ничего не имел против заклейменных Катоном "гнусных новшеств", идея "блага государства" ему бы понравилась несомненно. Ничего этого, разумеется, говорить не стоило, как не следовало и показывать подозрительную осведомленность о воззрениях сенатора. Поэтому предпочтительнее было внимательно слушать гневные нападки Катона на роскошь, чужих богов, разврат, мужеложство и прочие пороки, которые тот приписывал исключительно влиянию эллинизма. Когда поток его красноречия иссяк, Натанэль заметил:
– Я буду последним, кто возразит тебе, сенатор. Но скажи, как мы может помочь друг другу?
– Нам обоим нужен этот договор, но не уверен, что все сенаторы с нами согласятся. И даже тем, кто согласен, потребуется причина открыто выразить свое согласие. Советую тебе дать им такую причину.
– А что с теми, кто против договора? Почему они против и как их убедить?
– Таких тоже немало и они опасаются создать опасный прецедент, когда могучая Республика заключает равноправный договор с малозначительным народом, не имеющим даже своего государства.
Насчет малозначительности у Натанэля было свое мнение, но он воздержался от того чтобы это мнение озвучить.
– …И этим сенаторам – продолжил Катон – тебе стоило бы представить такую причину заключить договор, которую они не смогут оспорить без ущерба для своей репутации. Подумай об этом и прощай. Увидимся завтра в Сенате.
На этом он гордо удалился, а Натанэль остался думать. Нужно было бы посоветоваться с Эвполемом, но тот спал, выпив маковый отвар, приготовленный лекарем. Наконец, ему пришла в голову одна неплохая мысль и он отправился в спальню, чтобы отдохнуть перед выступлением в Сенате.
Поздним утром следующего дня он поднимался по ступенькам Сената, сопровождаемый глашатаем, одним из консулов и положенными консулу двенадцатью ликторами с фасциями на плече. Непривычный к ношению тоги, Натанэль чувствовал себя неуютно, несмотря на несколько часов тренировок. Эвполем и сам научился правильно носить тогу лишь перед отъездом из Ершалаима, но все же требовательно наставлял нового Посла с самого рассвета. Подняться с ложа он так и не сумел. Лазоревая тога сидела, по мнению Натанэля, кое-как и к тому же напоминала ему своим цветом хламис незабвенного Никанора, как раз сейчас ведущего свои войска на Иудею. Позолоченные сандалии, привезенные Эвполемом специально для этого случая, немилосердно натирали левую ногу плохо подогнанными ремешками и он прилагал немалые усилия, чтобы не хромать. Вдруг ни к месту вспомнился позавчершний визит Луция Перперны и Натанэль с усмешкой подумал, что сейчас пришла его очередь выступить в роли легата.
Над ним навис и пропал огромный портал со знакомыми буквами S.P.Q.R24 и, вот он стоит на небольшом возвышении в центре амфитеатра, а вокруг него на скамьях бело-пурпурными пятнами расположились… люди, по меткому выражению Катона. Но сколько же их? Вроде бы в Курии нам это рассказывали. Кажется – 300? Но тут, похоже, собралось несколько меньше сенаторов. Итак, консул объявил мое имя. Надо начать говорить, а в горле пересохло. Но нет, он еще не закончил меня представлять. Какая напыщенная речь, неужели и я должен так говорить. Что он там несет? Иуда сын Маттитьяху, Первосвященник, народ Иудеи… Да, он никого не забыл! Ну все, наконец закончил. Натанэль облизнул сухие губы и начал:
– Позвольте приветствовать вас, отцы-сенаторы, от имени правителя Иудеи, Иуды сына Маттитьяху из славного рода Хашмонеев, от имени нашего Первосвященника и от имени народа Иудеи…
Пришлось говорить по латински, так как к Сенату полагалось обращаться исключительно на этом языке, а переводчика у него не было. Интересно, подумал он, заметен ли в моей речи самнитский акцент, который я так старался изжить за время учебы в понтификате. И как хорошо, что я с Ершалаима не подравнивал бороду, ведь вон там на верхней скамье я вижу две такие знакомые рожи, по одной из которых я в свое время неплохо заехал глиняной кружкой в трактире. А вот там сидит розовый толстяк, на котором едва сходится белоснежная тога с пурпурной окантовкой и золотое кольцо так врезалось в жирный палец, что казалось разрежет его надвое. Толстяк уронил голову на руки и похрапывает. Интересно, проснется ли он к концу моей речи? Все остальные сенаторы слились в слаборазличимые бело-пурпурные пятна и напоминали стадо фламинго, кормящихся на болоте. Но надо продолжать.
– Многие говорили мне, что у иудеев и римлян много общего. Воистину это так. Стоит ли вспоминать, как тяжко оба наших народа пострадали от иноземных вторжений. Думается мне, что ваши деды еще помнят, как слоны Ганнибала топтали поля Италии, а наши дети и сегодня видят как слоны Деметрия попирают многострадальную землю Иудеи. Я мог бы вспомнить стремление к свободе, равно присущее обоим нашим народам, я мог бы вспомнить многое другое, но стоит ли это делать?
Тут следовало сделать многозначительную паузу и он ее сделал.
– Я утверждаю, что все сказанное мною верно и неверно в тоже время! Я утверждаю, отцы-сенаторы, что есть нечто особенное и именно оно, только оно воистину объединяет народы. О, это совершенно необычная материя. Но что же это? Язык? Нет, не думаю. Обычаи? Вряд ли. Боги? Ерунда, боги могут лишь разъединять. А ведь это нечто сводит вместе совершенно разных людей, сводит независимо от их религии, верований, обычаев, языка или цвета кожи. И это не что иное, как общие враги! Да, да, именно общие враги! А ведь у нас с вами одни и те же враги. Кто же они? Пуны, спросят некоторые? Ну что вы, конечно нет! Вот вы говорите: "Карфаген должен быть разрушен!". Ну что ж, пусть он будет разрушен, хотя мне и больно это слышать. Но разве пуны ваши главные враги? О, нет, вовсе нет. Карфаген растоптан, унижен, лишен не только слонов, но и армии и влачит жалкое существование. Забудьте про пунов, как забыли про них мы. Я уверен, отцы-сенаторы, вы уже догадались кто ваши истинные враги. Несомненно, это династия Селевкидов и их огромное государство…
Толстяк проснулся и удивленно оглядывался по сторонам, пытаясь сообразить, где он находится. Остальные сенаторы не дремали, но лишь немногие слушали его внимательно. Большинство из них образовали группки на трибунах и оживленно перешептывались, что само по себе было неплохим знаком. Но следовало продолжать речь и он заговорил о мощи державы Антиоха, о стотысячных армиях которые удавалось собрать селевкидам и о победах Иуды над ними. Потом он упомянул оставшуюся Элладу, наполовину покоренную, наполовину зависимую, но не смирившуюся.
– Мне приходилось бывать в Деметриаде – рассказывал он – где местные жители до сих пор восхищаются безумным десантом Антиоха Великого. Бывал я и в Афинах и в Спарте и наблюдал как происходит то, что случалось в Элладе уже дважды при нашествии персов: греки объединяются, забыв свои многовековые распри. Им не хватает только того, кто возглавит их и, если это произойдет, нелегко придется обоим нашим народам. Так не объединить ли нам наши силы?
Ни в Афинах, ни в Спарте он не был и не имел ни малейшего понятия о настроениях в Элладе. Но его уже понесло и он нанизывал предложение на предложение, сам удивляясь своему красноречию. Наконец, ему удалось благополучно закончить свою речь и поначалу все группы сенаторов на трибунах уставились на него. Сенаторы на левой трибуне поднялись и зааплодировали, но смотрели они при этом почему-то не на оратора, а на трибуну напротив. На правой трибуне аплодировать не торопились, но вдруг раздались робкие аплодисменты сначала одного, потом второго сенатора, пока, наконец, не зааплодировали все, включая окончательно проснувшегося розового толстяка.
Консул, поблагодарив его за речь, заверил, что она произвела грандиознейшее впечатление, а решение Сенат примет незамедлительно и решение это будет, надо полагать, положительным. Это заверение, разумеется, и обола ломаного не стоило, к тому же, даже при самом благоприятном раскладе договор еще следовало утвердить в Комициях, где плебеи могли ставить палки в колеса просто из вредности. Все это тоже ничего не значило и Натанэль стал ждать вечернего визита Катона. Сенатора они принимали вместе с Эвполемом, который уже мог сидеть и всячески утешал расстроенного Натанаэля, убежденного в провале своей миссии.
– Великолепно! – вскричал Катон, едва появившись в тщательно вымытом триклинии – Просто восхитительно! А этот твой прием с общими врагами достоин лучших ораторов Рима. Такое впечатление, что ты изучал риторику на Палатине. Уж не в Курии ли? Мне также небезынтересно откуда ты так хорошо знаешь латынь?
При этих словах сенатор лукаво посмотрел на Натанэля, но тему развивать не стал.
– Надо признать, что ты очень искусно сумел поставить в неловкое положение противников этого союза. Теперь, возрази они, их могут обвинить в пособничестве врагу и, поверь мне, найдутся многие такие, кто не применет это сделать. Правда ты забыл упомянуть о вчерашнем покушении, но даже твой промах послужил нам на пользу. Сразу после твоего ухода я попросил слова и рассказал об этом налете, слегка сгустив краски и намекая на заказчиков покушения. А твою забывчивость я объяснил скромностью и воспитанностью, мол ты не хотел обвинять охрану в непрофессионализме, так как это бы бросило тень на тех, кто ее поставил.
– Но откуда нам знать каковым будет решение? – спросил Эвполем – К тому же эти Комиции…
– Можете не сомневаться, решение будет в вашу пользу, а Комиции у нас теперь ходят на коротком поводке и не посмеют ослушаться.
Все случилось именно так, как и предполагал опытный сенатор. Уже на третий день явился магистрат и объявил, что договор составлен и подписан, а его текст будет выбит на медной табличке и прибит на стене Сената. Симон, несомненно, назвал бы это очередным чудом. Я становлюсь чудотворцем, подумал Натанэль, глупо улыбаясь своему отражению в миске с водой. Теперь следовало вернуть копию договора в Иудею и поставить под ней подписи Иуды и Симона. Ну что ж, пора было возвращаться, тем более что Эвполем шел на поправку. Одно только не давало ему покоя. Да все верно, мы теперь союзники с Римом, но надолго ли? Вспомни, легат ты хренов, какова была до сих пор судьба всех союзников Республики: их всех поглотил ненасытный Рим! Не тоже ли самое ждет и твою Иудею? На сердце было неспокойно, но он понимал, что выхода не оставалось, нужны были союзники.
Из Иудеи не было никаких вестей. Удалось ли разбить войска Никанора? Мир там сейчас или опять война? Как всегда, ответов не было. Надо было торопиться домой, тем более что Шуламит уже должна была родить.
Кочевник
Шуламит не плакала. Слезы даны нам, думал он, чтобы мы могли выплеснуть боль, не держать ее в себе, не сгорать изнутри, и горе тому, кто уже не силах плакать. А Шуламит не плакала. Она лишь медленно раскачивалась из стороны в сторону, как будто баюкая свое горе, и вместе с ней качалась неопрятная, нечесаная грива ее основательно отросших волос цвета темного мёда. Особенно пугало его то, что говорила она спокойно и размеренно, как бы выдавливая из себя тяжелые, будто налитые свинцом слова:
– Личико у нее было маленькое, сморщенное. И все равно, она была такая красавица. А еще она была похожа на тебя… – она то и дело вздрагивала всем телом, стараясь унять то, что разъедало ее жестокой, неумолкаемой болью.
Его новорожденная дочка прожила всего два дня. Младенец так и не смог взять материнскую грудь и тихо угас на третий день. А теперь также точно угасала его жена, разъедаемая изнутри черной тоской и чувством вины.
Он поднял ее голову за подбородок тем жестом, которым сделал это Симон три года назад под Эммаумом, и посмотрел ей в глаза. Там не было ничего. Он уже видел это в их первую ночь после свадьбы и то же самое темное отчаяние подкралось сейчас очень близко. Вот оно тут, совсем рядом, и терпеливо ждет, пока ты пустишь его в душу. Но Натанэль уже давно не был Публием и он уже давно не был одинок в этом мире. Поэтому он прижал Шуламит к себе так сильно, что она вскрикнула от боли и эта была правильная боль, потому что боль эта, хоть и ненадолго, заглушила ту, другую боль, которая бушевала у нее внутри.
– Ты теперь не будешь меня любить? – прошептала она.
Теперь ее глаза не были пусты, в них читался вопрос. А ведь вопрос, это всегда надежда, подумал он. И, хотя у него перед глазами стояло только маленькое сморщенное личико, которого ему даже не довелось увидеть, он стал горячо доказывать ей ее неправоту. Доказательство затянулось, стало бурным и в ту ночь они зачали сына…
С маккавеями Натанэль увиделся в Ершалаиме, снова освобожденном от сирийцев. Город медленно, очень медленно приходил в себя. Наверное, жители боялись возвращаться в свои разграбленные дома, опасаясь очередной оккупации. Братья долго рассматривали договор, тепло благодарили Натанэля и Эвполема, внимательно выслушали его не лишенный юмора рассказ о речи в Сенате, изредка посмеиваясь, но было заметно, что их заботило совсем другое. В Иудее по прежнему было неспокойно. Новый первосвященник, Алким, поначалу проводил весьма осторожную политику.
– О, он обещал нам не навязывать народу ничего эллинского и нашлись многие такие, что ему поверили – рассказывал Йонатан – Вот только мы четверо никак не могли взять в толк, для чего вместе с Алкимом пришло войско Вакхида и стало под Ершалаимом? Но то ли народ устал от войны, то ли стал слишком доверчивым, только наши мудрые хасидеи пошли к Алкиму на поклон. Не вернулся никто, а потом их тела нашли в заброшенном колодце. К счастью, в это время в Антиохии началась небольшая заварушка и Базилевс призвал Вакхида с войском к себе, а Алкима оставил в стенах Хакры. Наш Иуда и без того уже контролировал большинство городов, а тут ему удалось вернуть нам всю Иудею, кроме Хакры. Алким бежал обратно в свою Антиохию, а его сторонников, которых, к сожалению было немало, пришлось прижать к ногтю. Многие поплатились жизнью, а что делать? Кровь за кровь!
Натанэль заметил, как Симон поморщился при этих словах, но промолчал. Похоже, что, хотя убийство безоружных ему явно претило, Тасси нечего было возразить.
– Скажи мне Натанэль, ты ведь знал Никифора еще когда не был Натанэлем? – прервал Йонатана Иуда.
– Да, а что?
– Он не показался тебе дураком?
Действительно, на его памяти Никифор не проявил особой мудрости и Натанэль пожал плечами, ожидая продолжения.
– Этот, с позволения сказать, стратиг послал ко мне людей и предложил встретиться. Он утверждал, что пришел с миром и ради мира, забыв при этом объяснить, для чего ему большое войско.
– Как он выразился? "Пара-тройка моих людей" – засмеялся Йоханан – На что он рассчитывал? На то что мы еще глупее его?
– Слонов у него уже не было, их всех отравили римляне, но войско было немалое – рассказывал Иуда – Мы их сильно потрепали под Кфар Шаламе, но преследовать бегущих у нас уже не было сил. Тогда Никанор пошел на Ерушалаим и пытался угрожать священникам. Это было тоже не слишком умно, потому что они все равно не могли ему помочь, даже если бы захотели. К их чести следует сказать, что они не захотели. К тому времени этот горе-вояка получил подкрепление и даже двух, неизвестно где обнаруженных, слонов. Наверное, ему этого показалось достаточно и он выступил к Бейт Хорону. Там ему и конец пришел.
Натанэль только хмыкнул. Бейт Хорон был явно несчастливым местом для сирийцев.
– Это правда, что Никанор пал от твоей руки? – спросил он Иуду.
– Ерунда – ответил тот – Больше мне дел нет, как биться с придурками. Он пошел впереди войска и первым получил камнем по лицы из твоей баллисты. Жаль тебя там не было, порадовался бы на работу твоего человека. Как бишь его?
– Барзилай? – догадался Натанэль.
– Ох, как славно мы их гнали почти до самого моря – вспоминал Иоханан – От Бейт Хорона до Гезера дорога была выстлана их телами.
– А голову Никанора водрузили на тот самый столб, на котором распяли Агенора – добавил Симон и в этот раз в его голосе не было и тени сожаления.
Мирная жизнь продлилась недолго. Натанэль срочно укреплял артиллерию, следил за строительством машин и почти безвылазно находился в Ершалаиме, а Шуламит снова была беременна и не покидала Модиин. Виделись они редко, урывками. У Шуламит отросли волосы и она опять изменилась. Теперь это была спокойная, уверенная в себе женщина, знающая, что муж ее не бросит, что бы ни случилось.
С севера снова надвигалась опасность. Вакхид сам принял командование над войском и подходил к этому очень серьезно. Лазутчики докладывали, что наученный поражениями, он отошел от привычной тактики эллинов, когда фаланги не двигаются с места не получив приказов архистратига. Теперь он требовал от хиллиархов самостоятельно оценивать обстановку и принимать решения. Для многих из них это было в новинку и командный состав селевкидов менялся чуть ли не ежедневно. Все это не могло не беспокоить маккавеев, особенно Симона. Иуда часто приходил к нему и жаловался:
– Я устал, Тасси – говорил он, не смущаясь Натанэля – Все считают меня полководцем и вождем, а ведь я больше всех хочу мира и покоя. Закончить бы разом все сражения и стать священником в Храме или в Модиине, как отец.
– Тебя и так все считают Первосвященником, особенно после бегства Алкима – насмешливо отвечал Симон.
– Ты же знаешь, что раз мы не потомки Аарона, то Первосвященник я только на время войны.
– Нам и не нужен Первосвященник во главе государства. Нам нужен царь. Хотя бы для того, чтобы с нами считались. Ну, если не царь, то хотя бы Этнарх.
Так далеко Иуда заглядывать не осмеливался и обычно сводил разговор к шутке. Наконец пришло известие, что армия Вакхида идет на Ерушалаим.
– И откуда только у него люди берутся? – возмущался Йонатан – Били мы их били и что толку?
– Я уже говорил тебе и повторю еще раз – все дело в золоте, а наемники всегда найдутся – отвечал Симон.
На этот раз сирийцы шли восточнее и до Иудеи начали доходить слухи о массовых убийствах евреев в заиорданских городах. Но это не были стихийные погромы, нет, сирийцы методично искали скрывающихся в пещерах евреев, находили и уничтожали всех, даже не пытаясь продать в рабство.
– Не понимаю, почему Вакхид так озверел – удивился как-то Йоханан – До сих пор он вел себя с разумной умеренностью. Какая муха его укусила?
– Имя этой мухи – Иуда – ответил Симон, посмотрев на Маккабу.
– Он знает, что у нас сейчас мало людей – сказал Йонатан – Все ушли в поля, на жатву. Ведь если не снять хлеб сейчас, то в стране начнется голод.
– И все же я не понимаю…
Натанэль по-прежнему не видел связи между размером иудейского войска и убийствами евреев в Заиорданье. Пришлось Симону объяснить ему, что расчетливый наместник ставит Иуду в безвыходное положение. Теперь, после массовых убийств, бездействие означало бы для него поражение без боя, а открытое сражение было бы самоубийством. И все же Иуда выступил…
– Это просто глупость – горячо доказывал Йонатан в шатре Иуды – Нас разобьют и Иудея на долгие годы потеряет свободу.
– Разобьют не нас, а меня – неохотно возразил Иуда – На этот раз нам следует разделиться.
– Молчи, ты не смеешь так говорить! Тасси, скажи хоть ты ему!
Симон промолчал, но вмешался обычно помалкивающий Йоханан:
– Ты ведь просто устал Маккаба? Верно?
Иуда отвернулся. По видимому Гаддис попал в точку, подумал Натанэль. Но почему молчит Симон? Только тут он заметил, что не только он, но и все пристально уставились на Тасси. Медленно, с трудом выговаривая слова, тот начал:
– Мне кажется, я понимаю твой расчет, Маккаба, Ты уверен, что нет другого выхода?
– Уверен! – твердо сказал Иуда – Аваран бы меня понял.
– Не надо! – закричал Йонатан – Не трогай Аварана. Мне бы не хотелось плохо говорить о брате, но разве ты не видел, что его смерть была напрасной?
– Не совсем – с неестественным спокойствием сказал Симон – Он погиб может и глупо, но не напрасно. Разве ты не слышал песни о его подвиге? Послушай!
Вы, люди на земле – слушайте!
Вы, птицы в вышине – слушайте!
Вы, ангелы господни – слушайте!
Имя ему было – Аваран
Мы стояли крепко – во поле
Мы сражались храбро – копьями
Мы бросались в бой – не дрогнули
Он был самым храбрым среди нас
Ни враги, а были их – тысячи
Ни полки, а было их – множество
Ни слоны, наполнив мир – топотом
Не смутили серце храбреца
Ты вернулся к полю, к пахоте
Ты пришел под крышу дома отчего
Ты взошел в лоно Храма нашего
Он остался в памяти твоей
– Так ты, Маккаба, хочешь такую же песню о себе? – злобно закричал Йонатан – Славы захотел? Посмертной? А мы как же?
– Он не понимает – грустно сказал Иуда – А ты, Гаддис?
– Я, кажется, понял – сказал Йоханан – Вот только…
– Что, один я такой дурак? – Йонатан не мог успокоиться – Тасси, может ты объяснишь?
– Я тоже не понимаю – добавил Натанэль.
На самом деле, он уже понял, но ему хотелось приободрить Йонатана. Всезнающий Симон, бросил на него благодарный взгляд и произнес, заикаясь:
– Наши поступки, они ведь не только наши… Все, что ты бы ты не делал, отзывается в этом мире и меняет его. Наш брат, Иуда, сейчас уже не принадлежит себе, он давно уже часть народе Иудеи, его символ… Ты ведь уже не можешь делать то, что хочешь, правда Маккаба? Ты стал символом…
– Как бы я хотел умереть в постели – тихо сказал Иуда – Но символ должен уйти красиво.
Йонатан вскочил в возмущении и даже открыл рот для гневной отповеди, но сел, так ничего и не сказав. Маккавеи молчали, молчал Натанаэль, молчал и неизвестно как оказавшийся здесь Сефи. И только когда они, также молча, выходили из шатра, Натанэль заметил в углу Диклу. За все время разговора она не произнесла ни слова, лишь смотрела неподвижным в одну точку, в то невидимое место, которое было видно только ей одной.
Утром многие ушли, ведомые окаменевшим от горя Симоном, мрачным Йохананом и безвольно идущим Йонатаном. С ними ушла Дикла, сгорбившись, поддерживая правой рукой живот и ни разу не обернувшись назад. Натанэль остался с Иудой. Пожалуй, он бы и сам не мог объяснить себе смысл своего поступка, хотя думал об этом всю ночь. Он вовсе не собирался становиться символом, собирался жить вечно и строить, а вовсе не убивать. Но Сефи оставался и было непонятно, как жить дальше, если он останется, а Сефи не вернется. Посетив перед походом семью в Модиине, он очень боялся, что Шуламит будет его отговаривать, но она только молча смотрела на него широко открытыми глазами. Эти, такие знакомые и такие любимые глаза, казалось, что-то требовали и он знал – что.
