Марк Рабинович
Чудотворцы
– Войдем? – предложил Сефи, указывая на голый дверной проем.
Они вошли. Небольшой двор заканчивался низким одноэтажным домом с обвалившимся кухонным навесом перед ним. Сефи зашел в дом и пропал там на некоторое время, выглядывая время от времени из очередного окна. Выйдя обратно во двор, он не произнес ни слова, а Натанэль, посмотрев на задумчивое лицо друга предпочел ничего не спрашивать. Они вышли на улицу и почти сразу натолкнулись на нищего, катившего куда-то свою тачку.
– Чей это дом? – спросил его Сефи.
– Если ищешь хозяина, то поищи его на Гееноме – ответил нищий – Там его и зарыли. Ох и зол был Вакхид, когда получил пинок под зад под Бейт Тасси!
– А семья?
– Кто умер, а кто подался то ли на море, к филистимлянам, то ли в Галилею.
И он покатил дальше свою тачку с каким-то тряпьем. Сефи смотрел ему вслед, думая о чем-то своем, потом повернулся к Натанэлю и сказал:
– Это мой дом!
Натанэль промолчал, ведь он помнил этот тон бывшего хиллиарха. Именно таким голосом тот командовал под Бейт Цуром, под Явниэлем и на стенах Ершалаима…
В этот день Сефи окочательно решил поселиться в заброшенном доме на южной окраине Давидова Городища, почти на границе с Гееномом. Даже протрезвев на следующий день, он не изменил своего решения, лишь попросил Натанэля помочь ему с перестройкой дома. Сефи договорился с Симоном, который как раз замещал Этнарха, ушедшего с небольшим войском в очередной поход, и перешел на службу в гарнизон Ершалаима. Там ему досталась должность сотника, что после Мехмада было серьезным понижением, но ни Сефи ни Диклу это не смутило, тем более что он получал повышенное жалование за свои прошлые заслуги. На полученное авансом серебро он немедленно начал восстанавливать дом, пригласив Натанэля в качестве консультанта. Дикла поначалу побаивалась оставаться одна в полузаброшенном квартале, но постепенно привыкла и всей душой полюбила свое новое жилище, в котором их скоро стало пятеро. Вскоре Давидово Городище стали заселять совсем другие люди и бывшее прибежище эллинистов преобразилось, превращаясь в привилегированный пригород столицы. Натанэлю очень нравился этот теплый дом и он любил в нем бывать, любил подбрасывать Ариэля, кидавшегося ему на шею, любил поиграть с маленькой Ахувой. Но жить близко к Хакре ему не хотелось, да и свой дом он представлял иначе.
Шуламит снова была беременна и следовало подумать о переезде в Ерушалаим. Он нашел свободный участок в западной части Города, на самом его краю, на холме, нависшем над изгибом все того же Геенома. Участок был не слишком велик и он решил возвести двухэтажное строение. Стены его жилища росли не быстро, ведь он решил не идти на компромиссы и построить дом из добротных кирпичей обожженной глины, материала нового для Иудеи, но хорошо знакомого ему по Италии. Для этого Натанэль первым делом начал возводить кирпичный завод в восточном пригороде Города. Дело это было новое, необычное, и многие возражали, мотивируя это многовековыми традициями и припоминая Натанэлю его доеврейское прошлое. Пришлось пойти посоветоваться с учителем.
– Плюнь! – посоветовал Симон.
– Как так плюнуть? – засмеялся Натанэль.
– Слюной! – пояснил Тасси – Завистники будут всегда. И всегда они будут аргументировать одинаково: мол ни наши отцы ни наши деды так не делали, и нам не след. Если их послушать, то и колесо на повозку ставить не стоило, ведь Моисеево кочевье тащило волокуши.
– Но ведь…
– А вот для этого я как раз и сижу в канцелярии Этнарха. Ничего не бойся, иди, строй свой завод и проследи, будь добр, чтобы кирпич был недорог.
Вначале дом появился на листе папируса. О, это был очень красивый дом, такой внушительный, что Сефи, посматривая на рисунок, выполненный охрой, лишь задумчиво чесал в затылке и смущенно поглядывал на Натанэля. Не слишком ли ты замахнулся, читалось на его лице. Но Натанэль бесстрашно начал строительство. Он нанял на стройку трех идумеев, двое из которых оказались рабами третьего. Кто из них хозяин, он сразу забыл и предпочитал считать их братьями, тем более, что они мало отличались друг от друга. За всеми троими нужен был глаз да глаз, так как идумеи пользовались любым предлогом, чтобы увиливать от работы, часто празднуя идумейские, еврейские и еще Господь знает какие праздники. Работа в арсенале, надзор за строительством городских стен, кирпичный завод и планы восстановления Храма, отнимали у него много времени, но он всегда находил минуту-другую чтобы присмотреть за своим строительством. Семью он видел редко и даже разбил себе небольшой шатер около стройки, чтобы быть поближе.
Несмотря на обилие праздников, строительство продолжалось, особенно после того, как Натанэль добавил к обещанной плате еще два серебрянных шекеля. Был уже готов фундамент из пористых камней, скрепленных известью и "опус цементум", которого в Иудее еще никто не видел. Начали подниматься стены. Постепенно, рождался Дом, даже не такой, как был нарисован на папирусе, а именно такой как возникал перед его глазами… Когда? Он не помнил… Может быть это было в Бейт Тасси, а может быть и значительно раньше он уже видел его в ярких глазах цвета мокрого песка. Так или иначе, но Дом, в конце концов родился, вышел из его ночных фантазий, как новорожденный выходит из чрева женщины.
Вот он… Резная деревянная ограда венчает низкую, побеленную известью саманную стену вокруг здания. В небольшой двор ведет двустворчатая дверь из кипариса, сидящая на идеально подогнанных бронзовых петлях, утопленных в песчанике невысокого портала, который он сам покрыл незамысловатой резьбой по мягкому камню. Двор пока голый, но там будет непременная скамья и обязательно вырастет олива, саженец которой уже робко тянется вверх, обложенный белой речной галькой. Дверь в Дом тоже двустворчатая и тоже из кипариса, но дверной косяк деревянный, выкрашенный охрой и покрытый прозрачным лаком, состав которого знает он один. В большой комнате, которую он назвал гостинной, пол выполнен из бледно-бежевого хевронского мрамора, а стены украшают небольшие панели из более дорогого мрамора – красного, набатейского, из Ракму. Отсюда можно попасть в две маленькие комнаты: спальню и детскую, с полом из кипарисовые досок. Здесь беленые стены и льняные занавеси на окнах, забранных чугунными решетками. А вот в гостинной пришлось потратиться на разноцветные стекла доступные в Иудее немногим. Еще одна дверь выходит в небольшой задний двор, где стоит кухонный навес и расположена кладовая. Оттуда же открытая каменная лестница ведет наверх, где он оборудовал еще одну детскую и закрытую веранду, такую, какие в Иудее почему-то называли "римскими". Еще одна лестница, поуже, ведет на крышу. Вначале он подумывал о черепичной крыше как в Италии, но вспомнил как отлеживался на деревенской крыше раненый, после Явниэльской битвы, и сделал плоскую крышу с водостоком, тростниковым навесом и невысоким парапетом. Дверные косяки он не только расписал изречениями из Книги, но и сам прибил к ним мезузы.
На все это у него ушел целый год и, только когда все было готово, он привез семью. Шуламит переступала порог так осторожно как будто боялась того, что увидит за ним. Она вошла первая, с маленьким Закарией на руках, и остановилась как вкопанная, увидев мрамор пола и стен, занавески на окнах… увидев свой Дом. Натанэль только один раз видел у нее такое выражение лица и это было в Храме. Вот и все, подумал он, вот он, твой Храм и он теперь всегда будет с тобой. Он смотрел как Элияху и Дафна с визгом несутся из гостинной в кухню, смотрел с каким восторгом они взбегают по лестнице, не слыша предупреждающих криков матери, как бегают наперегонки вокруг саженца перед во дворе… Его Дом принял его семью. А Шуламит больше не смотрела на Дом, даже не смотрела на новорожденного Закарию, она смотрела только на него и в этом взгляде было все, все то, за чем он годами шел через страны и битвы. Он оперся о косяк двери, даже не вздрогнув: покалывание силы давно уже стало привычным. Окно гостинной выходило на склон и там, далеко за Гееномом, был виден голый холм с двумя одинокими дубами, ветви которых трепал сильный ветер. Надо бы поставить там ветряную мельницу по персидскому образцу, мелькнула шальная мысль…
Тем временем Ерушалаим рос и богател, возводились новые дома и к некоторым из них он прилагал руку: в городе его знали. Через какое-то время он мог говорить себе, проходя по улицам: "это моя работа, и это тоже…" Вот только немым укором на него смотрели стены Хакры, в которой продолжал сидеть сирийский гарнизон. Теперь он был у себя дома и собирался строить, только строить. Не пришла ли пора подумать об учениках?
Летописец
Должность главного, и пока, надо признаться, единственного архитектора Иудеи досталась ему по праву. Но ничто не вечно, да и он не вечен, хотя старость пока еще впереди. И все же, он не имеет права оставлять Ерушалаим без строителей. Нет уж, хватит выписывать мастеров из Антиохии. Конечно, коллегию понтификов ему вряд ли удастся здесь организовать, да и не нужно это Иудее, в которой инженерное дело изначально отделено от богослужения. Тем не менее, ученики у него уже есть. Пришлось обратиться к Этнарху, настаивать, и даже поспорить с ним вплоть до криков и взаимных обвинений, хорошо хоть, что Йоханан был отходчив и не злопамятен. Как бы то ни было, после того как Симон решительно встал на его сторону, Натанэль получил наконец свою школу строителей. Он хорошо помнил, как Симон сообщил ему радостную весть в преддверии очень нерадостных событий.
– Молодец, что зашел – сказал тот – Получи наконец свою коллегию и начинайте учится строить. Правда, Этнарха сейчас нет в Ершалаиме, и это меня тревожит. Как ты, наверное, знаешь, он отправился в Птолемаиду. Ох, что-то не по душе мне эта его поездка. Ладно, не будем об этом, все равно уже поздно, что-либо менять.
Предчувствия не обманули маккавея и, после предательского убийства Йонатана, когда Этнархом стал он сам, это не обрадовало ни его, ни Натанэля. Оба скучали по властному, вспыльчивому, грубоватому и, в тоже время, открытому и отходчивому Правдолюбцу.
Симон с сыновьями ходил войной на соседей, присоединял территории, захватил Иоппию и сделал, наконец, Иудею морской державой, к великой радости Сефи. Но теперь все это не интересовало Натанэля. У него были свои заботы – несмотря на тяжелые времена, строительство продолжалось. Правда, пока что строители строят главным образом городскую стену, но зато новая стена возводится из песчаника, а не из саманных кирпичей. Хотелось бы, конечно, использовать более прочный материал, но это было бы неоправданно дорого. Ну что ж, сойдет и песчаник, зато западные ворота будут украшены львиными мордами и ветками винограда, которые так легко вырезать по мягкому камню. Просто любо посмотреть, как Ерушалаим постепенно поднимается из руин, хорошеет с каждым годом. А вот в Давидовом Городище по-прежнему уныло стоят пробитые тараном стены Хакры и ветшают дворец Менелая и дома богатых филоэллинов, сбежавших из Иудеи. Господь с ней, с Хакрой, хоть и своя работа, но не жалко. А вот полуразрушенные дома следовало бы восстановить, Ах какая бы это было славная задача для его учеников. Но новый Этнарх даже не захотел об этом слушать требуя отдавать все силы насущным задачам, таким как строительство стен вокруг Ершалаима, Модиина и Гезера. Натанэля, пришедшего с прошением, он собственноручно выгнал из канцелярии, сопровождая скандал грязными ругательствами на койне и злорадно усмехаясь.
Натанэль никак не мог вспомнить, когда именно строительство перестало его удовлетворять. Нет, он по-прежнему с удовольствием расчерчивал тведыми линиями листы папируса, наблюдал как растут стены, экспериментировал с "опус цементум", выезжал в каменные карьеры в поисках более плотного красного песчаника, подбирал сорта мрамора, изобретал новые краски. Несомненно ему стоило гордиться тем, что все меньше и меньше иудейских женщин толкли муку в ступках. Ведь в предместьях Ершалаима уже несколько лет молола муку спроектированная им мельница, колесо которой вращали ослики, а жернова еще двух мельниц в Галилее вертели забранные в трубы потоки воды. И все же, всего этого ему постепенно становилось мало.
Высокие, прочные стены радовали глаз, но не могли, не умели рассказывать. А он хотел поведать миру то, что помнил и хранил в своей памяти: просверк кривого ножа на площади Модиина, крик "Неверно!" брошенный Иудой под Бейт Цуром, оттенки лазурного в хламисе Никанора, бело-пурпурного толстяка в Сенате, запах пустыни, крик своего первенца, мельницу рук лучника Закарии, Аварана с поднятой вверх секирой, распятого Агенора и многое, многое другое. Такое никак не получалось воплотить ни в камне, ни в мраморе. Это не давало ему покоя и именно поэтому он шел сейчас в здание канцелярии Этнарха, примыкающее как ко дворцу, так и к Храмовому комплексу. Перед украшенным колоннами портиком своей собственной работы он остановился в раздумье.
Посещать канцелярию Этнарха он не слишком любил и тому были причины. Прежний управляющий канцелярией никогда ему не нравился. Подозрение вызывали и его важный вид и манера разговаривать пренебрежительно с посетителями. Впрочем, с Натанэлем он себе такого не позволял, вероятно помня о его дружбе с Симоном. Но однажды управляющий очень неосторожно высказался о Сефи, после того как Натанэль предложил старого вояку на должность сотника храмовой стражи. Эта стража, пояснил управляющий, несет не столь охранные, сколь более сакральные функции, следовательно, стражники должны выглядеть благообразно, а тут этакая страхолюдина. На свою беду управляющий стоял слишком близко, Натанэль не удержался и заехал ему прямо по холеной физиономии. Было это не слишком разумно, но рука, а может и сердце, сработала раньше головы и благообразное лицо управляющего украсил знатный фингал под глазом. В добавок ко всему, пострадавший чиновник оказался недостаточно умен для такой должности и пошел жаловаться к Этнарху. Натанэль неоднократно замечал, что возвысившись, Симон не приобрел кротости и бывал порой злым и резким на язык, причем порой доставалось и самому Натанэлю. Но тут Этнарх не стал тратить лишних слов и лицо бывшего теперь управляющего украсилась еще одним синяком, а Сефи стал сотником даже не подозревая о баталиях вокруг его назначения.
Он теперь редко встречался со своим прежним учителем, но порою вел с ним длинные воображаемые разговоры.
– Ты мечтатель, Натанэль – упрекал он сам себя голосом призрачного Этнарха – Посмотрись в зеркало, вся голова седая, да и борода не лучше, а увлекаешься порой как безбородый юнец.
– Считаешь мою затею баловством? – возмущался такой же воображаемый Натанэль – А я вот думаю, что это поважнее городских стен будет.
– Городские стены нас защищают от врагов. Вот не будет у нас врагов, тогда можно будет подумать…
– Враги будут всегда, ты сам это всегда говорил. А кто будет вдохновлять наших воинов через сто, двести лет? Что если не будет у них тогда своего Иуды? Кто их поведет в бой?
– Так ты думаешь…?
– Да! Я уверен! Посмотри вокруг! Эллинисты снова гнут свое, наши хасидеи по-прежнему оторваны от жизни, а мудрецы спорят о вечном, забывая о насущном!
…Воображаемый спор всегда оставался незаконченным. Поэтому сейчас ему опять надо было в канцелярию, в которой теперь командовали совсем другие люди и в которую он подал прошение, судьбу которого трудно было предугадать. Халафта бен Товия, новый управляющий канцелярией хорошо его знал еще со времен битвы при Явнеэле.
– Этнарх в отъезде – огорчил он Натанэля – Но ты не волнуйся, перед отъездом он успел рассмотреть твою просьбу и остался весьма доволен. Да что там, он был просто в восторге от твоего замысла.
– А ты? – спросил Натанэль – Ты что думаешь об этом?
– Мне он тоже по душе. Будь это кто другой, я бы весьма обеспокоился, ведь в таком тонком деле плохое исполнение много хуже бездействия. Но в тебе я уверен.
Натанэль не стал рассыпаться в заверениях, лишь благодарно наклонил голову, ведь они с Симоном давно уже научились обходиться без лишних слов, и к этому же Симон приучил свою канцелярию.
Домой он не шел, а почти бежал, насколько позволял ему полученный в канцелярии Этнарха огромный сверток. Обычно он любил постоять перед дверью в сад, полюбоваться на растущую оливу во дворе, сильно страдающую от Закарии, который полюбил карабкаться на ее ветки, любил посмотреть на Дом и убедиться, что он в порядке и никуда не делся. Но сегодня он только быстро проскользнул во двор и тихонько, почти на цыпочках, прошел в гостинную. Придя домой, он нарочно долго медлил, прежде чем развернуть свою драгоценную ношу. Долго, может час, а может и два, он стоял за пюпитром, не решаясь открыть драгоценный футляр с еще более драгоценным содержимым. Пришла Шуламит, принесла какую-то еду, поставила на стол и тихонечко, на цыпочках ушла в спальню. Забегали и выбегали дети, но он их не замечал, погруженный в свои мысли. Наконец он решился…
Осторожно, предельно осторожно открыв керамический футляр, он бережно вытащил один, только один свиток из безумно дорогого, новомодного материала – пергамента. Наверное, во всей Иудеи не было более таких листов. Осторожно развернув свиток, он прижал его края специально заготовленными плоскими, тщательно вымытыми камнями. Теперь пришла очередь чернил. Их он готовил сам, готовил уже несколько недель, пробуя как они ложатся на дерево, а потом и на куски старого папируса. Но хорошо ли они лягут на пергамент? Этого он не знал и не было никого, кто мог бы ему помочь, только Шуламит, знавшая о его замысле, осторожно выглядывала из спальни, со страхом, восторгом и благоговением посматривая на мужа. Но и она не могла ничем помочь. Никогда ранее он не ощущал себя так, как сегодня. Ему казалось, что вся тяжесть мира, вся мера ответственности, легли сейчас на его плечи. Однако, отступать было поздно, да и не собирался он отступать. Осторожно взяв тщательно очищенный стебель тростника, он окунул его в чернила, промакнул, помахал над сосудом, чтобы, не дай Господь, не упала клякса и, старательно выводя ставшие привычными буквы, написал красивым, как учил его Симон, почерком:
Книга Маккавейская. Глава первая
Эпилог
А снег все идет и идет… Теперь он готов засыпать весь город с его полуразрушенными дворцами, черепичной крышей храма, осевшими стенами и плоскими крышами домов. Казалось, он покроет сплошным слоев все и всех, стирая разницу между бедностью и богатством, между добром и злом, между верой и фанатизмом. Но я знаю, что ему это не удастся. Невзирая ни на какой снег, невзирая ни на какие покровы, мы всегда будем видеть кто герой, а кто предатель, кто мудрец, а кто фанатик, кто честен, а кто лжив. И я знал, что Ариэль думает так же.
Дома, за пюпитром меня ждет последний, еще не испещренный буквами пергаментный свиток. Он поможет мне закончить мою книгу. Многих из тех, кто в ней упомянут, уже нет в живых. Ушли все пятеро братьев Маккаби, все они погибли в бою, хотя и не все в сражении. Теперь правит Йоханан Гиркан, старший сын Симона, он уже провозглашен царем, а не этнархом, теперь у нас независимая держава, от Иордана и до моря. Вот только не все мне нравится в его правлении, но ни к фарисеям, ни к саддукеям я не примкну, помня наставления Симона. Вот кого так не хватает нашей многострадальной стране, а цари и правители всегда найдутся. Но я верю, что "искра" жива, я сам ее вижу в людях, иногда мелким проблеском, а порой, хотя и очень редко – ярким блеском. Сегодня я закончу свою книгу. Многое будет в ней помянуто и еще большее – не будет. Не будут помянуты герои и злодеи, Шуламит и Дикла, Ниттай и Сефи, Никандр и Гордий, Агенор и Доситеос, и еще многие и многие другие. Но все они незримо присутствуют там, между строчками, всех их помню.
Отсюда хорошо видно Давидо Городище, его не могут скрыть медленно падающие снежинки. Там внизу, дом Сефи, а за поворотом холма – мой дом, в котором уже наверное проснулись мои любимые. Они знают, куда я пошел и зачем я пошел, и это произойдет здесь и сейчас, на тропинке под Храмом, как раз там, где некогда стоял столб с распятым Агенором. Мне кажется, что я вижу эту сцену со стороны. На склоне холма, запорошенного снегом, стоят двое: немолодой мужчина, почти старик, и юноша, еще совсем мальчик. Старик разворачивает холстину и протягивает мальчику тускло блестящий длинный меч из темной бронзы. Мальчик осторожно, почти благоговейно принимает оружие и долго, неумело держит клинок двумя руками, потом медленно берется за рукоять.
– Пожалуй – говорит старик – Он еще слишком тяжел для тебя.
Навершие меча ложится так легко, как будто всегда было здесь, упираясь в руку повыше запястья, становясь частью этой руки, утолщая и укрепляя ее. Ладонь услужливо выпрямляется, запястье напряглось и острие меча почти незаметно качается вверх, потом – вниз, потом снова вверх и снова вниз. Указательный палец вытягивается вдоль лезвия, ощущая холод бронзы. Баланс хорош, нужно лишь легкое движение мышц, и вот оружие взметнулось вверх, салютуя чему-то там высоко в небе.
– Нет – отвечает мальчик – Не слишком.
