Людмила Шаховская
Жребий брошен
Глава XIV
Иногда щенята хворают кстати
Едва заалела заря, как к жилищу Гратидиана подъехал всадник на измученном коне. Фабий с удивлением узнал в нем бывшего оруженосца Церинта Разиню, превратившегося в мирное время в камердинера (cubicularius).
– Это ты, Церинт! – вскричал он. – Зачем мама прислала тебя?
– Я искал тебя, господин, на вилле… искал и по деревням… весь округ изъездил… вишь, куда ты запропастился!
– Да зачем ты послан-то?
– Надо домой ехать… всю-то ноченьку я не спал, маялся… а-а-ах!
– Не зевай, Церинт, скулы свернешь, – сказал Валерий, расхохотавшись при виде гримасы ленивого молодца.
– Скулы что! Скулы ничего, а вот спать-то мне как хочется… а-а-ах!
– Что тебе мама поручила? – спросил Фабий. – Сейчас выспишься, говори!
– Новый щенок-то рыжий, что у грека-то купили, захворал ведь… твоя мама…
Разиня протирал кулаками свои глаза, упрямо слипавшиеся от неодолимой дремоты.
– Добьюсь я от тебя толку?! Тьфу! Не ради этого же тебя сюда гнали.
– Спал этот щенок в спальне твоей мамы… спал, спал, да и завизжал.
– Ну!
– А мама-то твоя только что улеглась.
– Щенок новый издох, а с мамой сделалась истерика?
– Нет. Госпожа велела Архелае разбудить меня. Ему, говорит, утром не будет работы, потому что моего мальчугана нет дома, и послала меня за Филостратом-врачом, что у Цезаря лошадей лечит, а я спросонья-то не разобрал, что такое сказано, и пошел… брел, брел по улице, да и думаю – куда же я послан-то? Говорено мне что-то про Цезаря или его лошадей, а что говорено – забыл. Пошел я к Цезарю и велел доложить. Цезарь не спал, потому что у него были гости. Меня впустили. Я испугался да и бух ему в ноги.
– Божественный Юлий, – говорю, – послала меня госпожа к тебе, а с каким поручением – хоть распни, не помню.
Цезарь расхохотался, долго хохотал. Потом говорит – я за тебя припомнил. Клелия послала тебя для того, чтобы ты меня рассмешил.
Он перестал смеяться. Лицо у него сделалось хмурое, словно туча нашла. Спросил он о тебе. Я ответил, что ты поехал к Цитерис. Цезарь подумал, да потом и сказал так повелительно, грозно, точно я раб его: «Беги скорее домой, садись на лошадь и скачи во весь опор. Привези мне твоего господина, Люция Фабия младшего».
– Он, – говорю, – не поедет домой, покуда хмель из головы после пира не выйдет.
– Ах, какой ты дурак, Церинт! Уж именно Разиня! – вскричал Фабий с досадой. – Сколько раз учил я тебя не говорить так обо мне! В последний раз прощаю, если ты еще осмелишься, то убирайся опять в рыбаки!
– Ну, уж рыбаком-то я не буду! Я тоже, как ты, воевать хочу!
– Что же дальше-то было?
– Что дальше? Цезарь опять повеселел да захохотал, дал мне три золотых за потеху и сказал: «С твоего господина разом хмель соскочит, как только ты скажешь ему от меня весть… скажи Фабию младшему, что началась война».
– Где? – вскричали разом молодые люди, приведенные в восторг неожиданной новостью.
– Кто же разберет, где, – ответил дремлющий Разиня, – мудреное такое название. Перед тем, как под Фезулы-то нам ехать, все про них толковали. Они хотели Катилине помогать, да твой отец их в ловушку к Цицерону заманил… балдороги, что ль, какие-то.
– Аллоброги?
– Кто ж их знает! Там где-то у Падуса, откуда моя мать родом.
Если бы Фабий был пьян, хмель действительно выскочил бы у него из головы при этой вести, но он в течение ночи уже успел протрезветь от страха быть избитым хулиганами. Он радостно всплеснул руками, крича:
– Сердце мое предчувствовало, Валерий, что будет где-нибудь война! Ну, Церинт!
Он тормошил ленивого слугу своего.
– Затем Цезарь велел сказать тебе, что эти самые балдороги-то… вот уж тут-то я позабыл, что такое… какой то вишь Ор… Мор… Гор… не выговорю имя… там бунтует… много… велел Цезарь сказать тебе, да все перепуталось у меня в голове спросонья… будет нынче поутру в сенате важное заседание, так чтоб ты непременно приехал.
– И поеду… скачи на виллу за моими слугами и лошадьми… все там остались.
– Скачи… а как скакать, если лошадь заморена?
– Бери лодку и переправляйся скорее.
– А как грести, если руки готовы отвалиться?
– Авось не отвалятся! – заметил Валерий тоном поговорки жреца.
– Дайте мне хоть дух-то перевести! Мама твоя, господин, как узнала от меня, что сказал Цезарь, то закричала на весь дом: «Лучше бы все мои собаки передохли, только бы война не начиналась! Возьмут опять моего мальчугана! Уедет он, не удержишь его здесь»…
Упала твоя мама на пол, щенка больного из рук выронила, и платье свое разодрала.
– Маме хочется, чтобы я был всегда при ней в обществе ее компаньонок и собак… нет, этого не будет! Я чуть не пропал в мирное время от кутежа. Сами боги посылают мне в этой войне спасение от компании Клодия. Эй, дедушка Гратидиан! Аллоброги на нас валятся!
– Потолок валится? Авось не повалится! – ответил жрец, которого Фабий стал тормошить, перебежав к нему под дуб. Разбуженный старик долго не мог понять, о чем ему говорят, и спрашивал, что такое валится?
Глава XV
Праздник Цереры
Накануне праздника Цереалий (19 апреля) римская молодежь весело пропировала всю ночь на вилле Цитерис, справляя проводы в поход многих из друзей.
Фабий, нарушив данные сгоряча клятвы, снова попал туда и жестоко проигрался.
Валерий провел ночь у Гратидиана под дубом. Свадьбу они решили отложить, а невесту для безопасности от хулиганов поместить к матери Фабия. Клелия согласилась принять под свою защиту девочку, узнавши, что Летиция любит собак. Гратидиан рад был сбыть внучку, куда бы ни пришлось, лишь бы она не жила близ виллы Цитерис в постоянной опасности. В ночь на Цереалии была сильная гроза, но никто подле озера не узнал об этом – туча пронеслась стороной, над римской дорогой.
Миф о Церере есть аллегория перемены времен года, которых в теплых странах только два в нашем смысле – лето и зима – весна же и осень слишком коротки и теплы, чтобы составить нечто отдельное. Они просто начало и конец длинного лета, сменяемого ненадолго дождливою зимой.
Церера считалась сестрою Юпитера. Дочь ее, Прозерпина, была похищена Плутоном, владыкой преисподней. Скорбная мать отправилась искать ее и долго странствовала по земле в виде смертной. Те места, где люди принимали Цереру радушно, она наделяла различными дарами, из которых главным было плодородие почвы.
Нашедши дочь у ее похитителя, Церера потребовала у Юпитера суда. Богиню Прозерпину, попавшую в преисподнюю, уже нельзя было снова поселить на Олимпе, в обители света, потому что она вкусила пищи мертвых. Юпитер мог только дозволить Прозерпине возвращаться на землю каждые полгода, а прочее время она должна была оставаться у мужа. Когда Церера сходила на землю, чтобы видеться с дочерью и радовалась этому – на земле становилось тепло и все расцветало, а после их разлуки наставала зима и слезы Цереры лились обильным холодным дождем.
Этот миф имел множество вариаций, как и вся бестолковая религия язычества.
Сатурн пожирал своих детей, пока Рея не поднесла ему камень вместо новорожденного Юпитера. Откуда же взялись у Юпитера братья и сестры? Об этом нет никаких сказаний, кроме намека, что Юпитер сложил их и воскресил из того, во что превратились их съеденные тела. Боги из праха! Мог ли чтить их высокообразованный человек?!
У римлян было несколько праздников Цереры. 19 апреля (Цереалии) был праздником весны, цветов и первого появления колосьев на пшенице. В Риме был храм этой богини, но ее усерднее чтили по деревням, как покровительницу пашни.
Тибуртинский округ был заселен людьми двух категорий, резко противоположных – одни были временные гости, владельцы роскошных вилл, равнодушные ко всем богам на свете, другие – постоянные жители, бедные пахари, владельцы крошечных участков, усердные богомольцы. Этим последним было не до роскоши. Они справляли праздники как могли, без всякой пышности, с одним искренним благоговением в своих простых сердцах.
В округе Тибура было несколько храмов или просто жертвенников, посвященных Церере близ полей и рощ. Поселяне разбрелись в день Цереалий, кому куда ближе.
Человек пятьдесят пришли к Гратидиану для чествования богини жертвой. Они сошлись в виде процессии на заре. Замужние женщины, несколько дней до этого постившиеся, одетые в белые платья, привели свинью для заклания в жертву и принесли корзины с гиацинтами, нарциссами и пшеничными колосьями. За ними следовала молодежь с провизией для пирушки. Приплелись и старики со старухами делить общую радость.
Старый жрец самодовольно вышел из своей лачужки, щеголяя новым белым хитоном, сшитым внучкой из шерстяной материи, подаренной ему Валерием на прощание.
– Дед-то нынче нарядился не в пример лучше прежних годов… зять, вишь, будущий подарил… – долетало до ушей старика из толпы, и старик радостно улыбался, – сущий Великий Понтифекс или Верховный Фециал!
Одни поселяне толковали, а другие между тем клали дрова на четырехугольное возвышение из камней, служившее жертвенником.
– Что же вы… и нынешний раз в храм-то побоитесь войти? – спросил Гратидиан.
Поселяне переглянулись, толкая друг друга локтями и переминаясь с ноги на ногу.
– Ни, дед, не пойдем, пожалуй, повалится, – отозвался кто-то из задних рядов богомольцев.
– Авось не повалится!
– Что нам до твоего авось! А ну, как вдруг грохнется на нас эта развалина! Ты бы вытащил богиню сюда!
– Вытащить богиню?!
– Мы ее уже лет двадцать не видали.
– Не хотите видеть, так и не увидите. Она, мать-кормилица, с незапамятных времен там стоит. Там ей и стоять до конца ее века. Для чего же я стану трогать ее с места?! Пожалуй, прогневается.
Он взял у женщин несколько гирлянд и ушел в храм украшать статую. Пока он этим занимался, поселянки украсили жертвенник, а свинью связали и уложили на дрова.
Все молящиеся накрыли себе головы белой холстиной, избранные на этот случай певцы пропели гимн в честь богини.
Гратидиан взял с жертвенного блюда горсть муки и посыпал ею свинью, бормоча слова посвящения жертвы, потом, в знак пресечения ее жизни, срезал ножом несколько щетин со лба и бросил на горящие уголья, поданные в котелке.
Настал момент жертвоприношения. Все молча стояли, с глубоким благоговением призывая мысленно благословение богини на свои нивы.
Гратидиан занес жертвенный нож над свиньей, громко читая последнее воззвание к Церере.
Руки старика дрожали от старости, а свинья билась на дровах и отчаянно хрюкала. Лишь только нож вонзился ей в горло, она заметалась, соскочила с жертвенника и бросилась в толпу.
Произошло смятение. Одни из поселян кинулись ловить раненое животное, другие закричали, что это дурное предзнаменование – быть засухе, наводнению, грозам, бурям, всяким бедам и напастям. Менее суеверные люди успокаивали напуганных, уверяя, что не раз видали такие случаи, и нет ничего особенного в том, что сильная, плохо связанная свинья растянула узлы, а старик не прикончил ее сразу.
Волнение кое-как утихло. Свинью поймали, опять уложили. Гратидиан зарезал ее на этот раз без приключений, распластал и стал гадать по ее внутренностям.
Мысли старого жреца были подчинены слухам, доходившим до него через Валерия из Рима и Педия, ездившего по базарным дням в Тибур. Это имело влияние на его пророчества.
– Будет война великая, кровопролитная, – говорил он, глядя на печень свиньи, – но наших мест она не коснется. Похитит война сыновей наших, и мужей, и братьев, и не все они к нам вернутся. Но вражьим коням в этом году не топтать наших нив, не жечь наших хижин!
Найдет туча великая, и польется из нее благодатный дождь на поле благочестивых, а у злых людей посевы с корнем вымоет. Напоит дождь нашу землю-кормилицу, нальет колосья золотым зерном, а у злых людей, наших недругов, пригнет, поломает.
Подует легкокрылый зефир и обсушит землю-кормилицу, приласкает ниву желтую всем добрым людям на утешение.
Разрезав мясо на куски, Гратидиан оставил внутренности, голову, ноги и часть окорока на жертвеннике, а остальное, самое лучшее, отдал своему слуге, чтобы отнести в домик для приготовления к обеду и копчения впрок – это был его жреческий гонорар.
Пока жертва горела, все молились, подпевая хором жрецу, а потом началось веселое сельское пированье, завтрак, плетение венков, шутки, пляски на площадке перед храмом.
Поселянки пристали к Летиции с вопросами о времени ее свадьбы. Узнав, что это торжество отсрочено по случаю отъезда жениха в поход на север, они жалели девочку, а некоторые таинственно шептались – он-де ее обманет. Пожилые женщины советовали Гратидиану тут же благословить внучку без дальнейших церемоний, благо все соседи налицо, потому что откладывание нередко ведет к неприятностям и даже разрыву, но старик уже немножко подвыпил с соседями, пользуясь даровым угощением, и не был способен к принятию внушений. Он весело приплясывал с чаркой в руке, забравшись в группу молодежи. Молодежь гнала его к старухам, но развеселившийся дед продолжал плясать, уверяя, что с молодежью он сам надеется помолодеть.
Сельские музыканты бряцали в бубны, выводили всевозможные рулады на свирелях, играли на лютнях, гуслях и лирах. Такой оркестр без нот и дирижера составлял, конечно, ужасную какофонию, но поселяне весело плясали, не заботясь о такте и гармонии.
Они намеревались пропировать перед храмом своей богини-покровительницы до заката солнца, если б никто им не помешал, но это редко удавалось им в слишком близком соседстве с виллою-притоном римских хулиганов. В большинстве случаев их веселье кончалось нашествием буйной ватаги, которая завершала праздник по-своему. Раздавались крики: «Хулиганы идут! Спасайся, кто может!» – и пирующие убегали врассыпную прятаться в лес и пшеницу. Горе было оставшимся или найденным! За все понесенные убытки и обиды нельзя было потом найти правосудие.
Если Цицерону не удалось обвинить и наказать Клодия за кощунство над Доброй Богиней, совершенное в доме самого консула Цезаря при множестве свидетелей из самых знатных особ, кто же из бедных поселян мог судиться с этими разбойниками за свою вырванную бороду или напоенную допьяна, оскорбленную, избитую дочь?
После такого своего торжества над обвинителем Цицероном, при явном потворстве Цезаря, Клодий не стал знать меры буйству и в Риме, и на своих виллах, наводя страх на всех, не могших дать ему отпора при помощи слуг.
Такой отпор поселяне, собравшиеся всем округом на праздник, могли бы дать хулигану, но они боялись последствий этого – процесса, ведущего к полному их разорению.
Времена справедливого римского судопроизводства, прославленного даже врагами, минули навеки. С легкой руки Мария, открывшего доступ произволу, в Риме настало царство кривды, неодолимой ни красноречием, ни очевидностью доказательства истины. Слепая Фемида[24] стояла с завязанными глазами только на своем пьедестале в суде, а на самом деле сделалась вполне зрячею, обращая внимание на то, кто даст больше, превратив судебное разбирательство в подобие аукциона. В Риме можно было защититься от обидчиков в своем крепком доме или у соседа-богача, но как было спастись поселянам в своих лачужках, отстоящих одна от другой на тысячу шагов и более?!
Пахари, опасаясь римских хулиганов, их буйной челяди, всевозможных заговорщиков, праздно шатающихся гладиаторов и других разбойников, начали один за другим выселяться из Италии в другие страны, преимущественно в Египет.
Это повело к ужасному обезлюдению полуострова. Когда несколько десятков лет спустя император Август повелел сделать перепись, то оказалось, что целые города исчезли с лица земли в столь короткое время без мора и нашествия вражеской рати, единственно от внутренних неурядиц государства, от шуток римских забав.
Глава XVI
Смерть или оскорбление? –
Мертвая дороже живой!
В самый разгар общего веселья поселян к берегу пристала лодка и выскочивший из нее Фабий громко закричал:
– Спасайтесь, добрые люди! Клодию пришла фантазия пировать с вами!
Эта весть поразила всех, точно удар грома, хоть это и не было новостью.
Оттого-то и мало поселян ходило к этому храму, предпочитая другие места. Сюда пришли только те, кто питал личное расположение к старому жрецу и его внучке. Но и в других местах было не безопаснее. В деревне тогда было, как говорится, «куда ни кинь, все клин» – хулиганы водились везде, только Клодий с компанией считался самым отчаянным.
Раздались крики, трезвые побежали прятаться, покинув пьяных на жертву буянов. В нескольких группах произошли драматические эпизоды. Тут сын подхватывал на плечи отца и уносил его, там внучка никак не могла разбудить вздремнувшую бабушку и выла над нею, причитая, что господа заставят старушку плясать до изнеможения, а потом подвесят за ноги на дерево или утопят. Ребятишки мешали бегству старших, хватая их с ревом за платье.
По ту сторону озера появились всадники, человек тридцать, и бросились вплавь с конями в воду. Озеро было неглубоко, его можно было почти везде переехать вброд.
– Горе нам, зять! Злодей вспомнил Летицию! – вскричал Гратидиан. – Спрячьтесь в храме под защиту богини. Буяны не рискнут войти туда.
– Нет, дедушка, – смело ответил Валерий, – не в храм я ее спрячу. Летиция, за мной! Прощай, дед! Я ее увезу в Рим к матери Фабия.
Усадив невесту впереди себя, Валерий пустил коня во весь опор по римской дороге.
– Стой! Стой! Назад! – закричал Гратидиан и побежал, но силы изменили ему, он упал и закашлялся. – Они погибли! – шепнул он подбежавшему Фабию. – Поселяне говорили, что нынешней ночью мост на Анио разбит грозой. Злодеи догонят… внучка моя! Ах!
– Спасай себя, Гратидиан! – посоветовал Фабий.
– Сан жреца моя защита.
– Напрасно! Клодий надругался над Доброй Богиней[25], что же помешает ему надругаться над Церерой?
– Так пусть же осмелится переступить священный порог ее храма! Если крыша провалится, то да провалится на злодея! Моей властью жреца я проклинаю Публия Клодия, да разразятся над ним все беды земные, да поразит его гнев всех богов бессмертных! Да сгинет он, как бешеный пес, с лица земли смертью позорной!
Злобно замахав руками, Гратидиан смело вошел под ветхие своды развалины. В эту минуту тридцать всадников пересекли озеро и спешились на берегу, кроме троих. Эти последние, самые отчаянные из римских хулиганов – Клодий, Антоний и Долабелла, – видели, как Валерий увез Летицию. Они погнались за ним, а прочие принялись истязать несчастных поселян, не успевших скрыться, заставляя насильно девушек плясать с ними и нанося при этом им всякие оскорбления, а стариков кидая в озеро и забавляясь зрелищем, как несчастные барахтались в воде с отчаянными криками, силясь выплыть на берег, от которого их отталкивали. Многие из этих последних отделались тем, что пустились плыть через озеро и спаслись на другом берегу, но несколько человек, доплывши до середины, выбились из сил, и не зная, где мелководье, утонули.
Скоро к хулиганам на подмогу прискакали еще человек двадцать товарищей, объехавших озеро берегом, чтобы не мочить ноги.
Слезы и стоны раздавались на лужайке, только что бывшей местом мирных сельских радостей.
Фабий в гневе отошел прочь, горя желанием изрубить на куски всю эту буйную ватагу, но зная, что один в поле не воин.
Валерий и Летиция скоро услышали за собой топот погони.
– Валерий, друг мой, я вижу их, они близко, – шептала сиротка, прижимаясь к своему единственному защитнику, – сам Клодий гонится за нами… Долабелла… Антоний… ах, гони, гони коня шибче!
Валерий не отвечал и не оглядывался, понукая коня.
Спасение было возможно, потому что за рекой Анио лесная глушь кончалась. Там было предместье Рима, застроенное виллами, из которых многие принадлежали людям партии Цицерона. Валерий хотел отдаться под защиту людей Фавсты, если доедет до ее виллы. Эта вилла уже виднелась вдали.
Увы! Молодой человек осадил своего коня и дико вскрикнул – мост через Анио был размыт и унесен водой, прибывшей за ночь вследствие ливня. Река выступила из берегов по ту сторону, а с этой дорога кончалась отвесною скалой. Поток яростно клубился и шумел, унося в Тибр целые стволы деревьев, росших на берегу и вырванных с корнем. Пена, как в кипятке, покрывала поверхность бушующей реки. Переплыть ее не было возможности. Надежда на спасение пропала.
Драться одному против троих – дело безумное. Валерий знал, что все его геройство не поможет. Он не мог одолеть троих отъявленных драчунов, из которых Долабелла вдобавок считался одним из лучших фехтовальщиков Рима.
– Летиция, я не могу спасти тебя, – прошептал Валерий вне себя от горя, – выбирай сама – смерть или власть Клодия?
– Убей меня, Валерий, милый мой! – бестрепетно ответила сиротка. – Я не хочу себе позора… прощай навеки!
– И я готов умереть с тобою.
– О, нет! Ты нужен отечеству, живи, живи, Валерий! Будь счастлив, милый мой!
В эту минуту Валерий понял, что он любил Летицию не одним холодным чувством… Нет, в его сердце было чувство более сильное, более глубокое, только до сих пор он его не замечал. Он снял невесту с коня, в последний раз горячо обнял ее, напечатлел на устах поцелуй и бросил со скалы в Анио. Тело девочки завертелось в потоке между пеной и стволами деревьев, уносимое в Тибр, куда впадала река Анио. Сердце Валерия сжалось невыразимой тоской, какую он еще ни разу никогда не чувствовал. Вся его холодная практичность разлетелась вдребезги, как бы разбившись вместе с телом сиротки о камни потока. Любовь горячим ключом заклокотала, прорвав все плотины, но… было поздно… точно безумный, дико поводя вокруг помутившимся взором, стоял Валерий на краю пропасти.
– Молодец! – воскликнул подъехавший Клодий. – Вот за это люблю! Ха, ха, ха! Помиримся, Валерий Процилл… у нас нет больше причины для ссоры.
Валерий отшатнулся от хулигана, как от ядовитого гада, но ничего не ответил.
– В час заката армия выступает на север, – сказал Антоний, – легионер должен быть в своей когорте.
– В поход… да… в поход… – пробормотал Валерий сам себе, – все радости мои погибли… скорее в поход! Одно мне осталось – погибнуть с честью на поле битвы.
– Цезарь назначил меня своим легатом, – сказал Антоний, – чтобы утешить тебя в потере девочки, я могу дать тебе место выгоднее всего, чего ты добивался. Будь моим квестором, Валерий.
– Буду… мне теперь все равно.
– Твою руку в знак согласия!
Валерий равнодушно подал руку Антонию, опасаясь затевать с хулиганами новую ссору.
В эту минуту кусты раздвинулись, и из чащи леса показался мужчина, закутанный в плащ. Увидя, что с четырьмя его знакомцами нет никого лишнего, он ударил по рукам и разнял их, говоря:
– А я моей властью разрушаю ваше согласие… разрушаю ваше условие, заключенное без высшей воли.
Плащ свалился с его головы.
– Цезарь! – вскричали все четверо с удивлением.
Удивляться, однако, было нечему. Как хулиганы справляли свои проводы у Цитерис, так точно Цезарь праздновал свое выступление на север в этих же местах, не зная, как и они, о разрушении моста. Цезарь прощался с родиной у Муции, жены Помпея, в то время любимой им.
Он был высокого роста, тщательно берег свою кожу от загара, отчего лицо его было нежного светлого цвета. Движения его были грациозны. Он старался казаться как можно моложе и изящнее, брился весьма тщательно, но не носил парика, хоть и огорчался слишком раннею лысиной, над которой многие острили. Он пытался скрыть ее, зачесывая кверху оставшиеся на затылке волосы. Всего лучше в его наружности были выразительные черные глаза, покорявшие ему сердца римских дам без борьбы, заставлявшие римских мужчин обожать его, как потомка Венеры.
– Да, это я, – сказал он удивленным друзьям, – я шел пешком на мою виллу, не зная, что мост разрушен. Я послал моего слугу за конем, чтобы переехать Анио по другой дороге, и, дожидаясь его, случайно узнал все, что было здесь. Я хотел подать тебе помощь, Валерий, но было поздно. Друзья, я уверен, послушались бы моих увещаний, уступили бы тебе любимую девочку. Ты слишком поторопился со своим героизмом.
– Если бы я знал, что ты здесь, божественный Юлий! – воскликнул Валерий, огорчаясь еще больше. – Я уверен, что твои друзья вняли бы мольбам твоего легионера… где Цезарь, там и его Фортуна.
– Что же делать, мой друг! – сказал Цезарь, ласково положив руку на плечо Валерия. – Жребий брошен[26], но Цезарева Фортуна к твоим услугам в другом отношении. Я сделаю для тебя все, что смогу. Кто умеет любить геройски, тот всегда будет любим мной.
– Если так, то осмелюсь просить у тебя подтверждения слов твоего легата. Сделай меня квестором у Антония.
– Квестором? Нет, не квестором тебе быть, Валерий Процилл!
– Кем же?
– Увидим.
Он ласково пожал руку Валерию, сел на подведенного ему слугой Муции коня, и уехал. Хулиганы последовали за ним в объезд на другой мост. Валерий остался один, бессознательно гладя по шее своего измученного коня.
– Живи, живи, мой милый! – раздавался, как галлюцинация, в ушах его нежный голосок сиротки, точно исходя из шумящих волн Анио. Ее образ, казалось, носился над ним вместе с весенним эфиром.
Летиция мертвая стала для Валерия дороже, чем была живая. Он видел в ней теперь нимфу-покровительницу, доброго гения своей жизни.
Давши отдохнуть коню, Валерий тихо поехал прочь от обрыва. Фабий нагнал его. Они скоро выехали из леса на открытую возвышенность, откуда ясно были видны вилла Цитерис, озеро, лачужка жреца… Храм Цереры больше не белел среди зелени…
Узнав от друга, что случилось с Летицией, Фабий грустно указал ему в сторону:
– Гляди! И старик тоже кончил дни свои.
– Что это значит?! – вскричал Валерий. – Храм рухнул и задавил старика… бедный Гратидиан! Все остерегали его.
– Храм рухнул не случайно.
– Не случайно?
– Нет…
Слезы заструились по щекам Фабия.
– Руина, может быть, простояла бы долго… Авось не повалилась бы, как уверял бедный жрец, – сказал он, – наши хулиганы разрушили святилище.
– Хулиганы?!
– Да. Они хотели вытащить старика из храма, чтобы надругаться над ним, но боялись войти под ветхие своды, а Гратидиан не шел вон, презирая все угрозы. Трое смельчаков влезли на крышу, крича, что будут кидать мусор и камни сверху на старика в окно свода, пока не выгонят его из убежища. Гратидиан обнял пьедестал статуи Цереры, умоляя богиню о защите, но не так усердно молясь о себе самом, как о внучке. «Спаси, спаси Летицию!» – были его последние слова.
Я вместе с другими был у храма и видел эту сцену. Сердце мое разрывалось от гнева и горя. Нельзя было ни спасти старика, ни отомстить за него.
Злодеи взобрались на крышу и стали отламывать хрупкие камни толстыми кольями подле того места, где было в середине свода окно. Видя безопасность своих товарищей, и другие полезли на подмогу. Свод не выдержал, и двенадцать человек из пьяных хулиганов провалились с высоты, задавив Гратидиана рухнувшей крышей. Только трое из них уцелели при этой катастрофе.
– Вот и возмездие!
– Ты, может быть, полагаешь, что это испугало остальных? Ничуть. Вытащив раненых и мертвых, они решили покончить с руиной. Обложив храм хворостом и буреломом, они подожгли его. От храма Цереры осталась только груда мусора.
Друзья вздохнули и замолчали. Оба они думали о Летиции, но обеим девочка являлась в мечтах различно. Фабию она вспоминалась хорошенькой и веселой, как живая, с улыбкой, полными розовыми щечками, плутовскими глазками. Ему казалось, что вот-вот высунется, как бывало, ее курчавая головка из за куста и серебристый голосок прозвенит:
– Ловите! Я здесь.
Вообразить это прелестное игривое существо мертвым юноша-весельчак положительно не мог. Если ему надо примириться с мыслью о ее гибели, то Летиция для него не утопленница, а, пожалуй, резвая наяда, если ей нельзя уж быть живой девочкой-поселянкой.
Валерий, видевший свою невесту в минуту ее гибели, теперь слишком поздно понял, какого сокровища он лишился в ней, понял, что под веселой резвостью Летиции таилась мужественно-энергичная душа.
– Живи, живи, мой милый… будь счастлив! – звенел ее голосок в воздухе где-то высоко-высоко, у самых звезд, и мнилось Валерию, что если б он мог теперь увидеть свою бывшую невесту, то увидел бы не такой, как она была. Если она мертвая явится ему, то явится в ином виде. Какова же она теперь?
Он был глубоко потрясен сценой ее гибели – не самим фактом, а бестрепетным выбором смерти перед властью злодея. Его мысли были возбуждены до состояния галлюцинации. Ему ясно представился в мечтах знакомый ландшафт на берегу озера, освещенный закатом солнца. Валерий переплывает озеро от виллы Цитерис и пристает у заветного дуба.
Под этим дубом он дал обручальный перстень невесте. Под этим дубом он много раз беседовал с нею… ах, как мало, как холодно любил он ее! Не понял он Летицию, не такой холодной практической любви была она достойна.
И Валерий увидал ее.
Она стоит у жертвенника Цереры вне храма на лужайке. Ее присутствие, как присутствие высшего неземного существа, изменило все – храм больше не развалина… нет, храм Цереры превратился в святилище из белого мрамора с позолотой… розы цветут вокруг него… только домик Гратидиана остался таким же, как был.
Летиция стоит у жертвенника в глубокой задумчивости. Она вся в белом, как бы в трауре, лишь венок из зеленого заупокойного сельдерея украшает ее кудри. Она выше ростом, чем была живая, стройнее и красивее… она – пышная красавица.
– Летиция! Ах! – вскричал Валерий так громко, что конь его испугался.
– Что с тобой? – спросил Фабий.
– Фабий! Друг мой! Я слишком мало любил ее, я не оценил ее, я видел в ней только хорошую будущую хозяйку…
– А теперь что видишь?
– Теперь, Фабий… теперь я люблю ее… люблю безгранично!
– Мертвую-то?!
– Спаси меня! Я, кажется, схожу с ума. Мертвая она стала мне дороже, чем была живая. Она не умерла для меня, она жива в моем сердце и будет жива. Ее образ поведет меня на бой, вдохнет в мое сердце геройство, примет мой последний вздох на поле битвы.
Валерий обнял друга и горько зарыдал. Он впервые осознал, что такое настоящая любовь, осознал, что он любит Летицию страстным, роковым, неодолимым чувством, любит безнадежно… мертвую.
Час заката давно миновал, когда друзья, забывши все остальное, кроме своей утраты, переправившись через Анио по другому мосту, подъезжали к Риму по так называемой Кассиевой и Эмилиевой дороге, ведущей на север.
Валерий ударил себя по лбу, воскликнув:
– Я нарушил дисциплину!
Легионы Цезаря длинной вереницей тянулись вдаль по дороге, уже выступив из Рима. Густая пыль вилась из-под копыт лошадей конницы. Группа сенаторов и войсковых начальников любовалась зрелищем выступления армии, поместившись в палатке, раскинутой на холме.
Фабий, как преторианец, получил у Цезаря место сотника и мог остаться в Риме для окончательных сборов еще два дня, но Валерий, простой рядовой, не явившись на перекличку перед выступлением легионеров, подлежал строгому наказанию – сечению розгами. Но он не чувствовал ни малейшего ужаса при мысли об этом, потому что пережил в этот день нечто, еще более ужасное, и сама казнь, вероятно, не устрашила бы его измученное сердце.
