Людмила Шаховская
Жребий брошен
Меттий дразнил прогнанных германцами римских послов, будто те струсили или не умели добиться благосклонности конунга.
– А вот послали бы меня… а вот, если бы я был на вашем месте… и тому подобное, – говорил он хвастливо по армейским тавернам, пока не выболтал этого при Антонии, давши злому легату повод к погибели Валерия.
Очутившись на месте тех самых послов, которых вчера осмеивал, Меттий совсем растерялся. Куда бы он ни взглянул, везде стояли полунагие богатыри с огромными копьями и свирепыми лицами. Все мысли хвастуна перепутались, особенно с той минуты, когда в стороне от круга он увидел земляное возвышение с огромным котлом и дровами. Побывав однажды с купцами у германцев, Меттий знал, что это – прорицалище волхвов и вещих жен, гадающих по внутренностям сваренного живого существа – нередко даже человека.
Волосы Меттия встали дыбом; лицо побледнело, он едва стоял.
Наконец после долгих проволочек конунг вышел из своего ульеобразного балагана со знатнейшими вождями и уселся на кресло, предоставив свите скамьи. С первого же взгляда на Ариовиста Валерий понял, что маркитант был прав – участь послов решена германцами до их прибытия.
– Вы послы Цезаря? – спросил Ариовист по-галльски, небрежно искоса взглянув на подошедших римлян.
– Мы, конунг. – ответил Валерий с вежливым поклоном.
– Чего вам здесь надо? Шпионить пришли, как и прежние?
– Цезарь послал нас спросить, не угодно ли тебе будет сообщить, в чем состоят те твои желания, которых ты не изволил доверить прежним послам.
– Я желал видеть послом легата или другое знатное лицо. Ты кто?
– Принцепс аллоброгов Квинт Валерий Процилл.
– А этот?
– Мой товарищ Марк Меттий, декурион.
– Цезарь смеется надо мной! – гневно закричал Ариовист, сдвинув брови. – Аллоброг посол его!
– Я не аллоброг, конунг, – горделиво возразил Валерий, – я римский гражданин.
– Это все равно… аллоброг будет римлянином, если его посадить в римский сенат… ты сделался аллоброгом, приняв под команду это племя. Увидит Цезарь, какими насмешками мстят за насмешку германцы! Эй, стража, в тройные цепи закуйте их обоих и посадите порознь в ямы.
Валерий молча покорился насилию, опасаясь еще хуже раздражить дикаря. Меттий в порыве отчаяния стал возражать, кричать о международном праве, святости гостеприимства, неприкосновенности посла и тому подобное; ему зажали рот и утащили с круга.
Глава XIII
Троекратный жребий
Несчастных узников весь день не кормили. Дикари мучили их, осыпая насмешками, особенно Меттия, потому что тот отвечал им бранью по-галльски. Один совал к нему в землянку копье с раскаленным наконечником, заставляя перебегать с места на место в тяжелых цепях; другой обливал его помоями или жидкой грязью, которой везде было в изобилии от дождя, или тыкал в лицо грязной метлой; иные строили ему самые свирепые рожи, стараясь еще больше испугать труса, или на ломаном галльском языке сообщали о самых ужасных истязаниях, будто бы присужденных ему Ариовистом. Такая пытка над Валерием скоро прекратилась, потому что он молча сносил все, не доставляя забавы врагам ни трусостью, ни бранью, тогда как Меттия терзали до самого заката солнца.
При наступлении темноты обоих послов вытащили из землянок и снова привели на круг.
– Волхвы решат вашу участь, – сказал им один из стражей.
Валерий был довольно сильный человек, но тройные цепи, надетые на его руки и ноги, были столь тяжелы, что он с трудом нес их за собой. Германцы били его по спине и плечам древками копий, когда он шел на круг.
Меттий, измученный пыткой, вовсе не мог идти; германцы приволокли его, изодрав на нем одежду в лохмотья.
Оба они были голодны и продрогли в сырых землянках, лишенные плащей.
– Скорее бы конец! Хоть самый мучительный, лишь бы конец! – проговорил Валерий.
– Псы! Чудовища! – простонал Меттий вместо ответа.
На кругу уже все собрались; там происходило совещание в присутствии конунга. Волхвы и колдуньи поссорились из-за права пролить первую римскую кровь в честь бога войны. Толпа дикарей теснилась за скамьями старшин, любопытствуя узнать, кто кого переспорит, и вмешиваясь в этот спор с непрошеными поддакиваниями.
Ариовист на своем троне сидел мрачный и озабоченный, выслушивая притязания обеих сторон, казавшиеся ему одинаково справедливыми. Волхвы утверждали, что пленникам надо отрубить головы и послать в римский стан, а колдуньи доказывали, что от века веков было в обычае первых неприятельских пленников варить живыми, чтобы по их стонам гадать об исходе войны.
В предложении волхвов Ариовисту больше нравилась отплата римлянам насмешкой за насмешку, а колдуньи казались ему правыми, опираясь на заветы предков. В сердце лютого дикаря суеверие боролось с жаждой скорейшей мести, мешая ему решить тяжбу.
Противники до того разгорячились, что казались готовыми проспорить всю ночь, сбивая с толка конунга своими доводами. Они, может быть, поладили бы на чем-нибудь, но им это не удавалось, потому что, едва одна сторона брала верх над другой, как в толпе зрителей в ту же минуту поднимался шум. Воины начинали потрясать копьями и кричать, подбивая на новый спор ту партию, которая уступала.
Когда спор был в самом разгаре, волхвы и колдуньи уже готовы были перейти от словесных убеждений к рукопашным, вцепившись одни другим в косматые волосы, неожиданно раздались дикие завывания, и расступившаяся толпа пропустила на круг безобразную женщину, все лицо которой было разрисовано синей и красной краской, а обнаженная грудь увешана собачьими зубами и другими амулетами. По спине ее, точно грива, висели растрепанные рыжие волосы почти совсем красного цвета, жесткие, как щетина. Женщина эта била себя в грудь кулаками, испуская громкие гортанные звуки.
Бросившись в толпу споривших, ведьма разняла их своими сильными руками и громко проговорила:
– Стойте, ни шагу вперед! Молчите, ни слова! Слушайте, что могучий Донар, в облаках гремящий, внушил вещей Вермунд!
– Кто ты, вещая? – спросил Ариовист. – Откуда ты, служительница Норн[46]?
– Зовут меня Вермундой, – ответила колдунья, – живу я там, где Майн вливает воды в широкий Рейн, в пещере под скалой мое жилище… от света дня давно я отреклась и не имею дел с людьми живыми… питаюсь я кореньями, в полночный час сбираемыми мной… идти к тебе я не хотела, конунг, но Донар[47] троекратным зовом, раздавшимся в полночь среди утесов, меня извлек из недр земли глубоких и вдаль к тебе сюда за Рейн послал: «Иди, Вермунда, – молвил сын Водана[48], – иди за Рейн скорей, торопись… останови вражду среди германцев, моих детей, не то братоубийство междоусобной распри там погубит плоды побед в войсках Ариовиста!..»
И день, и ночь я шла сюда поспешно от устья Майна по полям пустынным и по лесам дремучим через горы и топкие болота, повинуясь велению Донара-молниеносца. И вижу я, что вовремя успела прийти сюда… готовилась распря между волхвами и вещими женами германскими.
Злой Цезарь, враг мой, конунг, эту распрю здесь возбудил нарочно у германцев, чтобы врасплох на лагерь твой напасть. Его волхвы на конский волос ночью слова вражды и спора нашептали и в стан германский пред восходом солнца тот волос их послы внесли и по ветру пустили среди войска.
Все были поражены словами колдуньи. Взоры Ариовиста с невыразимой злобой впились в лицо Валерия, понявшего из речей новой колдуньи нечто ужасное для себя и товарища.
Точно полночный кошмар стояла пред ними эта безобразная, раскрашенная женщина с волосами огненного цвета, озаренная мерцающим блеском яркого костра, пылавшего на кругу, стояла, указывая на них конунгу своей правой рукой, на которой вместо браслета вилась сухая шкура убитой змеи, указывала, говоря что-то грозное.
– Наш час настал! – шепнул Валерий. – Эта новая ведьма явилась, кажется, примирительницей спора о нашей участи.
Меттий ничего не ответил и даже не слышал слов принцепса; он дрожал, готовый упасть в обморок. Сердце его едва билось в груди от ледяного ужаса.
Дикари за скамьями свирепо выли, стуча оружием, готовые разорвать послов; старшины их вскочили со своих мест и что-то громко говорили, протягивая руки к послам; благородные женщины, стоявшие рядом с колдуньями, рвали свои платья и волосы и также тянулись к послам. Что такое произошло, послы не понимали; им было понятно только, что спор кончен и кончен чем-то ужасным.
Ариовист ударил в щит, лежавший подле него, огромным золотым молотком, который ему заменял скипетр, и мгновенно водворилась тишина.
– Что же делать нам? – спросил Ариовист. – О вещая Вермунда! Рассуди моих волхвов с колдуньями… они поспорили за участь этих римлян. Сварить ли их живыми, как водилось и прежде исстари всегда у нас, иль отрубить им головы и бросить с насмешкой в стан римский через окопы?
– Нет, конунг! Нет! – ответила Вермунда. – Они должны быть жертвой очищения для войска твоего от волхвований… их надо сжечь живыми в честь Водана и Донара-молниеносца, но когда и где? Пусть это сами боги нам укажут, это место неблагоприятно для жертвоприношений наших.
Скорей в поход! Немедленно снимайте шатры с полей, раздору обреченных! Пока вы здесь, у вас не будет лада, и все пойдет не так, как шло доселе. Проклятый волос вьется между вами со словами непрестанного раздора. Уйдите прочь с равнины этой страшной, пока раздор не перешел по ветру с волхвов и вещих жен на войско. Волхвам же и ведуньям повели ты, конунг, от воинов особо отделиться и не вступаться в общие дела, пока постом трехдневным и купанием в воде священной, мной наговоренной, с себя они заразу не очистят.
В стане германцев произошло смятение; дикари закричали, подтверждая слова Вермунды, все бросились прочь от волхвов и колдуний, как от зачумленных, побежали к повозкам, и не прошло и часа, как Ариовист снял свой лагерь, точно гонимый врагом, и отправился с армией далеко по степи, обходя римлян с тыла.
Меттия и Валерия приковали к телеге, заставив таким образом пробежать в цепях больше двадцати миль под дождем, в холодную осеннюю ночь.
– Вот теперь-то мы пропали! – сказал Валерий. – Наши не успеют узнать, куда нас увели, и не выручат.
– Это нам Цезарева награда! – отозвался Меттий. – Я все искал Друза среди дикарей… обманщик и не думал выручать нас.
– Он не всесильный Юпитер. Если он тут был и узнал о нашей участи, то Цезарь может завязать дело с Ариовистом, а если Друз ушел докладывать о нас раньше появления этой новой колдуньи, которая, как я догадался, посоветовала перейти куда-то дикарям, то мы пропали… Цезарь может найти нас по следам, но будет ли для него выгодно гнаться за нами – я не уверен. Ради спасения двух человек Цезарь не станет жертвовать всей армией.
Германцы расположились на новом месте.
Бедным узникам после долгих просьб удалось получить от врагов по куску сырого мяса и сухарю. Меттий, продолжая ругать германцев, Цезаря, Антония, Друза и всех, кто ему вспомнился, жадно съел данную пищу, но Валерий почувствовал, что она нейдет ему в горло; все мускулы его тела ломило, голова кружилась; он в полном изнеможении упал на землю, сознавая, что расхворался вследствие простуды, голода и пережитых ужасов. Что с ним было дальше, он уже не сознавал, не чувствовал даже, как германцы били его, понукая встать и идти за ними, и как они, видя, что он лежит без чувств, сволокли его за цепи и столкнули в землянку.
Германский язык был по своему строению настолько далек от галльского, что нельзя было говорить без переводчика, но между ними в некоторых словах было сходство, дававшее возможность понимать смысл речи умному человеку, имевшему уже сношения с этим народом, если он присмотрится к лицам и жестам говорящих.
Растерявшийся от ужаса Меттий ровно ничего не понял из того, что произошло в совете старшин, но Валерий отчасти проник в смысл монолога колдуньи, только полагал, что она говорила Ариовисту не о колдовстве римлян, а грозила неожиданной атакой, решенной Цезарем после донесения лазутчика об участи послов. Это его убедило, что Друз ушел назад, лишь только послов схватили, что он выводил из соображения о времени, потребном на то, чтобы старик доехал до лагеря, донес, Цезарь собрал начальников, колдунья же успела узнать и прийти к Ариовисту. На все это могло пойти времени не меньше целого дня, принимая в расчет плохое состояние дорог, размытых дождями. Цезарь не успел завязать дело до снятия лагеря германцев, а найдет ли выгодным для сражения новую избранную ими местность – неизвестно. Это и вырвало у Валерия возглас, что теперь они пропали.
Маркитант в его мнении был еще раз прав – германцы показались ему врагами, на людей непохожими, с которыми нельзя вести дел обыкновенным способом. Он также убедился, что у них имелись в римском войске лазутчики, вероятно, тайные изменники из галлов.
Не имея возможности рассчитывать на какую-либо помощь, Валерий желал себе одного – умереть скорее от простуды и изнеможения сил, пока враги не повлекли его на мучительную казнь. Ему ужасно хотелось пить; в груди его жгло, как от раскаленного свинца; он ловил в протянутые руки капли дождя, заносимые ветром в землянку, когда очнулся в ней среди мрака и сырости. Ни клочка соломы для постели, ни гнилой рогожи для защиты от стужи не бросили ему враги, равнодушно слушая его стоны и вздохи.
Галлюцинации овладели спутанными мыслями больного, рисуя ему самые странные сцены, в которых главным образом фигурировало то, чего ему теперь недоставало. Потолок землянки превратился в яркую зелень виноградной беседки с сочными, спелыми гроздьями; среди этой беседки возник фонтан чистой, вкусной, свежей воды. Валерий пьет, пьет без конца, черпая воду горстями, но никак не напьется, сколько ни утоляет жажду. Какой-то образ возник в струях фонтана; Валерий узнает Летицию; она ростом выше и лицом прекрасней, чем была живая… О, как хороша стала Летиция! Она берет его за руку… подносит к его губам губку, напитанную уксусом… говорит…
Валерий не сразу понимает, что она говорит, потому что ее голос не таков, как был у живой – грубый, старческий… а способ построения фраз похож на затверженную речь попугая или иностранца… Летиция мертвая разучилась говорить с живыми и с трудом припоминает слова.
– Я твоя… римская… друг, – говорит она, – пей… не бойся… тепло нельзя быть… быть враги три дня… Цезарь знает… надейся и свои боги зови напротив германских!
– Летиция! – прошептал он. – Милая!.. Ты со мной… что же ты искажаешь речь?.. Ты живая не говорила так. Надейся! В чем эта надежда? Ах!.. Зачем мне жить? Ты умерла!
Он почувствовал, что от выпитой кислой эссенции жажда его уменьшилась. Видение исчезло, сменившись другими, сбивчивыми грезами. Ему казалось, что ужасная колдунья бросает его в кипящий котел, а дно котла проваливается, и он падает куда-то глубоко в земные недра, холодное, ледяное море; на этом море качалась лодка, а в ней на бочке сидел Фабий, распевая со своей всегдашней беззаботностью лагерную песню о лысом…
Прошла ночь, прошел и целый день в таком забытьи, но ни помощь, ни смерть не являлась. В сумерках германцы вытащили Валерия и Меттия из землянок и повели на круг старшин; в этот раз там все было мирно. Чело свирепого конунга было спокойно, только глубокая затаенная дума царила в его больших темно-серых глазах. Ариовист сидел, склонив опущенную голову на свой золотой молот.
В молчаливой важности сидели на скамьях знатнейшие вожди. Среди круга был разложен яркий костер. Около него стояли жены и дочери конунга, а также другие знатные германки в белых одеждах и покрывалах с золотыми обручами на головах. Впереди них была колдунья Вермунда.
Воины и дикарки, как прежде, стояли за скамьями, с трудом удерживая свое нетерпение.
– Римляне, – обратился Ариовист к послам, – матери семейств германских положили ваши жребии в священную урну. Вас ожидает отсрочка казни или жертвенный костер.
Колдунья воззвала к богам, произнесла заклинание таинственным шепотом и поднесла урну старшей жене конунга. Та вынула дощечку, испещренную каббалистическими рунами, и отдала колдунье.
– Жизнь! – произнесла колдунья, рассмотрев руны.
Пленники-послы не поняли этого слова.
– Боги даруют вам на этот раз отсрочку казни, – сказал Ариовист по-галльски.
– Нет, конунг, славный потомок Донара! – возразила колдунья. – Первый жребий – прихоть случайности.
– Ты хочешь еще раз спросить Норн об участи пленных? – спросил Ариовист.
– Да, троекратно.
– Смерть римлянам! – закричали воины.
– Римляне, – сказал Ариовист послам, – ваши жребии будут вынуты еще два раза… Если из трех раз вам выпадет двукратно жизнь, тогда вы будете живы до нашего перехода на другое место.
– Если ты не захочешь, то никакие жребии нас не спасут от твоей лютости! – воскликнул Меттий.
Ариовист гневно повел бровями, но ничего не сказал.
Колдунья поднесла урну второй жене конунга; та вынула снова жребий жизни; затем вынимала дочь ее, маленькая девочка – и снова жизнь.
– Вещие Норны, властительницы судьбы, троекратно запрещают нам умерщвлять этих людей, – сказала Вермунда. – О конунг, я говорила тебе утром о результатах моих ночных гаданий, но ты не поверил мне… исполни повеление могущественного Донара! Пока нет луны на небе, Азы[49] не дадут успеха твоему мечу. Лишь только покажется молодой круторогий серп, ударь на Цезаря, и победа украсит тебя, но до тех пор кровь римлян неугодна богам. Уклонись от битвы до полнолуния, если хочешь окончательно погубить врагов.
Нахмурился конунг; еще ниже поникла его голова над золотым молотом, а глаза из-под насупленных густых бровей зловеще искоса взглянули на римлян. Недовольный отсрочкой казни пленных, Ариовист решил, что им жизнь будет не лучше смерти.
– Конунг должен исполнить повеление Норн! – выкрикнул кто-то среди воинов в толпе за скамьями.
– Нельзя делать вопреки богам… нельзя губить рать из-за мести двум негодяям! – ответил ему другой голос.
И дикари, увлеченные поданным примером, закричали:
– Это справедливо! Надо исполнить, что боги велят! Сам Донар прислал сюда вещую Вермунду.
Они кричали и потрясали оружием, требуя от конунга подтверждения.
– Исполню, – мрачно и неохотно вымолвил Ариовист колдунье.
Глава XIV
Месть маркитанта. – Дальние походы. – Первая казнь
Германцы стали переходить с места на место, удивляя Цезаря своим упорным избеганием стычек, пока лазутчики не объяснили ему причину этого[50].
Цезарь захотел непременно напасть до новолуния, чтобы враги сразились с ним в нерешимости, неуверенные в победе. Битва была долгая и упорная. Римляне победили и гнали германцев до самого Рейна. Ариовист спасся бегством в челноке, обе жены его погибли; дочь попала в плен.
Приковав к пустой телеге, германцы повлекли Валерия за собой. Страдавший горячкой принцепс аллоброгов считал все это галлюцинациями. Он уже несколько дней не принимал пищи, чувствуя к ней полное отвращение вследствие болезни, а также дурного качества отпускаемой ему провизии. Силы его слабели с каждым днем. Боясь убить его вопреки троекратному жребию жизни, Ариовист решил продать его в рабство.
Что происходило вокруг, Валерий видел и слышал смутно, как во сне. Он бежал за лошадьми, пока мог, а потом упал без чувств.
Валерий очнулся, завернутый в теплые меховые плащи, на ворохе соломы. Кто-то смачивал ему голову уксусом, наливал вина в рот и растирал грудь. Он открыл глаза – и не поверил им.
– Ты ожил! Жребий брошен! – сказал мелодичный голос, знакомый ему.
– Ты подле меня! – произнес больной в восторге от неожиданности.
– Да, это я, друг мой… твое спасение радует меня больше, чем сама победа.
– Ты со мной… ты сам меня лечишь… Ты, Цезарь… император!
И Валерий истерически зарыдал, припав к груди обнявшего его полководца.
Меттий, которого сочли в бесчувственном состоянии за мертвого, был брошен германцами далеко от поля битвы на берегу Рейна.
– Командир-декурион! А, командир! – раздался над его ухом не совсем дружелюбный голос, когда он очнулся, и кто-то толкнул его кулаком в плечо.
– Друз! – отозвался несчастный, узнав маркитанта.
– Спасти мне тебя или бросить тут волкам на съедение? Наши тебя не нашли в этой глуши; если я не сниму с тебя цепей, ты не догонишь их. Цезарь торопится назад, к Бибрахту.
– О Друз, ах!.. Сними эти оковы… псы!.. Чудовища!.. Как они меня истерзали!
– Я много раз советовал тебе удерживать язык… Ты болтал слишком много в тавернах и наболтал себе звание посла… болтал слишком много у германцев и наболтал себе ежедневную пытку… Сам ты виноват: не послушался презренного маркитанта. Ну, ладно, пойдем – я тебе помогу.
Посетив Иллирию и Гельвецию, Цезарь весной задумал напасть на бриттов, и для этой цели изготовил ладьи в количестве больше шестисот для переплытия пролива. Он поручил охрану всей Галлии своему верховному легату (пропретору) Лабиену, оставив ему три легиона и две тысячи всадников, а сам с остальным войском прибыл в порт Иций для отправления за море.
Сделав смотр своей флотилии и оставшись вполне доволен ее состоянием, Цезарь внезапно потребовал из Галлии к себе всех старейшин племен и четыре тысячи галльских всадников. Зачем? – этого, разумеется, никто не знал, потому что император не доверял своих тайных дум никому.
Друз и все прочие маркитанты, женщины и обозная прислуга были оставлены у Лабиена со строгим запрещением отлучаться от назначенного местопребывания и ни в каком случае не являться к войску в порт.
Это изгнание слуг мало кого огорчило, потому что Цезарь оставил с Лабиеном также всех записных игроков, пьяниц, мотов, волокит и сибаритов, чтобы они не тормозили его планов. Не имея уже, как прежде, походных таверн, воины не пили и не играли на досуге, а поневоле развлекались всякими толками и сплетнями, преимущественно слухами о бриттах и замыслах Цезаря.
Пока галлы собирались, в войске ходили разные толки о странном и внезапном приглашении всей дикарской аристократии ко двору. Одни были уверены, что Цезарь хочет явиться к бриттам с целой свитой знатных особ, окружив себя блеском на манер восточных царей. Другие, более недоверчивые, толковали иное.
Галльская аристократия наконец явилась в сопровождения своей конницы. В один ясный и довольно теплый апрельский день они собрались на берегу моря, разбившись на группы из более знакомых и дружных между собой. В одном месте толковали о том, что будто в Британии летом солнце совсем не скрывается за горизонт, против чего многие возражали, доказывая невозможность такого явления. В другом таинственно шептались о могуществе короля Кассивелауна, с которым Цезарь решился воевать за восстановление на престоле изгнанника Мандубрация, явившегося к нему с просьбой о помощи.
Каким путем Цезарю удалось добыть себе этого Мандубрация и с ним предлог к войне – неизвестно. Вероятно, в Британию были посланы надежные агенты для завязывания гордиева узла; они-то и привели этого принца, уговорив его отмстить Кассивелауну за убиение его отца.
Как бы то ни было, но принц Мандубраций фигурировал при особе Цезаря в роли истца, как клиент при адвокате, и Цезарь был с ним особо ласков, возбуждая зависть многих, преимущественно галлов, к которым после своей победы над Ариовистом совершенно изменил отношение.
Многие из воинов с интересом толковали и спорили о нравах бриттов, бывших еще грубее, чем галлы. Говорилось, будто у них по одной жене на 12 человек, и тому подобное, чему мы в наш скептический век уже не можем легко поверить, несмотря на то, что сам Цезарь в своих записках выдает это за достоверные факты. Но тогда всему этому верили, да и как было не верить?.. Верили же, что солнце на ночь спать ложится, а поэтому нет такой страны, где оно не заходило бы летом; верили, что у Цезарева коня человеческие ноги… Верили всему, что снится во сне… Верили во всякую чепуху, особенно люди с невысоким уровнем образования.
В группе военачальников, сидевших отдельно, своим кружком под развесистым дубом, шел разговор о приехавших галлах. В этом кружке находились легаты-антагонисты Титурий и Аврункулей, которые терпеть не могли друг друга, но в то же время и один без другого шага не делали. Над ними с самого начала похода как бы тяготел перст Рока с пословицей: «Вместе тошно, врозь скучно». В таверне ли, в совете ли у Цезаря, везде, где был один из них, там непременно подле него являлся и второй, а зачем? Затем, чтобы находить отвратительным все, что другой скажет. Их тянуло друг к другу, как известные Симплегады.
Толстый красноносый Титурий важно разлегся на подосланной циновке. Худощавый, высокий, сильно загорелый Аврункулей нашел это сибаритством и предпочел сидеть на голом круглом камне.
Веселый трибун Лаберий, Марк Аристий и друг Титурия Кай Арниней были тут, слушая спор легатов-антагонистов, толстого флегматика с худощавым сангвиником.
– Я так и останусь при моем мнении, – упорно утверждал Титурий. – Цезарь теперь уже не простой император-вождь, а владыка Галлии… Ему и подобает блеск его особы… Блеск и в одежде, и в обстановке, и в лицах, окружающих его. Мы все – свободные римские граждане. Цезарь не может нам приказывать, как слугам… не может формировать из нас свою свиту… Галлы – другое дело… Они – побежденные… Они и будут при нем…
– Да ведь ты же, легат, говорил, что Цезарь терпеть не может намеков о вифинском царе! – запальчиво перебил Аврункулей. – Как же он может любить обстановку, делающую его похожим на Никомеда?
– Цезарь никогда царем не будет… Цезарь Цезарем и останется – относительно нас… У бриттов есть король, и Цезарь хочет…
– Сделаться похожим на дикаря – Кассивелауна, ха, ха, ха!
– Да нет же, легат! Он только хочет, чтобы этот король не думал, будто у него нет таких же вассалов-королей… Это ему присоветовал британский принц Мандубраций.
– Ах, какой взор! Мандубраций не имеет ни малейшего влияния на Цезаря, как и ты сам.
– Так зачем же, по твоему мнению, призвана сюда вся эта орда?
– Зачем?.. На это могут быть разные причины. Цезарь, может статься, пришел к мнению, что со времени прирейнской победы он слишком холодно стал относиться к этим длинноволосым вергобретам, и теперь захотел здесь на прощанье приласкать их, чтобы не ревновали его к Мандубрацию… Хочет угостить…
– Пиром из сухарей и солонины всухомятку, без поваров изготовленным! – подхватил Лаберий, качавшийся на доске, положенной на два камня, и громко захохотал.
– У Цезаря, если он захочет, найдутся повара и без женевских маркитантов, – резко отозвался Аврункулей, покосившись на весельчака.
– Но он не добудет вина из морской воды, – возразил Лаберий, – разве Венера пришлет ему с Олимпа!
– Вино есть в войске, трибун, на всякий случай… Я уверен, что и повар найдется… Наш лысый – хитрец, он только все это припрятал до нужного времени… припрятал, чтобы не соблазнять таких особ, как ты или Титурий.
– Сам-то ты, легат, не прочь выпить! – сказал Титурий. – Не тебе на меня указывать. Видал я тебя под Бибрактом и Везонцией… хорош ты тогда был, очень хорош!
– А я тебя видал… видал, как ты на пол падаешь!
– Легат Аврункулей! Это уже дерзость!
– С твоей стороны начало, легат Титурий!
– Если Цезарь угостит и солониной с сухарями, то галлы останутся довольны – благо, что не забыты, – сказал Аристий, желая замять возникающую ссору легатов.
– Конечно, конечно, – подтвердил Арниней.
– Галлы не забыты… галлам будет пир, – фальшиво и резко произнес грубый голос из-за дуба.
Оглянувшись, вожди увидели Думнорикса, стоявшего у скалы в глубокой печали.
После победы над гельветами у Бибракта Цезарь возвратил Думнориксу его жену, дочь Оргеторикса, оставленную ее родными и соплеменниками в качестве заложницы, но это не утешило несчастного галла, страдавшего при виде явной симпатии его брата Дивитиака к римлянам.
Дивитиак, явившись под предлогом защиты брата, отстранил его врага Лискона от власти над эдуями, но и отнял у Думнорикса всякий авторитет среди народа, выставив его в черном цвете как причину союза эдуев с гельветами – причину, от которой сыр-бор разгорелся. Если бы Думнорикс не был зятем погибшего Оргеторикса, то и Цезарь не пришел бы в Галлию.
Дивитиак, человек хитрый, что называется себе на уме, лавировал, угождая и Цезарю, и своему племени, и под шумок захватил власть над эдуями – власть уже не выборную на год, а прочную, основанную на воле Цезаря, которую можно продлить, пока Цезарю не вздумается отнять ее.
И эдуи полюбили Дивитиака, и эдуи возненавидели Думнорикса…
Бывший вергобрет уныло стоял у скалы и слушал говор римских вождей, уже хорошо понимая их речи.
– Да… будет пир галлам! – повторил он со вздохом. – Только не из солонины.
– Из рыбы, что ли? – усмехнулся Лаберий. – Добро пожаловать, Думнорикс! Присядь к нам!
– Рыбой подавишься! Цезарь себя задумал рыбой-то угощать… берегитесь, римляне, рыб, что водятся у того берега! Они костисты, – мрачно ответствовал Думнорикс.
– И германские медведи зубасты, да мы на них славно поохотились, – усмехнулся Аврункулей.
– Из чего же будет состряпан пир для вас, господа гости? – спросил Арпиней.
– Из чего будет галлам пир… Из их крови!
– Ну, уж это ты, вергобрет, не дело говоришь! – возразил Титурий.
– Да… из крови! – повторил Думнорикс еще мрачнее, и его глаза грозно сверкнули из-под сдвинутых бровей. – Цезарь велел согнать сюда нас всех, чтобы погубить… а в Галлии скажет, что нас убили британцы…
– Разве и вас он возьмет за море?
– За море… да… всех, кто дурак и поедет… Я не дурак, и я не поеду.
Сказав это, Думнорикс отошел прочь от римлян и стал тихими шагами расхаживать по взморью. В настоящую минуту вполне трезвый, бывший вергобрет был величав и грозен до того, что внимание вождей обратилось на его сильную фигуру уже без насмешек.
– Вот что таилось в ящике нашей Пандоры! – тихо воскликнул Лаберий. – Наш лысый способен на все.
– Только не на убийство гостей своих, – возразил Титурий.
– А почему бы и нет? – спросил Аврункулей.
– Никогда.
– А кто отравил Веттия в тюрьме?
– Это злые языки наговорили на Цезаря только потому, что Веттий умер некстати[51].
– А все эти вергобреты умерли бы очень кстати, – заметил Аврункулей, – ничего не было бы дурного, если бы Цезарь отдал их британцам на избиение или даже просто побросал в море – ладьи-то их бурей затопило!
– Это была бы жестокая несправедливость, – возразил Титурий.
– Очень он разбирает это! Для него справедливо все, что полезно нам.
– Нам вредно все, что марает доброе имя народа римского.
– Когда-то было вредно… когда мы сами были частью этого народа… теперь не вредно, потому что мы стали воинами не Рима, а Цезаря… Да, легат Титурий… здесь мы не римляне, а цезарианцы.
– Ну уж…
Больше ничего Титурий не придумал возразить своему всегдашнему оппоненту, да и никто из кружка не возразил; все в глубине сердца сознавали себя цезарианцами.
