Людмила Шаховская
Жребий брошен
Боги открыли обреченной свою волю – когда будет убит Кай Фабий легат, то победа непременно достанется галлам.
– Это не легат, а сотник Восьмого легиона, – возразил Луктерий. – Она была влюблена в него.
– Ты лжешь! – перебил Камулоген. – Маб – моя внучка по матери… Я не позволю клеветать на нее.
– Все в Самаробриве говорили об этом.
– А ты слушал лжецов! Стыдно, молодой человек! Маб – героиня, верная своему долгу… не имевши возможности лечь на погребальный костер своего знаменитого супруга, она честно легла на костер за свободу отечества.
Возник новый спор, теперь между Луктерием и Камулогеном, у каждого из которых нашлись свои сторонники. Амбриорикс, отойдя в сторону, упорно молчал о вверенной ему тайне. Грустно было старому вождю видеть эти раздоры из-за пустяков и ощущать полную невозможность прекратить их.
– Прочь от костра! – вскричал он с гневом и печалью. – Прочь, не то обреченная успеет умереть, не очистившись заживо в пламени!
Он взял факел из рук гадателя и поджег костер. Огонь прекратил ссору дикарей, направив их мысли на другое.
Вожди взялись за руки и стали ходить вокруг костра с громким пением военной песни. Друиды все взошли на курган и стали играть на арфах. Гадатели понесли жертвенную кровь воинам на поляну.
Маб, уже не имевшая силы стонать, но находившаяся в полном сознании благодаря стараниям друидов, еще раз содрогнулась всем телом, когда пламя охватило ее, глубоко вздохнула и умерла. Уста ее пошевелились, прошептав что-то неслышное.
Один только Амбриорикс, которому она полностью исповедовалась, догадался, что, вероятно, и этот шепот в момент смерти был проклятием обманщику-римлянину, заставившему Маб нарушить клятвы, данные отцу и мужу.
Пропевши военную песню в хороводе вокруг костра, вожди пошли вниз с кургана, предоставив друидам оканчивать церемонию сожжения жертвы.
Луктерию случайно подвернулся один из сброшенных им в снег башмаков Маб, и поскользнувшись, он упал на одно колено. Плюнув, кадурк пробормотал проклятье и швырнул башмак еще дальше.
– Легко споткнуться о женский башмак! – сказали сзади.
Луктерий, оглянувшись, увидел Эпазнакта.
– Будь сначала вергобретом арвернов хоть раз, чтобы получить право осмеивать меня, дважды вергобрета кадурков! – вскричал Луктерий в гневе, выхватив меч.
– Зашей твое прорезанное платье, римский гладиатор! – еще насмешливее сказал Эпазнакт.
Луктерий взмахнул мечом, но его удар был отражен мечом ловкого арверна.
Их сольдурии бросились к ним, разнимая подравшихся, чтобы, в случае смерти одного, другу его не пришлось нынче же умирать.
Пока вожди дрались, жертвенный костер при тихой погоде медленно догорал, освещая поляну багровым заревом. Друиды пели над ним священные гимны под аккомпанемент арф. Обгорелые кости Маб были предоставлены старухам-колдуньям для различных снадобий и амулетов.
В лесу начался пир с пляской, музыкой, пьянством и драками. Среди всеобщего веселья только один Луктерий был мрачен. Он прогнал с побоями от себя свою вторую жену, осмелившуюся спросить его о причине грусти, и ушел ото всех друзей, не желая слушать утешений. Злоба на Эпазнакта душила его. Ему вспоминалась неудачная любовь к Амарилле, бывшая причиной его охлаждения к дружбе с Верцингеториксом, которому он теперь только притворно льстил, добиваясь с его помощью власти. Луктерий уныло бродил по снежным сугробам, увязая в них выше колен.
Уже не любя давно Амариллу, он все-таки ревновал ее и к своему сольдурию, и к Эпазнакту, и ко всем на свете. Ему было досадно, что Эпазнакт, не смея похитить ее для себя, все-таки увез ее и отдал битургам, чтобы кадурки не тиранили. Луктерий знал, что теперь Амарилла живет богато и спокойно и не только не любит, но даже не презирает его, а просто забыла о самом его существовании.
– Легко споткнуться о женский башмак! – звучали в его ушах слова Эпазнакта, и Луктерий не находил себе места.
– Не желаешь ли, доблестный вождь, купить себе вещи королевы, принесенной в жертву? – пропищал женский голос, и старуха протянула руку с башмаком Маб.
Опять злополучный башмак! Луктерий вырвал его из рук колдуньи, разорвал на куски и бросил ей в лицо.
– Ты разорвал твое будущее, недостойный! – сказала она. – Так разорвут все твои желания и замыслы.
– А с твоей головой, злая колдунья, разлетятся твои предсказания! – вскричал Луктерий, замахнувшись мечом.
Горбатая старуха внезапно выпрямилась и подняла свою тяжелую чугунную клюку. От ее ловкого удара меч Луктерия, перелетев через его голову, утонул в сугробе снега.
Озадаченный боец оглянулся на один миг за своим оружием, а колдунья в это время исчезла.
– Один башмак разорван, а другой остался, – прокричал Эпазнакт, влезший на высокое дерево. – Еще успеешь споткнуться, вергобрет кадуркский! Ха, ха, ха!
В руке его был другой башмак Маб; он им помахивал, дразня врага.
Луктерию, несмотря на всю его хитрость, не могло прийти в голову, что подосланная к нему Эпазнактом старуха была римским лазутчиком, умевшим фехтовать не хуже гладиаторов, а прятаться в лесу моментально было его специальным умением.
Охваченный суеверным ужасом и не имея возможности достать ни свой увязший в глубоком снегу меч, ни Эпазнакта на дереве, Луктерий совсем растерялся, уныло добрел до одного из костров, где спал его пьяный приятель Драппес, и улегся подле него, заплакав от злости.
Глава XII
Эпазнакт. – Непоседа у своего дедушки
Часто после смерти Маб галльские мятежники сходились к могиле Бренна и в другие места для совещаний и жертвоприношений. Смерть Маб была добровольная, поэтому к обреченной королеве ее мучители отнеслись сравнительно мягко, не подвергнув ее приготовительным пыткам, какие применяли к преступникам и рабам, влекомым к жертвенному костру насильно после целого дня истязаний, сопровождаемых варварскими насмешками.
Случалось, что какому-нибудь вождю или друиду снилось, что боги требуют благородной жертвы, подобной Маб. Вызывали желающих; бывало, что мужчина или женщина, в большинстве случаев старик, вызывались взойти на костер в порыве фанатического энтузиазма или по другим причинам.
Когда желающих не оказывалось, метали жребий и обрекали насильно свободных людей, не внимая ни мольбам их о жизни, ни практическим резонам необходимости жить, отрывая родителей от малолетних детей, женихов от невест…
Нашлись среди галлов люди, сердца которых не совсем закостенели в диком невежестве – люди, находившиеся под новым, благотворным влиянием духа римской цивилизации. Эти галлы, возмущенные до глубины души потрясающими сценами варварства, во сто крат ужаснейшего, чем агония эдуйской королевы, сознали, что вожди, проклиная римлян за казни, сами в эту зиму и весну погубили хороших людей несравненно больше, чем Цезарь за все семь лет своего владычества.
Опасаясь за себя и милых сердцу, они начали шептаться, поговаривая о бегстве к Дивитиаку. В их рядах оказался и Эпазнакт, считавший, что время его действий подходит. Став тайным главой маленькой дружины недовольных, Эпазнакт убедил Коммия сказать друидам будто боги внушили ему требовать на костер свободную и знатную римлянку.
Коммий, долго противившийся впутать богов в свою ложь, согласился, а друиды нашли эту мысль очень хорошей.
У галлов было много рабынь-римлянок, приобретенных на рынках, но свободную и притом знатную во всей Галлии нельзя было достать, потому что жены и дочери по римским обычаям не могли следовать за воинами в поход, как хранительницы домашних очагов[69]. Матрона считалась почти священной особой и во многих случаях была жрицей государственных молений, как, например, у алтаря Доброй Богини. Она не имела права надолго отлучаться из Рима, кроме как в Байи, свои виллы и другие ближние места.
Сподвижники Цезаря, любившие своих жен и родственниц, вызывали их за Рубикон в Этрурию для свидания во время отпусков, как делал и сам Цезарь.
Вожди и друиды долго сидели у кургана, задумавшись над вопросом, откуда им добыть знатную римлянку, пока тот же Коммий не надоумил их, что у битуригов живет отвергнутая жена Луктерия.
Многие знали Амарти, но знали ее как неаполитанку, дочь отпущенницы-лигурийки. Имя Амариллы, искаженное на греческий лад[70] с целью скрыть ее происхождение от ненависти галлов, повело к спору, в котором слова Коммия, который руководствовался только уверениями Эпазнакта, слышавшего историю красавицы от грека Аминандра, пытались опровергнуть.
Луктерий упорно отвергал римское происхождение и знатность своей жены, но не потому что жалел ее, а во избежание новых укоризн за плутни.
Верцингеторикс, до сих пор злившийся на Амариллу, отвергшую его любовь, во что бы то ни стало захотел погубить в мучениях эту бедняжку, гонимую Роком с самого детства. Он ухватился за предложение Коммия со всей горячностью дикаря, доказывая, что Амарти – знатная римлянка. Луктерий не уступал, и сольдурии поссорились бы, если бы друиды не помирили их.
Эпазнакт уже научился у Цезаря сеять дипломатические раздоры, где ему было нужно. Оставаясь сам в стороне, он действовал через Коммия и других своих приятелей. Действовать в этом направлении было нетрудно, потому что раздор среди галлов рос, как бурьян без посева.
Камулоген, приверженец старины, ненавидел Амбриорикса как сторонника нововведений; Литавик враждовал с Верцингеториксом из-за вопроса о первенстве эдуев или арвернов. Глупый Коммий, не понимавший целей Эпазнакта, делал угодное своему сольдурию, нередко становясь предметом насмешек. Эпоредорикс и Вирдумар, племянники Дивитиака, присоединившиеся к заговору с целью скорейшего получения наследства от слишком долговечного дядюшки, также не ладили между собой.
Лазутчики Цезаря, болтавшиеся меж дикарей в женском платье и в виде купцов-греков или германцев, узнавали решительно все происходящее, а иногда и сами направляли дело восстания, как находили удобнее для себя, помогая своими советами Эпазнакту и его сторонникам.
Цезарь, находясь у берегов Рубикона, получил известие о смерти Клодия и резне в столице, узнал и обо всех слухах, дошедших в Галлию и бывших причиной заговора вождей. Бросив все, он поспешил на север, зная, что легионы без него, как тело без души, а Галлия была ему дороже Рима, как нечто уже собственное.
Он явился туда в то самое время, когда мятежники менее всего его ожидали.
Сигнал к общему восстанию был подан карнутами. Однажды весной в час восхода солнца все римляне, находившиеся в Генабе (ныне Орлеан), в том числе войсковой провиантмейстер Цита, были перерезаны.
В этом году вергобретом арвернов был Гобанитион, дядя Верцингеторикса, – человек уже пожилой, но не закостенелый в предрассудках и благоразумный, – одна из тех личностей, что не любят, «противу рожна прати», а стараются приспособиться ко всяким обстоятельствам.
Все, совершавшееся в Галлии зимой и весной этого года, было старому королю не по нраву; в последнее время Гобанитион часто был не в духе, косясь на вождей за то, что втянули его родных в заговор, из которого, как он предсказывал, никакого толка не выйдет, а лишь погибнут лучшие люди, полезные отечеству, – погибнут по сумасбродству.
Гобанитион сидел в своей хижине и ворчал, осуждая новые затеи, Амбриорикса и других фанатов с горячими головами, предпочитающих лучше погибнуть за дело, которого нельзя выполнить, чем покориться необходимости, когда слуга доложил ему, что приехал Эпазнакт, переодевается с дороги и сейчас пожалует к нему.
Характер Эпазнакта был с детства странный – порывистый и неуживчивый, он постоянно стремился к отысканию на земле истинной справедливости и честности, не довольствуясь тем, что люди обыкновенно принимают за такие добродетели, – стремился до того усердно, что даже получил в насмешку над собой прозвище Непоседа-Правдоискатель. Товарищи смеялись, а старшие просто не терпели Эпазнакта, не имея, однако, возможности отделаться от него совсем, потому что он был знатного рода и очень богат.
Пока в Галлии не было римлян, Эпазнакт постоянно мутил молодежь то тут, то там, затевая походы на соседей или усобицы. Явился Цезарь – и Эпазнакт рьяно кинулся драться против него, присоединившись к гельветам, а потом – к германцам; это последнее чуть не подвело его под смертный приговор старейшин, но он выпутался, вовремя ловко задобрив в свою пользу римлян деньгами.
Он явился к ним, будто бы влюбившись в одну пленную заложницу-галлиянку, и разыграл эту комедию до того правдоподобно, что Цезарь, расчувствовавшись как любитель романтических похождений, отдал ему без выкупа избранную пленницу, лишь бы он был другом народа римского.
Эпазнакт набрался римского духа, подрезал и расчесал свою гриву, но на пленнице не женился.
Года через три кое-кто услышал от Эпазнакта, что римляне надоели ему; он опять превратился в самого фанатичного галльского патриота с неумытой физиономией и свалявшейся до состояния войлока гривой. Он бродил по лагерям и нашептывал вождям зажигательные речи о восстании против завоевателей – нашептывал слышанное от Амбриорикса, не знавшего, что эти нашептывания Эпазнакт до последнего слова передает Цезарю, как arvernus amicissimus populi romano[71].
Эпазнакт был хитрый и умный, но при этом добрый дикарь. Все личные чувства, когда не было надобности скрывать их, выражались у него бурно. Он плакал, как ребенок, хохотал, как шут, дрался со злостью тигра, любил до обожания, ненавидел непримиримо. Он ясно понял, что свобода невозможна там, где царит раздор, и покорился Цезарю, поняв, что его власть все-таки легче тирании кого-либо из галлов, претендующих на единоличную власть в Галлии, – легче уже хотя бы по той причине, что религия римлян запрещает приносить богам людей в жертву насильно, хоть и допускает, что человек может пойти на это добровольно.
Эпазнакт после долгих исканий нашел искреннего и правдивого человека в лице Церинта Разини, с которым подружился после его превращения в знатного галла, – подружился особенно вследствие того, что тот считал себя названым братом Амарти.
Не смея открыться в любви красавице, Эпазнакт решился на отчаянную комедию перед ней. Внушив через друга вождям обречь ее на муки, он имел целью отбить ее при помощи своих приверженцев, чтобы сделаться в ее глазах героем.
Отыскивая правду во всем, сам Непоседа постоянно лгал, успокаивая свою совесть тем, что лжецы не стоят правды с его стороны.
Услышав о его прибытии в Герговию, старый вергобрет насупился хуже прежнего и заворчал. Эпазнакт был в дальнем родстве с вергобретом арвернов, но смело с детства навязался к нему во внуки и величал его дедушкой наперекор генеалогии.
Беспокойный родственник между тем вошел в хижину, а за ним Ген-риг, одетый горбатой старухой, с корзиной, закрытой тряпкой.
С первого взгляда на него старик почуял недоброе, хоть добра от Эпазнакта никогда не ждал для себя и прежде, но теперь самозванный внук показался ему еще хуже. Эпазнакт, даже после переодевания все такой же грязный и растрепанный, как истый галл, войдя в хижину, швырнул свою секиру в угол и угрюмо сказал:
– Я к тебе, дед, по поручению и с вестями…
– Уж, конечно, не с приятными, – отозвался старик, едва взглянув на гостя.
– Не с приятными, – подтвердил тот.
– Когда же от тебя приятное-то видано, Эпазнакт?! Одно горе приносишь ты мне, да срам, вот что! Ну, что там у вас еще затеяно?
– Не ругай, дед, пока не узнаешь. Я во весь опор скакал, чтобы явиться сюда прежде Верцингеторикса. Я выполню мое поручение и уеду… уеду от вас… пропаду на-всег-да!
Выкрикнув последнюю фразу, Эпазнакт махнул рукой так, что едва не задел старика по голове.
– Сто раз слыхал я такое обещание, – сказал вергобрет, – куда ты теперь проваливаешь?
– Туда, где следует быть всем честным людям, – в римский стан.
– Честным людям в римский стан?.. А кто недавно звал римлян собаками? Кто желал им всех бед на свете?
– Я был глуп.
– Да и теперь, я уверен, не поумнел. Ты, верно, опять подрался с Луктерием и хочешь насолить ему… эх, ветреная головушка!
– Невыносимо! Ты сам скажешь, что этого нельзя терпеть! Мое сердце изныло, они клянут римлян за строгость и казни, а что сами делают, о том без слез не расскажешь!
– Уговаривал я тебя, Эпазнакт, уверял, что ты недолго будешь дружить с ними… Не быть тебе усердным приверженцем дела, которому служат Луктерий и мой племянник!
– Если бы я их вовремя не бросил, то быть бы мне на костре. Все уже клонилось к этому… Кончится у них дело тем, что все друг друга пережгут во славу богов, и явится у них кто-нибудь один деспотом, который будет во сто крат хуже Цезаря.
– Честолюбцев много.
– Верцингеторикс.
– Да… это возможно… его отец, мой брат Цельтилл, замышлял это еще до римского вторжения и погиб, бедняга, погиб безвременно и бесславно, осужденный старейшинами на казнь. А как я его отговаривал! Нет, не послушал, обозвал меня трусом… ох, чует мое сердце, что и от племянника дождусь той же печали!
– Сетовать некогда, дед… сегодня утром в Генабе карнуты перерезали всех римлян.
– Неужели?!
– Верцингеторикс поклялся, что завтра и здесь будет то же.
– Ни за что, пока я жив!
– Я поспешил предупредить вас, чтобы вы успели помешать ему устроить переворот в Герговии.
– Хоть раз тебя принесло на добро! – воскликнул старик в раздумье.
– Ну, уж на добро-то я не являюсь! – с горькой усмешкой вымолвил Эпазнакт. – Так, видно, в книге судеб написано, чтобы я был вам всегда вестником бедствий. Я приехал, дед, от твоей дочери и зятя… приехал с поручением и подарком.
По его знаку переодетый старухой лазутчик положил к ногам вергобрета корзину, в которой оказался ребенок. Вергобрет вздрогнул от невольного подозрения. Его дочь была замужем за молодым арвернским воином знатного рода и очень счастлива. Этой зимой ее муж присоединился к заговору Амбриорикса и бежал в Ардуэнский лес; жена последовала за ним.
– Это твой внук, – пояснил Эпазнакт, указывая на привезенного ребенка.
– Знаю, – сказал старик, – но зачем его прислали?
– В подарок дедушке…
– В подарок?!
Эпазнакт порывисто кинулся к ногам старика и обнял его колени, заливаясь слезами.
– Дед, – говорил он, – прости мне все мои прошлые глупости! Прости все бредни о свободе отечества, которую нельзя вернуть! Наша свобода закатилась, как солнце… закатилась надолго… на долгую зимнюю ночь… и этот закат свободы ужасен! Закат нашей свободы окрашен кровавой зарей гибели жертв неповинных! Твоя дочь… твой зять… о, дед… они погибли!
– Погибли! – повторил старик глухим голосом; голова его тяжело поникла на грудь.
– Погибла и свобода, – продолжал Эпазнакт, – Галлии свободной не быть долго, долго! Теперь нам предстоит на выбор одно из двух: быть подданными Цезаря, который требует только дани и покорности, или подчиниться тирану-деспоту из галлов – деспоту, требующему крови наших милых сердцу, требующему родных и друзей на жертвенные костры друидов.
Я проклял и вождей, и друидов, и самих богов Галлии. Отныне я – римлянин.
– За что убили мою дочь?
– Как можешь ты спрашивать, дед? Разве Сиг-ве могла быть преступницей?
– Без вины!
– Конечно…
– Ах!
– Когда лютый зверь отведает крови, то уже не знает предела своей кровожадности. Одна из эдуйских королев добровольно с горя взошла на костер и вела себя в муках с таким достоинством, что это зрелище вызвало жажду повторения. Вожди повторяли интересный спектакль до того часто, что рассвирепели, как лютые звери. Они с утра до вечера спят, а с вечера до утра истязают людей и пьянствуют, предоставляя все дела заговора трем личностям, которые в конце непременно захватят всю власть себе. Эти личности – Верцингеторикс, Амбриорикс и Луктерий.
Вожди погубили уже всех, кто согласился умереть на костре за свободу Галлии, и приступили к жребиям. Что было при этих жребиях, я не стану рассказывать – всего не расскажешь. Ты сам это поймешь. Я охотно приносил жертвы богам, когда мучили вызвавшихся добровольно и рабов, но при насильственных приношениях свободных воинов и женщин моя рука дрогнула, сердце облилось кровью. Я не только не спорил больше с твоим племянником об очереди жертвенных ударов, но даже вовсе отказался участвовать в этих церемониях! О, дед! Проклятья нескольких сотен насильно замученных падут на головы ужасных, кровожадных злодеев, называющих себя защитниками галльской свободы! Не будет им удачи под бременем проклятий!
– И мою дочь они замучили?
– Замучили, дед. Литавик, затеяв резню в Генабе, потребовал благородную и честную женщину на костер для своей молитвы об успехе. Твой зять умолял друидов избавить его жену от жребия, потому что ей надо было жить ради грудного ребенка. Друиды не вняли ему и велели Сиг-ве вынимать с другими дощечки. С невыразимой тоской следил бедный Люерн за урной, к которой женщины подходили по старшинству их лет. Назначенных было двенадцать. Твоя дочь подошла третьей и вынула жребий смерти. Она бросилась к мужу, ища у него защиты. Люерн выхватил меч и защищал жену в отчаянии, но его окружили, обезоружили, и Сиг-ве увели…
Напрасны были все увещевания старого Кадмара – верховного друида; Сиг-ве не хотела умереть добровольно – жизнь ее была слишком хороша, чтобы расстаться с ней без сожаления. Она отвечала проклятьями Кадмару и Литавику, грозила твоей местью за ее смерть.
Люерн хотел убить Кадмара, чтобы в суматохе Сиг-ве могла спастись к тебе с моей помощью. Я дал свой меч Люерну, но было уже поздно – вожди догадались о нашем умысле и приняли свои меры к охране верховного друида и жертвы, а друидессы, пока Люерн совещался со мной, успели обмыть и одеть в жертвенную сорочку Сиг-ве. Сиг-ве билась отчаянно; с ней было трудно сладить; несколько друидов унесли ее и уложили на костер с заткнутым ртом, чтобы она не произносила проклятий Литавику в мучениях. Отчаяние дало бедняжке силу; даже привязанная, точно спеленутая веревками, она металась, поднимая бревна костра; во время жертвоприношения ее держали, чтобы она не свалилась на землю. Литавик мучил твою дочь, как преступницу, за ее упорство, мучил долго…
Люерн не вынес зрелища истязаний жены и моим мечом пронзил свою грудь у подошвы священного кургана.
Гадатели ухитрились даже все это истолковать в благоприятном смысле. Моя голова кружилась. Уже давно расстроенный такими сценами, я был тут, точно безумный. Я обещал умирающему Люерну спасти его дитя, поклялся быть врагом друидов, вождей и богов их.
Пока Литавик с наслаждением лютого зверя терзал твою дочь, Верцингеторикс объявил друидам, что он для успеха резни в Герговии жертвует на костер богов свою тетку Ригтан.
– Мою сестру! О, злодей!
– И живущую у нее Амарти.
Старик застонал и впервые ласково привлек к груди своей непоседливого родственника.
– Сестра… сестра! – шептал он.
– Я поспешил на заре сюда, – продолжал Эпазнакт, – поспешил, чтобы отдать тебе внука, открыть замыслы Верцингеторикса против здешних римлян и твоей сестры.
– Ах, Эпазнакт! Не нравилось мне все с самого начала… чуяло сердце беду.
– Битуриги легко выдадут твою сестру, потому что она овдовела, а Амарти, как иностранку, еще легче. Вожди надеются и всех битуригов завлечь в заговор, лишь только будет сделано что-нибудь важное. Карнуты уже начали. Если и здесь…
– Этому не бывать! Я предамся моей скорби после, а теперь надо спасать от бед и сестру, и римлян. Пойдем сзывать старейшин на совет. Я разрушу козни моего племянника.
Верцингеторикс явился в Герговию, когда старейшины и народ уже были настроены против него. Его красноречие не имело никакого успеха; он был осужден на изгнание как возмутитель спокойствия. Резать в Герговии римлян стало нельзя – они все бежали оттуда.
Тогда Верцингеторикс обратился против своих. Собрав шайку приверженцев, он врасплох напал на город, выгнал дядю со старейшинами и был провозглашен королем-вергобретом. Его дикая натура проявилась тут беспрепятственно. За малейшую вину он отрубал уши или выкалывал один глаз на память, а за важную – казнил огнем или иным мучительным способом[72].
Сосредоточив все свои силы в Герговии, он послал Луктерия возмущать рутенов, а сам отправился к битуригам.
