Людмила Шаховская
Жребий брошен
В нашем краю был тогда арверн Эпазнакт, родственник Верцингеторикса, хотевший быть его сольдурием вместо Луктерия и, вследствие неудачи в этом, ненавидевший обоих.
Эпазнакт настоял, чтобы собрался совет старшин разобрать дело купца. Совет собрался, и на нем случился ужасный скандал. Эпазнакт стал рассказывать все, что слышал от грека, укоряя кадурков за избрание вергобретом лжеца.
У Амарти в Риме был другой муж, богатый и знатный. Луктерий увез ее обманом при помощи жида, уверив в смерти мужа.
Луктерий вспылил и перебил речь Эпазнакта. Этот арверн также вспылил и при всех вырезал кусочек материи из платья Луктерия за перебивание речи[37], обесчестив его этим при старшинах.
Луктерий и Эпазнакт поклялись в вечной вражде непримиримой. Луктерий уже не мог быть вергобретом кадурков и сложил свой сан, потому что не мог очиститься от обвинения во лжи.
Грек был освобожден, подтвердил слова Эпазнакта и уехал с ним подговаривать битуригов к войне с кадурками. Им удалось поссорить племена, скучавшие от долгого мира.
У Амарти родился мертвый ребенок, и она захворала, тоскуя о лигурийке Кет-уальд и ее детях, называя их своей семьей. Речи Амарти стали непонятны; она пожелтела и высохла; злая корригана отняла у нее разум.
Беланде некогда было продолжать перевод рассказа пленницы о событиях, заинтересовавших ее саму главным образом потому, что Церинт оказался лигурийцем через мать.
– Итак… Ты не римлянин? – сказала она ему с приветливой улыбкой, какой он не мог добиться от нее ничем. – Мать твоя лигурийка, а твой отец?
– Мой отец рожден в неволе и родства своего не помнит, – ответил он.
– Может быть, и отец твой галл?
– Может быть… а что, Беланда?
– Что?.. Так…
Маркитантка усмехнулась и ушла из шатра, заметно взволнованная.
Церинт не досадовал на прекращение своего разговора с Гунд-ру, довольный и тем, что успел узнать. Конец приключений Амариллы стал понятен ему без перевода.
Подученные Эпазнактом и Аминандром битуриги напали на кадурков, но коварный арверн, преследуя какую-то свою цель, изменнически предал им грека, хотевшего в переполохе похитить Амариллу. И красавицу, и грека битуриги увезли в свою столицу Аварикум и заковали в цепи, но не убили, надеясь получить выкуп.
Гунд-ру, попавшая в плен вместе с Амариллой, продана битуригами гельветам, которые убили ее мужа, сражавшегося за сантонов. Гунд-ру была богата; родные мужа хотели выкупить ее, но, пока собирались, она попала к римлянам.
Все это Церинт легко сообразил, проговорив мимикой и общепонятными словами с теткой, стараясь утешить ее, пока другой караульный не сменил его.
С этих пор Разиня под предлогом утешения тетки стал покидать Фабия на целые дни, болтаясь в таверне Друза, откуда, к его удивлению, Беланда уже не гнала его.
Глава IX
Королева эдуйская
День победы при Бибракте оказался роковым не для одного Церинта, нашедшего себе богатую тетку. Это был роковой день и для его легкомысленного, веселого господина. Пока Разиня толокся в палатке, порученной ему Беландой, Фабий вместе с другими весельчаками рассматривал гельветских пленниц, выбранных Адэллой, бесцеремонно критикуя их достоинства или недостатки.
Среди этих несчастных всеобщее внимание привлекла как своей красотой, так и богатством наряда гельветка Маб, дочь того самого Оргеторикса, по вине которого разгорелся сыр-бор галльской войны. Молодые люди обступили ее, употребляя все старания обратить на себя взоры красавицы. Они наперебой обращались к ней, трогали за руки, дергали за платье, говорили ей всякий вздор, которого она не понимала; приставали и к Адэлле, требуя, чтобы та переводила гельветке их бессмысленные комплименты.
Маркитантке это скоро надоело, и она стала браниться, но была не в силах выпроводить от себя подгулявшую молодежь. Несчастная пленница оборонялась, как могла, от всеобщих приставаний, умоляя и словами и жестами своих мучителей оставить ее в покое.
– Маб, ты прелестна, как сама Аврора, богиня утренней зари, – говорил один.
– Ты прекрасней Авроры, – перебивал другой, – ты сама Венера!
– Прекрасная Маб, не горюй, не грусти! С твоей красотой и в плену будет весело. Отдайся под мою защиту, дочь и жена королей!
– Нет, Маб, не верь ему… Лаберий – ветреник, он тебя обманет.
Все лезли к испуганной дикарке, отталкивая один другого с хохотом. Полагая, что этому не предвидится конца, Маб перестала обороняться, апатично покоряясь горькой доле. Она прислонилась головой к стене, подле которой сидела, и зажмурила глаза; по щекам ее тихо заструились слезы. Она не понимала ни слова из того, что ей говорят, но знала отлично смысл этих приставаний. Ей было стыдно и страшно.
Голос, своим тоном не похожий на веселые голоса ее мучителей, заставил красавицу открыть глаза; это был голос, в котором звучало сочувствие, жалость и бессильный гнев.
– Цезарь… Цезарь… – поняла Маб в этом голосе. Голос был Фабия.
Молодой сотник стоял позади своих товарищей, уговаривая их пощадить дикарку, грозя гневом Цезаря. Взглянувши на него, Маб протянула руки с мольбой к единственному человеку, не пристававшему к ней. Она не знала, что Фабию мешает присутствие ревнивой Адэллы; она полагала, что только доброта сердца заставила молодого сотника держать себя так скромно в отношении нее.
Фабий взглянул еще раз на Маб и быстрыми шагами удалился из таверны.
Адэлла сказала дикарке, что молодой сотник пошел просить Цезаря защитить ее. Маб слабо улыбнулась, надежда озарила ее сердце.
– Добрый… непохожий на этих… – шепнула она.
– Да, добрый… успокойся, королева, не бойся, – ответила Адэлла. – Он любимец Цезаря, а Цезарь очень добр. Мы не дадим римлянам обижать тебя.
Римляне, не понимавшие по-галльски, продолжали лезть со своими комплиментами, полагая, что Адэлла переводит их пленнице.
Маб перестала плакать и склонила голову на плечо маркитантки, усевшейся подле нее.
– И ты добрая, – прошептала она, – защити меня… мне страшно… я стала рабыней…
– Ты не рабыня, – возразила Адэлла, – знатных пленных у нас в рабство не продают.
– Куда же меня денут? Опять отдадут гельветам?
– Не знаю, королева… Я уверена в одном, что Цезарь распорядится тобой, как будет лучше для тебя.
– А он ко мне не привяжется, как эти злые воины?
– О, нет!
– А кто этот воин, его любимец?
– Сотник Фабий.
– Сотник Фабий, – повторила Маб со вздохом, – да пошлет ему судьба счастье!
– Он очень счастлив.
– Счастлив!.. Я этому очень рада… Он стоит счастья.
Маб крепко пожала руку Адэллы; маркитантка ответила ей тоже крепким рукопожатием. Эти две женщины бессознательно почувствовали одна к другой влечение, предвестие тесной дружбы. Уже больше не слушая надоедливых возгласов оравших буянов, они перешептывались о Цезаре и Фабии. Вдруг в таверне раздался дикий крик, и сзади в головы пристававших полетел стул. Римляне не поняли что именно им кричали, но ошеломленные, озадаченные, попятились назад от пленницы, а некоторые отбежали от нее прочь, в дальние углы таверны.
Стул был в них кинут богатырем огромного роста и отвратительной наружности. Пьяный в большей степени, чем они, богатырь кричал:
– Цезарь идет сюда… Прочь, дерзкие римляне! Это моя жена.
Маб задрожала всем телом, тихо застонала и еще крепче прижалась к Адэлле.
Отвратительный старик-богатырь был ее муж Думнорикс, король-вергобрет эдуев, свергнутый Лисконом, он грубо оторвал Маб от маркитантки, стащил со скамьи и повел навстречу входившему императору.
Цезарь вошел в таверну с Валерием, единственным, кому он доверял свои разговоры с важными лицами как самому честному переводчику. Он безмолвно выслушал перемежаемые грубыми ругательствами жалобы пленного вергобрета на приставания воинов и его мольбы о возвращении супруги. Внимательно глядел Цезарь, почти ничего не слушая, то на Маб, то на ее мужа, и сразу понял, какая семейная драма разыгрывается между этой четой уже много лет.
Думнорикс кончил свои жалобы и просьбы и ждал решения.
Взоры пленницы пристально впились в лицо императора; она как будто хотела говорить с ним, но не смела. И мольбу, и тоску, и надежду прочел Цезарь во взоре этих дивных голубых глаз королевы, смотревшей на него. Он боролся сам с собой. Жалость к пленнице заставляла его отнять жену у пьяного буяна, а дипломатия повелевала утешить свергнутого короля, чтобы приобрести в нем союзника.
Дипломатия взяла верх над жалостью, Цезарь сказал:
– Бери супругу, Думнорикс. Я вас не разлучаю, она твоя.
Валерий перевел. Думнорикс бросился обнимать колена императора. Маб с новым тихим стоном схватилась за Адэллу. Позади Цезаря она увидела Фабия, стоявшего и глядевшего на нее с выражением сочувствия.
– Фабий! – вскрикнула пленница и лишилась чувств.
– Бедное дитя! – тихо воскликнул Цезарь, растроганный до глубины души. – Ей надо помочь; надо ее утешить… бедняжка!.. Такая юная… такая прелестная и… и несчастная… о, как она прелестна в своей горести! В минуту радости она, конечно, будет еще прелестней… Фабий, как ты думаешь?
Сотник не ответил; он не только не слышал речи императора, но даже не видел его. Все помутилось и перепуталось в его мыслях; он никого в эти минуты не видел, кроме свирепого вергобрета и его трепещущей жены, ничего не слыхал, кроме его грубых возгласов и ее жалобных стонов, ничего не понимал, кроме того, что Маб глубоко несчастна; сам Фабий с этой минуты сделался несчастным…
Глава X
Конунг Ариовист. – Интрига легата
Три дня Цезарь простоял под Бибрактом, хороня умерших и оказывая помощь раненым, причем лично обходил палатки и беседовал с воинами, ободряя их близостью обильных житниц. Он послал гонца с письмом к лингонам, запрещая помогать гельветам, грозя в противном случае поступить с ними, как с врагами.
Лишенные провианта, гельветы изъявили покорность и согласились убраться назад в свои области, но не все; из них около шести тысяч ушли к германцам, которые под начальством Ариовиста незадолго до прибытия Цезаря в Галлию перешли Рейн и общим счетом в сто двадцать тысяч человек напали на секвантов.
У галлов самыми сильными считались два племени – арверны[38] и эдуи, издавна враждовавшие между собой, отстаивая первенство.
Узнав о покровительстве Цезаря эдуям, арверны и их союзники секванты сами пригласили из Германии Ариовиста, но свирепый варвар, беспрепятственно и дружелюбно впущенный, вместо помощи разорил область секвантов, бесцеремонно действуя, как завоеватель.
Таким образом, Галлия очутилась между двумя иноземцами, из которых Ариовист был явным тираном, а Цезарь – хитрым сеятелем раздора под личиной миротворца.
Ободренное победой войско Цезаря жаждало новых походов и битв. Поняв состояние духа армии, Цезарь решился воевать с Ариовистом и отправил к нему послов запутывать новый гордиев узел для разрубания мечом, требуя от гордого варвара личной встречи для совещания о галльских делах.
В каких словах послы передали это желание Ариовисту, неизвестно. Цезарь в своих записках умалчивает об этом, как вообще обо всем, что нелестно для его личности, но, вероятно, послы, следуя тайным инструкциям, вели себя вызывающе в стане германцев, потому что вынудили конунга к дерзкому ответу.
– Если бы мне нужен был Цезарь, – сказал Ариовист, – я сам нашел бы его; если же я Цезарю нужен, то пусть он явится ко мне. Я удивляюсь, какое дело Цезарю и римлянам до тех земель Галлии, которые я завоевал!
Но Цезарю было дело до всего и всех на свете, где представлялась выгода. Он отправил к Ариовисту другое посольство с требованием возвратить всех галльских заложников, а в противном случае грозя прибегнуть к оружию, как защитник угнетенных.
Отказав послам Цезаря в исполнении его требований, Ариовист пригрозил, что никто безнаказанно до сих пор не обнажал против него меч.
– Если Цезарь хочет мстить за галлов, то пусть узнает мужество германцев! – прибавил он.
В это же время на эдуев напали гаруды, а на тревиров – свевы, и разгорелась всеобщая война в Галлии, так что ни одно племя не осталось в покое.
Римляне же все подвигались к северу внутрь страны и вступили в столицу секванов Везонцию для заготовления провианта. Купцы и разные паникеры из галлов наговорили тут всяких ужасов о германцах, будто на них даже взглянуть страшно. Римляне струсили, особенно изнеженные богачи, поехавшие больше ради дружбы Цезаря, чем для славы и подвигов. Их станом овладел страх. Одни писали завещания, другие просили для себя под разными предлогами отпуск домой; многие плакали, не зная, как уклониться от битвы с диковинными исполинами, которых даже галлы боятся. Более ловкие принимались отговаривать Цезаря от войны с Ариовистом – и дороги казались им узкими, и леса непроходимыми, и местность разоренной, и доставка провианта невозможной. Цезарю даже шептали, будто в войске составляется заговор о неповиновении его власти.
Собравши всех начальников к себе, Цезарь произнес длинную убедительную речь, приправленную слегка сарказмом относительно их трусости перед врагами, с которыми они еще не мерялись силой, и приводил в доказательство слабости германцев то обстоятельство, что до нашествия римлян они много раз терпели поражение от гельветов – от тех самых гельветов, что не выдержали первого боя с римским войском.
– Опасаясь плохих дорог или голода, вы выказываете сомнение в способности вашего полководца, – сказал он в заключение, – предоставьте мне и союзникам-галлам заботы об этом. Войско имеет право не уважать вождя при измене счастья или злоупотреблениях, но когда же, квириты, счастье мне изменило? Когда же и в чем я провинился? Мою невиновность вы видите по моему прошлому, а счастье перед вами явно – победа над гельветами. Я завтра снимаю лагерь. Если вы не пойдете за мной – не ходите. За мной пойдет мой верный Десятый легион.
Бесстрашная решимость императора одолела трусость его сподвижников; все они закричали, чтобы их вели на германцев, уверяя, что преданы ему не меньше его любимого Десятого легиона. Цезарева Фортуна и конь с человеческими ногами снова сделались предметами обожания, как в начале похода.
Поручив топографическую разведку эдую Дивитиаку, заслужившему доверие, Цезарь в ту же ночь выступил и целую неделю безостановочно вел войско к германцам; на седьмой день он расположился лагерем в двадцати четырех милях от становища Ариовиста.
Свирепый конунг прислал послов, соглашаясь на свидание с Цезарем. Несколько дней шли переговоры через гонцов относительно обстановки и места встречи, по причине взаимных опасений измены.
В конце концов Цезарь и Ариовист съехались на холме, оставив каждый по отряду конницы у подошвы его, и говорили, не слезая с коней.
Это свидание не имело никаких результатов. Цезарь пенял Ариовисту за его поведение у галлов, а тот утверждал, что действует так по праву завоевателя.
– Я перешел Рейн не по своему желанию, – гордо сказал Ариовист, – галлы сами пригласили меня. Я полагал, что меня тут хорошо вознаградят. И земли, и заложники даны мне добровольно, а дань я наложил, как победитель. Галлы уже бились со мной; я сразу обратил их в бегство. Я пришел в Галлию прежде римлян. Что нужно здесь римлянам? Зачем они пришли в мои владения? Эта Галлия моя, а та – ваша. Не думай, Цезарь, что я совсем дикарь и ничего не смыслю. Я знаю, что под личиной дружбы и защиты ты привел войско в Галлию для ее порабощения. Уйди из моих владений, Цезарь! Если ты будешь убит мной, то многие в Риме похвалят меня за это; знатнейшие вельможи ваши желают этого и почтят меня за твою гибель дружбой.
В это время германцы у подошвы холма начали дразнить римлян и побивать камнями. Цезарь, заметив это, уехал от Ариовиста, запрещая легионерам драться с германцами, чтобы их победу, если бы она была одержана, не приписали коварству, будто он заманил конунга в засаду под видом свидания.
Переговоры через послов продолжались без всякого результата. Ариовист требовал нового свидания или же присылки послом знатного человека.
То и другое было трудно исполнить: Цезарь видел коварство германцев у подошвы холма и боялся ехать лично, чтобы не попасть в ловушку, а в послы к Ариовисту никто не шел – всякому казалась своя шкура всего дороже. Один сказывался больным, у другого было множество важных дел, третий считался родственником Красса или Помпея, с которыми Цезарю теперь было невыгодно ссориться. Интриги плелись ужасные.
Цезарь понял, что весь успех похода зависит только от него самого и его верного Десятого легиона. Бывают минуты в жизни каждого, даже самого энергичного человека, когда он под градом свалившихся на него неудач готов покинуть блестяще начатое дело на произвол судьбы, как последний трус. Так и на Цезаря одновременно свалились все беды, какие только можно придумать. Он простудился, и буйно проведенная юность напомнила «лысому» о его золотых днях припадком падучей болезни; он получил из Рима от кого-то письмо с неприятными вестями о его новой жене, дочери Сципиона, сменившей получившую развод Помпею.
Во время суда над Клодием за кощунство Цезарь, вызванный в свидетели, сказал о своей жене Помпее, что ничего не знает о том, насколько она виновна в соучастии в преступлении подсудимого.
На вопрос о том, зачем же в таком случае он с ней развелся, Цезарь ответил, что его ближние не должны быть даже подозреваемы[39]…
Человек грешный требует полнейшей праведности от других – случай нередкий!.. Цезарь, сам скандалист, терпеть не мог даже намека на какой-нибудь грешок в его семье, и все подобное выводило его из терпения.
К этим двум бедам прибавились другие. Повар не мог приготовить хорошего кушанья из дурной галльской провизии; Рузион, любимый отпущенник Цезаря, подрался с кем-то из-за женщины; паркетный пол, который постоянно возили в поход за Цезарем, покоробился от постоянных дождей до того, что по нему нельзя было ходить в палатке… словом: семь бед – один ответ. А над всем этим парила неотступная мысль о том, что некого из знатных послать к Ариовисту.
Завывавший вокруг палатки ветер и стучавший по ней проливной дождь окончательно расстроили нервы больного героя… Цезарь в изнеможении лежал на постели, отказываясь от невкусного супа, и даже не грел своих озябших рук над примитивным калорифером – глиняным горшком с горящими угольями, который держал перед ним виноватый Рузион, только что получивший выговор за безнравственность с длинной проповедью о пользе целомудрия. В палатку тихими шагами прокрался Антоний… Он пришел узнать о драгоценном здоровье божественного Юлия.
– Скажи войску, что я здоров, – резко ответил Цезарь на заискивающие вопросы интригана.
– Но я не могу сказать, что чело моего императора ясно, – возразил хитрый легат, подсаживаясь на край постели.
– Ты знаешь, отчего я хмурюсь… что не дает мне покоя… незачем толковать об этом, Антоний!
– Знаю, божественный… я с величайшей готовностью рассеял бы вмиг тучу на челе твоем, пошел бы к Ариовисту, и тебе не найти бы посла лучше меня, потому что я, ты знаешь, с радостью дал бы даже изжарить себя на жертвеннике бога войны, если это было бы тебе полезно, но что же делать! У меня лихорадка… у меня сегодня был такой сильный припадок в полдень, что я не мог поднять голову от подушки… притом еще я не знаю галльского языка, а послу говорить через переводчика при таких важных обстоятельствах неприлично. Есть у меня на примете человек… он сам вызвался идти к Ариовисту… даже хвалился, что…
– Ты, верно, за этим-то и пришел!.. Кто это?
– Только я не знаю, как ты его найдешь… гм…
– Зачем ты, Антоний, всегда говоришь так уклончиво?! – перебил Цезарь с досадой. – К чему твоя лихорадка? К чему незнание языка? К чему твоя готовность идти в огонь, когда мне известно, что ты не пойдешь?! Я не действую принудительно… Я люблю иметь помощь добровольную. Сотник Люций Фабий не стал бы говорить мне о лихорадке и галльском языке. Фабий пошел бы по одному моему знаку к Ариовисту, если бы я его послал, с улыбкой лег бы на жертвенный костер и умер бы, произнося мое имя, славя мужество римских легионов перед варварами… Ты намекал о нем?
– О нет!.. Я…
– И не намекай! Я Фабия не пошлю… таких Фабиев среди вас немного.
– Фабий не годится в послы, божественный Юлий. Он храбрый воин, но не искусный дипломат.
– Кто же? Говори прямо!
– Марк Меттий вызвался идти к Ариовисту.
– Гм… Меттий знает по-галльски не хуже Ариовиста[40], но он в послы не годится… он незнатного рода, простой северянин из провинции и в войске не занимает высокой должности, а конунг требует знатного человека… чует мое сердце, Антоний, на что ему нужен знатный посол! Ну, говори откровенно! Я понял, что ты хочешь сказать не то, что говоришь.
Горе человеку, оскорбившему Антония! Интриган вспомнил ссору у Цитерис и сцену на берегу Анио и, едва владея собой, ответил:
– Только один человек не высказал ни слова против, а ты его не назначил… ты его забыл… а если бы он и не хотел, то его можно принудить… Меттий говорил, что этот человек даже хочет быть послом…
– Да кто же?
– Принцепс аллоброгов, Валерий Процилл.
– Валерий Процилл… да… он из семьи Валериев и носит высокий сан князя дружины аллоброгов… Он холостой, имеет только одного родственника Валерия Донотавра. Так… я подумаю о твоем предложении…
Цезарь глубоко задумался. Ссориться из-за Валерия будет не с кем, если он погибнет или попадет в неволю. Фабий его друг, но Фабий находит хорошим все, что ни делает Цезарь.
Цезарь любил Валерия за его аккуратность и знал, что тот любим в войске, но… иного выхода нет; Валерий или никто.
Цезарь давно приметил, что Антоний слишком часто хвалит Валерия, настойчиво выдвигая его на выполнение различных трудных поручений. Ссора у Цитерис и гибель Летиции были известны Цезарю, но он давно об этом забыл, а если бы и помнил, то не предполагал, что Антоний мог так долго таить злобу на человека, оскорбившего не его лично, а хулигана Клодия и танцовщицу. Цезарь не знал, что этот легат любит Цитерис до безумия, к тому же никогда не прощает, если поклялся отомстить.
– Быть по-твоему! Жребий брошен! – высказал Цезарь решение своей любимой поговоркой.
