Людмила Шаховская
Жребий брошен
Глава VI
Разговор об одном, как о двух
Когда Валерий пришел на заре к Фабию, Маб проснулась в комнате Адэллы. Молодая маркитантка сидела на полу около постели своей подруги, с которой уже несколько лет спала вместе. Маб и Адэлла очень любили друг друга.
– Доброе утро, Маб!
– Здравствуй, Адэлла!
Подруги поцеловались.
– Ты бредила ночью.
– Откуда ты знаешь? Разве ты плохо спала?
– Очень плохо.
– Что за вздох, Адэлла?! Что за взгляд?! Ты готова плакать.
– Милая Маб, меня постигло горе.
– Какое?
– Самаробрива – несчастливое место для меня. Входя в этот дом после переезда, я оступилась на пороге… ты мне сказала, что это дурное предзнаменование, но я тогда не обратила внимания. Потом мне снился сон… ужасный сон… я приписала его волнению крови от хлопот.
– Какой сон?
– Мне снилось, будто я выходу замуж за знатного римлянина; я видела себя в роскошном доме около очага или в храме у жертвенника. Жрец дал мне священную лепешку; я разделила ее с моим женихом.
Вдруг земля затряслась, светильники упали и погасли… настал мрак… на тлеющих угольях очага или жертвенника я увидела вместо положенных цветов и ароматов какую-то человеческую фигуру, всю связанную, перетянутую веревками, в самом неудобном положении с перегнутой спиной, свесившуюся вниз головой, как преступник во время пытки; эта фигура стонала и корчилась на угольях в предсмертных судорогах, с жалобами произнося имя моего жениха, говоря, что он принес ее в жертву вместо брачных роз.
Подле меня очутилось чудовище, похожее на медведя или германца с мордой вместо шлема… это чудовище дразнило меня языком, приговаривая – en tibi murias mariskis!.. – как это часто делал летом противный Разиня, бывший оруженосец Фабия, после того как разбогател. Ужасными лапами чудовище охватило меня и бросило в разверзнутые недра земные – в бездну.
Я приписала этот сон волнению после дорожных хлопот и ссоры с Церинтом из-за его заносчивости, но теперь… Ах, Маб, я этот сон припомнила… он начинает сбываться.
– Церинт опять, верно, оскорбил тебя за то, что ты не хочешь величать его доблестным Ценгериксом, а все зовешь Разиней?
– Нет, не Церинт… Вчера я пошла к одному из самых преданных моих поклонников, а он выгнал меня с бранью и холодностью.
– А ты его любила?
– Очень любила… я ему все приносила в жертву целых шесть лет… отдавала все барыши, отказывая себе во всем… я любила его, как никого не любила!
– Он беден?
– Очень беден… я прощала ему и мотовство, и измены, пока он ласкал меня… теперь он меня выгнал вместо благодарности… Верно, завелись деньги от британской добычи, или родные из Рима прислали.
– Какой низкий человек! Он не стоит слез, Адэлла.
– Не стоит, но мое глупое сердце все же плачет о нем… Ты, холодная, неприступная Маб, не понимаешь любви. Любви жгучей, страстной, ревнивой, готовой на все жертвы для любящего и на все преступления для мести извергу-обманщику!
– Я знаю любовь, Адэлла, я люблю и любима… После долгих лет скорби счастье осветило, как луч солнца, мою пасмурную жизнь. Я выходу замуж, Адэлла, замуж за моего милого.
– Маб?.. Неужели?!
– Да… я безгранично счастлива.
– Кто он? Это Вирдумар?
– Нет… римлянин.
– Римлянин?!
– Да. Богатый… красивый… молодой… знатный… ах, как я счастлива!
– Как его имя? Кто это?
– Он не велел пока его называть.
– Ладно… не говори… я сама отгадаю.
– Адэлла, поучи меня, милая, расчесывать голову гребнем по-римски, как ты себе делаешь.
– Хорошо… садись сюда. Но, Маб, к тебе римская или греческая прическа, как и платье, не пойдет. Галльский костюм тебе больше к лицу. Высокие прически хороши только для низеньких, длинноносых, широколицых женщин, как я, а ты испортишь свою голову, если пригладишь маслом волосы, заплетешь в косы и нагородишь башней на темени. Твои черты лица не годятся для этого.
– Хоть разок попробую.
Адэлла стала расчесывать Маб, стараясь выведать у простодушной дикарки имя ее жениха, но та не поддавалась на хитрости. Они весело болтали, одна о любящем богаче, а другая – о холодном бедняке, не подозревая, что это одно и то же лицо.
– Уж не Антоний ли? – спросила Адэлла, перебрав без успеха десяток имен.
– О, нет! Не Антоний.
– Антоний красавец, богач, знатный, любимец Цезаря, холостяк…
– Он интриган… Он послал к германцам принцепса аллоброгов, все это говорят.
– Так это принцепс Валерий? Так?.. Он тоже недурен и богат.
– Нет, не Валерий. Какое странное лицо сделалось у меня, Адэлла! С этой прической точно вовсе не Маб, а другая там, в зеркале… как странно!
– Кто же твой жених? Я уж, кажется, назвала всех. Не знаю, на кого подумать…
– А хвасталась отгадать!
– Плутовка! Ты скрывала от меня свой секрет… полно притворяться! Принцепс аллоброгов – больше некому быть твоим женихом. Ха, ха, ха! Оттого-то принцепс избегал моей таверны… вот оно что! Он бегал от меня, чтобы не выдать секрет моей подруги и не попасть под кулак Думнорикса, ха, ха, ха! Серьезный, грустный, беспрестанно у Цезаря по делам… и Маб моя грустит… и Маб у Цезаря вечера проводит… славная парочка!
– Валерий хорош… да… но…
– Конечно, хорош… Чу!.. Я слышу его голос… Маб, Валерий пожаловал сюда… пойдем, ты совсем готова; только я опасаюсь, что римлянкой ты ему не понравишься, хоть мое платье довольно складно сидит на тебе, но оно коротко…
– Оставь! Не пойду… я не люблю принцепса.
Но Адэлла потащила дикарку за собой в залу таверны, куда только что вошли Валерий и Фабий.
Глава VII
Гром разражается над головой виновного сотника. – Разиня с медвежьей шубой вязнет в болоте
– Я подожду здесь, – сказал принцепс, – а ты окончи, пожалуйста, скорее твое свидание и пойдем к Цезарю.
Фабий, взволнованный и сердитый, хотел идти в комнату, где жили его дети под надзором рабыни, но остановился внезапно, увидев женщин на пороге их спальни. Адэлла с громким хохотом тащила за собой Маб в римской прическе и платье, упиравшуюся руками и ногами в дверные притолоки, гримасничавшую и вопившую; наконец, она вытолкнула сконфуженную дикарку в залу, загородила собой дверь, и, не замечая Фабия, прокричала:
– Доброе утро, принцепс Валерий! Сюда!.. Скорей!.. Не дай нашей пленнице убежать!
Валерий, не поняв в чем дело, схватил Маб.
– Что у вас тут вышло? – спросил он с досадой. Адэлла расхохоталась еще громче.
– Королева выдала твою тайну, трезвый моралист, избегатель таверн! Теперь я знаю, для кого ты копил деньги, не пил и не играл, знаю, почему мое заведение казалось тебе хуже других… Что ты глядишь на меня так сердито?.. Не съем тебя, ха, ха, ха!
– К чему эта болтовня, Адэлла! – возразил он. – Я с тобою не заигрываю, и между мной и королевой Маб тебе ничего не устроить такого, что удалось относительно тебя с кем-то.
– Ты сохранил мою тайну, принцепс; сохраню и я твою. Услуга за услугу, но ты не заметил превращения… взгляни на Маб! Как она тебе нравится?
– Что ты с ней сделала, Адэлла?! К чему этот маскарад?
– Для тебя.
– Для меня?! Я и Маб…
– Что же я болтаю! Тут кто-то еще есть.
– Это Люций Фабий; поди к нему, а я посижу тут на лавке. Мне вовсе не интересно видеть Маб римлянкой. Уведи ее в ее комнату.
– Что за повелительный возглас – уведи! Не хочу и не уведу… Здесь Фабий – тем лучше.
– Уйди, королева! – закричал принцепс на дикарку; лицо его побледнело от предчувствия беды.
Маб, испуганная криком Валерия, бросилась к двери, но Адэлла снова загородила ей дорогу и насмешливо обратилась к обоим мужчинам:
– Эх, влюбленные! Вы трусливы, как зайцы… шороха боитесь! Чего ты перетрусил, принцепс? Я не Ариовист германский, не поступлю вероломно, ха, ха, ха! Здравствуй, Фабий, иди сюда! Ты не предатель, друга не выдашь. Я все узнала, принцепс, полно тебе сердиться! Или невесте не к лицу прическа? Фабий, принцепс – жених нашей милой Маб.
– Это тебе устроить не удастся, Адэлла, и твоя дерзость ни к чему не поведет! – вскричал Валерий гневно. – Пусти королеву в ее комнату.
Он грубо оттолкнул маркитантку, приказывая Маб удалиться, но дикарка, увидев Фабия, не пошла, а стояла упрямо на своем месте, ожидая, что тот ее защитит от грубости своего приятеля.
Фабий глядел куда-то в сторону, ничего не видя, точно школьник, застигнутый на шалости.
Оставив сердитого принцепса, Адэлла подбежала к Фабию и, указывая на Маб, заговорила:
– Разве она хороша в этом превращении? Я ее предупреждала, что римская прическа ей не к лицу. Она не слушалась. Взгляни, какая смешная она стала! Потеха! Точно ощипанная утка, ха, ха, ха!.. Это ей не идет, и принцепс надулся. Вот что без тебя у нас сотворилось – ты воевал, а мы сватались.
– Да… Валерий прав… римская прическа ей не идет, – вымолвил Фабий, с трудом дыша от нервной лихорадки, – вели ей уйти, Адэлла! Она тебе сказала, что Валерий ее жених?
– Я сама догадалась об этом…
Пока они переговаривались, принцепс еще грознее шепотом сказал дикарке:
– Я приказываю тебе удалиться… Прочь отсюда сию минуту!
– Приказываешь? Прочь? Мне сам Цезарь не приказывает, – гордо возразила она, и ее очи сверкнули гневом, – я привыкла слышать даже от Цезаря только просьбы, а не приказы… Дочь вергобрета гельветов и вдова вергобрета эдуев принцепсу аллоброгов не раба.
– Так я умоляю тебя, удались, королева Маб! Заклинаю всем святым… твое счастье… твоя любовь… ты все, все погубишь… ради Цезаря, ради Фабия, ради тебя самой… я знаю, что говорю… уйди!
– Ради Фабия?
– Уйди! Я знаю все! У Фабия от меня нет тайн; он рассказал мне, что было вчера между вами… Молчи, Маб! Ах!.. Куда ты?.. Стой!
Но Маб уже порывисто бросилась к сотнику и заговорила:
– У тебя от принцепса нет тайн… Почему же ты требовал, чтоб я имела секреты от моей милой Адэллы? Принцепс знает, пусть знает и Адэлла, что я твоя… твоя навеки… твоя невеста.
Она повисла на шее сотника, но тот оттолкнул ее, говоря:
– Безумная!.. Никогда!
– Не бойся Адэллы, мой милый… Адэлла все честно таила, что я доверяла ей… Она не продаст.
– Маб! – воскликнула маркитантка в ужасе, схватив подругу за руки.
– Я говорю правду… Фабий – мой жених.
– Ах!
– Тайна наша узнана, – сказал подбежавший Валерий, – пусть же Адэлла знает ее… не сваливай, Маб, на моего друга… пусть Адэлла знает, что я твой жених.
Хитрость была чужда уму простодушной дикарки.
– Ты, принцепс, никогда моим женихом не будешь, хоть бы сам Цезарь сватал, – возразила она, – я люблю Фабия и скорее умру, чем достанусь другому.
Валерий хотел продолжать, но Адэлла перебила его речь:
– Молчи, принцепс! Пусть Люций Фабий скажет, кто жених Маб.
– Валерий ее жених, – ответил сотник, глядя в пол.
– Тайна принцепса открыта, так пусть же откроется и твоя, – сказала Адэлла, задрожав. – Узнай, королева Маб, что я – жена Люция Фабия.
Маб испустила громкий вопль и упала на пол, терзая свою одежду и волосы. Адэлла с громкими проклятиями обратилась к обманувшему ее сотнику, извергая поток брани и угроз.
– Фабий, беги скорее к Цезарю! – шепнул Валерий. – Спасай твою честь, пока еще не поздно! Я велю моим аллоброгам арестовать обеих этих женщин, утащить и спрятать, пока скандал не разгласился. Все будет улажено… беги скорей!
– Желаю всем женщинам провалиться сквозь землю! Клянусь Фортуной Цезаря, что больше никогда ни в одну не влюблюсь! – гневно вскричал сотник и убежал из таверны, позабыв второпях накинуть плащ.
Фабий несся бегом по улице в одной тунике под проливным дождем, точно безумный, не слыша, что его зовут и кто-то гонится за ним, громко шлепая сапогами по грязи. Это был Церинт.
– Господин, а господин! – кричал Разиня во все горло. – Пожар, что ль, у Адэллы? Господин, стой! Господин, простудишься!
После долгих усилий Разиня догнал сотника и с размаху накинул на него свою дорогую медвежью шубу. От неожиданности Фабий поскользнулся и упал в лужу.
– Кто тут? Что такое? – спросил он, едва переводя дух.
– Это я, не пугайся!
– Разиня! Негодяй! Чего тебе надо?
– Надень мою шубу, не то простудишься… вишь, дождик-то!
– Провались ты, дуралей, с твоей шубой!.. Ты меня в луже выкупал.
– Пожар, что ли, у Адэллы?
– Я бежал к Цезарю… Мне надо быть у него сию минуту… Как я теперь туда явлюсь? Я весь в грязи…
– Да Цезарь-то не дома.
– Как не дома? Где же?
– Сейчас мимо нас прошел… Квинт Цицерон захворал… Цезарь шел навещать… только…
– Ах, неудача!..
– Успеешь… пожар, что ли, у Адэллы?
– Пожар… заладил ты про этот пожар, как будто, кроме пожара, бед не бывает на свете!
– Что же там у нее? Мы все повыскакивали на улицу – и я, и Беланда, и тетушка, и Друз… Слышим страшные крики… Потом видим – ты бежишь вон без плаща в одну сторону, Валерий Процилл тоже без плаща – в другую, и зовет своего сотника Тана, а Тан у нас завтракал… Валерий шепнул ему что-то, и Тан убежал тоже без плаща… Все соседи сбежались и из домов, и из таверн. Цезарь увидел суматоху и не пошел к Цицерону, воротился.
– К таверне Адэллы?
– Да. Я побежал за тобой, боясь, что простудишься.
– Цезарь и народ у Адэллы!
– Все там соседи… даже плясуны из балаганов сбежались… и хромой грек со своими куклами за спиной… и кривой медвежатник, только без медведя… и…
Фабий пустился стрелой с горы к реке; Церинт – за ним вдогонку.
– Куда ты, куда? – кричал Разиня, поняв состояние духа сотника.
– В реку… топиться… не мешай! – отозвался Фабий и бросился в воду. Церинт, не задумываясь, сделал то же самое. Они попали в прибрежное болото, оба завязли и стали бороться. Фабий отчаянно рвался дальше вглубь, но сильный Церинт не выпускал его из рук и звал на помощь. Народ сбежался; сотник был вытащен и обезоружен; он упал на берегу, обессиленный борьбой, стыдом и скорбью.
– Негодяй!.. Разиня!.. Зачем ты спас меня?! – простонал он, лишаясь чувств.
– Жена зовет меня милым другом… Тетка – милым сыном… Тесть – молодцом… Все – доблестным Цингериксом… А от того, за которого я готов жизнь мою отдать, от него одна кличка – Разиня да негодяй! – сказал Церинт в грустном раздумье, завертывая Фабия в свою шубу, сброшенную на берег перед прыжком в воду. – Верно, так и не дождаться мне ласки от тебя, Люций Фабий!
Валерию не удалось спасти друга от скандала арестом женщин, потому что их крики привлекли соседей и проходившего мимо Цезаря прежде, чем явились аллоброги. Цезарь посмеялся над гневными, оскорбленными подругами, обеим посулил римское гражданство с знатными женихами, назвал Фабия молодцом за доставление такой потехи в скучное мирное время, Валерия похвалил за усердие относительно друга и ушел навещать больного Цицерона в самом лучшем расположении духа, не придавая значения бабьим слезам. Вечером Рузион донес ему, что Фабий хотел утопиться.
– Однако не утопился, – заметил император с усмешкой, – храбрые сотники из-за баб не тонут.
– Он заболел горячкой, – добавил Рузион.
– Мы его вылечим… свалился бедняга от галльской погоды, а совсем не от женщин… никогда не поверю… храбрецы от любви не простуживаются.
– Адэлла и Маб бежали из города.
– Одна в Женеву, а другая – в Гельвецию… Туда им и дорога!.. Напиши от моего имени приказ Титурию и Аврункулею не посылать за ними погони, а конфиденциально посоветуй храбрым старикам: одному – обыграть Дивитиака в отместку за горе Маб, а другому – обозвать его ослом таким тоном, чтобы тот счел это за поздравление.
Цезарь искренне смеялся, вспоминая сегодняшний скандал; смеялся и Рузион в угоду повелителю.
На другой день были галльские игры, на третий – германские, потом дан бой гладиаторов, бег на колесницах. Пиры сменялись пирами, и в Самаробриве жизнь пошла весело. Никто не смутился скандалом в таверне и болезнью одного из многих сотников.
Совет вождей под председательством Цезаря прошел согласно его воле и мирно – как нельзя лучше.
Глава VIII
Клятва сольдуриев. – Разиня удит рыбу и выуживает себе должность палача. – Прощальный взор Адэллы
Приближалась полночь. Холодный осенний ветер уныло завывал между толстыми стволами вековых дубов, а совы протяжно выли в дуплах. К древнему кургану, находившемуся на расчищенной поляне Ардуэнского леса, подъехали два всадника. Один из них был одет по-гречески – в широкополой шляпе, из-под которой вились коротко стриженные курчавые волосы, в гиматие, подбитом мехом от холода, с застежкой на плече. Другой был галльский воин с длинными волосами, в панцире из шкуры и шлеме из волчьей морды. Они молча спешились у кургана и развели на нем костер. Этими всадниками были Маб и Адэлла, бежавшие в мужском платье из Самаробривы в непроходимый болотистый Ардуэнский лес, тянувшийся по Галлии от Рейна далеко за пределы Бельгии.
– Ты наверняка знаешь, что это та самая могила? – спросила Адэлла свою мрачную спутницу, отогреваясь у костра.
– Луктерий подробно указал мне дорогу, – ответила Маб, – я не могу утверждать, что это могила Бренна, потому что предания о знаменитом вожде сбивчивы, но этот курган, во всяком случае, – могила великого героя, чтимая всеми приверженцами галльской старины, могила, пригодная для нашего обряда. Ее считают могилой Бренна, взявшего Рим. Встань, Адэлла! Время дорого… ведь никаким костром нам не согреть наших сердец, растерзанных холодностью негодяя.
– Начинай, Маб, я готова.
Они стали у костра друг к другу лицом; огонь пылал между ними. Маб глухо запела вполголоса речитативом предание о героях древности.
– Жил-был в древности царь Альбигат,
Царь могучий;
У него было много детей
И сокровищ,
Также было и двое сирот
Под защитой.
Два племянника юных его,
Сестры дети.
Позавидовав детям царя,
Братья стали
Храбрецов для дружин собирать,
Порешивши
Из отечества к морю на юг
Отправляться,
Чтобы найти себе славу и трон
На чужбине.
Поскакали с дружиной на юг
Те два брата.
И во льдистых Альпийских горах
Разделились.
На Восток старший брат Сиговез
Выбрал путь свой;
Долго бился он с греками там,
Победил их.
И могучее царство создал
Галло-греков.
На Альпийских горах Беловез
Утвердился,
Над страной гельветов царем
Стал могучим.
Пришел с севера дивный герой
К Беловезу;
Он привел с собой много бойцов
Из отчизны.
Взяв альпийских гельветов себе
На подмогу,
К Риму Бренн-разрушитель пошел
И взял выкуп,
Положив на весы свой булат
Вместо гири.
Не хотел Бренн остаться царем
На чужбине
И на север со славой большой
Возвратился.
Кончив этот повествовательный речитатив, Маб простерла руки над огнем и сказала:
– Могучий Бренн, или кто бы ты ни был, герой, покоящийся в этой могиле, внемли моему зову в сей полночный час! Услышь, великий герой, клятву, произносимую здесь среди священных дубов! Я, Маб, дочь вергобрета гельветов, и Адэлла из племени аллоброгов клянемся, как сольдурии, иметь отныне между собой все общее: радость и горе, друзей и врагов, жизнь и смерть.
Адэлла, я обрекаюсь тебе во имя нашей общей ненависти и мести.
Маркитантка приняла протянутые над огнем руки Маб в свои и ответила:
– Маб, я обрекаюсь тебе во имя того же. Да погибнет обидчик!
– Все римляне да погибнут вместе с ним! Да здравствует свобода Галлии!
После этого Маб срезала с дерева часть коры, разогрела над огнем, свернула в виде чаши, глубоко надрезала руку себе и Адэлле, нацедила крови, отпила, поднесла подруге, а оставшееся вылила на огонь в жертву тени героя.
Подруги, обнявшись, обошли костер три раза.
Скоро кони во весь опор снова уносили переодетых всадниц от могилы Бренна дальше в глубь леса.
Когда Фабий выздоровел, его с трудом узнавали. Веселый Воробей сделался Угрюмым Филином. Волосы его поседели и выпали, образовав в двадцать восемь лет лысину более заметную, чем была у старого Цезаря, щеки ввалились, а глаза метали мрачное пламя злобы на все и всех, даже на самого себя.
Фабий сделался мизантропом и меланхоликом, ничто его больше не тешило, ничто не привлекало, даже слава перестала манить. Он больше не помадился розовым маслом, брился кое-как, не замечал дыр и пятен на своем платье, ел, что давали в тавернах, не держал никакого слуги, не пил и не играл, избегая всех товарищей.
Его скандал прошел в Самаробриве почти незаметно среди других подобных случаев и ежедневных пиров, а ему казалось, что эта история гремит по всему свету. У несчастного появилась мания – подозрение, что все тайком говорят о нем, прозвавши трактирщиком за брак с маркитанткой. Кого бы Фабий не увидал на улице, ему все лезла в голову эта мысль; если шел человек одиноко – ему казалось, что тот глядит на него с презрением; если шла компания, – ему слышалось свое имя в говоре и ужасный эпитет «трактирщик». Никто не мог разуверить полоумного сотника, и все бросили напрасные старанья успокоить его.
– Я обесчещен скандалом… Мне теперь все равно… – говорил он на все утешения.
Цезарь сначала подтрунивал, надеясь на исцеление весельчака, но потом отдалился от Фабия, огорченный его угрюмостью и резкими ответами. Оставил его и Валерий Процилл… Оставили все… только верный Церинт иногда приставал к своему господину с утешениями, но и он скоро уходил прочь, считая унизительным для себя, теперь благородного Цингерикса, слушать брань сотника.
Было начало октября. Погода в Самаробриве внезапно изменилась; после долгих осенних холодов и дождей потеплело, и солнце, как весной, заиграло на глади чистых, глубоких волн Самары.
Вместе с лучами солнца заиграла и рыбацкая душа Церинта. Он две недели провел неотлучно у постели больного Фабия, бросив жену, забыв свое богатство и высокое положение в обществе галлов, а получил одну брань в награду.
Фабий выздоровел, когда все празднества уже кончились; Церинту поэтому не пришлось видеть никаких представлений. Он об этом не очень тужил, утешаясь мыслью, что теперь, разбогатевши, успеет насмотреться на это после, а когда стало тепло, он окончательно развеселился и решил вспомнить былое времечко, свое детство среди рыбаков. Он сделал себе удочку и принялся ловить рыбу в реке, усевшись на камень.
Улов был хорош; Церинт часто вскрикивал от радости:
– А-а! Попалась! – тащил рыбу, тут же искусно потрошил ее, и укладывал в сумку.
«Славная будет уха! – размышлял он. – Эх! Взять бы теперь хороший невод да запустить в реку! Беланда не позволит, да и тетушка… Эх, это богатство! Хорошо оно, да не во всем удобно: то сапоги замочишь, то сорочку изорвешь, то шубу замараешь. Не знал я этих стеснений… бывало, лезу, куда хочу, и ни о чем не забочусь.
Он замечтался и упустил рыбу, склюнувшую червя. Обругал себя разиней и снова принялся удить.
По берегу шел маркитант Ген-риг, приятель Друза, разбогатевший не столько от торговли, сколько от щедрости Цезаря за искусное выполнение роли лазутчика у врагов.
– Что, доблестный Цингерикс, клюет? – спросил он насмешливо.
– Клюет, – ответил Церинт самодовольно, – день-то нынче очень хорош, Ген-риг. Скучно стало дома сложа руки сидеть, скучно и по тавернам болтовню слушать, потому что я не пьяница и не игрок. Вот я и решил часок-другой позабавиться.
– И позабавься! Сердце мое замирает, как погляжу на тебя… жалею тебя… душа твоя золотая, да не в золотой голове живет, ха, ха, ха!
– Таков уродился.
– Ты в сущности молодец умный, сметливый, а взглянешь на тебя – душа мрет. Одет ты богато, а все платье измято и в грязи. Что ты сидишь тут? Или не видишь? Хоть бы камень-то вытер!
– Благодарю, Ген-риг! Я не заметил, что на камне грязь накопилась между впадинами… мигом вытру.
Он вытер камень полой своей куртки и снова уселся.
– Это ты курткой-то грязь вытираешь, ха, ха, ха!
– Да я не верхом куртки, а подкладкой… Меху ничего не сделается.
– От грязной подкладки замарается сорочка… Она на тебе шелковая.
– Тьфу!.. Я это забыл. Давай удить рыбу вместе.
– Хорошо, приду посидеть с тобой, только схожу вон туда, в хижину, к одному знакомому. Через часок вернусь.
Церинт предавался некоторое время своим одиноким размышлениям о докучливых стеснениях, налагаемых богатым платьем на его особу и действия, вздыхая о выговорах, которые сегодня неизбежно выпадут на его долю от жены и тетки за пятна на одежде, и придумывая, как бы ему впредь помнить обо всем этом – грязи на каждом шагу, платье, сапогах и тому подобном.
– Pai[63]! – окликнули с берега по-гречески. Церинт увидел молодого всадника.
– Чего тебе, грек? – отозвался он.
– По-гречески говоришь?
– Понимаю, но говорить не умею.
– А по-галльски?
– И по-галльски понимаю, только не говорю.
– Я приезжий. Мне надо нанять квартиру на такой улице, где меня никто не станет беспокоить… понял?
– Понял… чем беспокоить?
– Подсматриванием. Я – фокусник. Никто не должен подсматривать, как я готовлюсь к представлению.
– Да ты уж опоздал, грек… Прозевал… Праздники кончились; солдаты стали расходиться на зимние квартиры.
– Что-нибудь успею заработать.
– У бани квартира Титурия опустела. Спроси в городе, где римские бани, всякий укажет.
– У бани я не хочу жить, много народу ходит.
– Никто теперь в нее не ходит.
– Проводи меня!
– Не хочу… рыба хорошо ловится.
Всадник хотел уехать.
– Грек, а, грек! – окликнул Церинт.
– Что?
– Я, пожалуй, покажу тебе квартиру… славную квартиру… другую, не у бани… подъезжай ближе… я не все понимаю, что ты говоришь… говори медленнее, толковее.
Ему показалось странным, что этот грек говорит не так, как другие, а как будто фальшивит, не умея говорить. Говорит, как Беланда и он сам. Всадник подъехал ближе.
– Говори лучше по-галльски, авось я скорее пойму.
– Буду по-галльски… чего тебе?
Это «чего тебе» прозвучало слишком знакомо для Церинта, только он сразу не мог припомнить, кто имел такой голос.
Он отвернулся, будто следя за удочкой, и сказал:
– Ты фокусник… а ну, покажи фокус!
– Я даром не показываю.
Не видя говорящего, Церинт быстрее припомнил, кому этот голос мог принадлежать, и целая буря поднялась в его сердце.
– Я тебе заплачу… я не бедный, – сказал он.
– Я теперь устал.
– А какие фокусы знаешь?
– Всякие… покажу их самому Цезарю. Я умею превращать похлебку в растопленный свинец.
– Плохо же будет от твоей похлебки тому, кто ее наестся, ха, ха, ха! Плохо будет и тебе, если ее отведаешь… А еще?
– Умею заставлять дерево говорить.
– Ха, ха, ха! Искусник же ты! А я еще искусней. Я тоже фокусник. Я умею превращать мужчин в женщин и мстить за моего господина! Адэлла, сдавайся! Я узнал тебя!
Ловко повернувшись, Церинт схватил коня за узду. Переодетая маркитантка выхватила длинный нож и громко закричала:
– Дерзкий, оставь мою лошадь! Ты хочешь ограбить бедного фокусника.
– Я узнал тебя и не боюсь твоего ножа… Короток он, чтобы достать меня… Не я, а ты сегодня – разиня.
Маркитантка спрыгнула с коня и бросилась с ножом на Церинта, но он предвидел этот маневр и, лишь только она спешилась с одной стороны седла, вспрыгнул на коня с другой.
– Вот я и в выгоде! – вскричал он. – Не прозевал я ни тебя самое, злодейка, ни твою лошадь… Буду теперь гонять тебя, пока не загоню в реку.
Место было пустынное; там легко было скрыть следы убийства. Церинт, опасаясь заступничества городской молодежи, хотел немедленно расправиться своим судом с погубительницей Фабия – утопить ее – и гарцевал на лошади по берегу, объезжая испуганную женщину, выронившую свой нож от неумения владеть им.
Церинту удался бы его замысел, но возвратившийся Ген-риг помешал этому.
– Что ты тут делаешь? – закричал он.
– Не мешай, Ген-риг! – крикнул Церинт. – Я хочу утопить злодейку.
Ген-риг подбежал и без труда схватил усталую женщину.
– Я приезжий фокусник, – сказала она, – этот человек отнял мою лошадь.
– Это Адэлла, – заявил Церинт, – голову мою ставлю в заклад, что это она. Я узнал по голосу погубительницу моего господина. Ген-риг, не мешай мне утопить ее.
– Поздно ты начала изучать науку шпионства, Адэлла, – сказал Ген-риг, присмотревшись внимательно к лицу переодетой, – не за свое дело ты взялась. Как могла ты играть роль грека, не умея правильно выговаривать! Даже Церинт мог заметить это.
– Я узнана… Но я приехала сюда не для шпионства, Ген-риг, а навестить детей моих.
– Если бы так, ты не остригла бы волос твоих, не оделась бы мужчиной, потому что Цезарь милостиво отнесся к твоим интригам. Я тридцать лет служу вместе с Друзом лазутчиком, и на обман не поддамся. Ты заговорила с Церинтом для пробы, надеясь, в случае беды, ускакать от него, а вместо того сама же отдала ему коня. Не сравнишь с тобой Гунд-ру – она опытная, умная старуха – да и то трусила, когда ходила с нами к германцам, а ты… ты, Адэлла, вертушка – не быть тебе лазутчицей!
– Я переоделась для безопасности в дороге, а с Церинтом хотела пошутить.
– Лжешь! – вскричал Церинт. – Ты приехала, чтобы отравить Фабия. Ты говорила о похлебке из растопленного свинца.
– Она говорила о такой похлебке? – спросил Ген-риг, обдумывая.
– Да, она бралась представлять фокусы у Цезаря. Бралась еще заставить дерево говорить.
– Дерево говорить! Надо обыскать ее.
Адэлла кричала, сопротивлялась, но двое мужчин одолели, связали ее и отвели к Валерию Проциллу, потому что схвативший ее Ген-риг, будучи аллоброгом, зависел от принцепса. В присутствии Валерия Адэллу обыскали, и дерево заговорило о свинцовой похлебке: в рукоятке ножа арестованной была найдена галльская записка, адресованная неизвестно кому:
«Арвернский орел эдуйскому соколу шлет свой привет. Карпуты решились наконец срубить трехлетний дуб, посаженный в их лесу волком. Посылаю это письмо с женщиной еще не заслужившей доверия, поэтому много не болтай с ней. Она взялась угостить насадителя дубов похлебкой, которая сожжет его, как растопленный свинец. Как только погибнет волк-насадитель, настанет пора срубить все посаженные им дубы и кинуть сор в огонь. Рейнский ястреб уже вьется над глупыми цыплятами в земле эбуронов; взвейся и ты, сокол, над ними в твоей земле. Будь здоров. Перешли мне ответ с этой женщиной, но такой же анонимный».
Кто кому пишет, нельзя было понять, но было ясно, что в Самаробриве живет изменник из числа знатных эдуев. Вне всяких подозрений был один Дивитиак; его родные казались преданными Цезарю, но доверять им вполне было нельзя.
Мысли Валерия остановились на Литавике, но это было только подозрение, ничем не доказанное. Литавик был вергобретом города Кабиллона – лицом, подчиненным Дивитиаку, который в это время уже был главой всех эдуев и любимцем Цезаря как умнейшим (doctissimus) и образованнейшим среди дикарей.
Валерий легко понял, что трехлетним дубом назван Тасгет, верховный вергобрет карнутов (rex), возведенный в этот сан Цезарем три года тому назад на бессрочное время, а насадителем-волком – сам Цезарь. Карнуты решились убить своего вергобрета, Адэлла же подослана отравить Цезаря. Валерий все это сообразил и хотел пытать изменницу, но без разрешения Цезаря не решился, зная его слабость к прекрасному полу.
Когда Цезарю донесли, он велел скрыть это происшествие, чтобы не смутить дух войска известием о заговоре и не возбудить препирательств о наказании, заслуженном виновной. Приказав позвать к себе Фабия, Цезарь пригласил его идти вместе, не объясняя цели своей внезапной прогулки.
