Людмила Шаховская
Жребий брошен
Глава IV
Разиня философствует
Военачальники высших рангов – легаты, преторы, сотники из знатных и другие – стали съезжаться в Женеву один за другим, вселяясь в квартиры, заранее приисканные им отправленными вперед слугами. Друз нашел Фабию квартиру в доме, устроенном на римский лад, где ни дождь его не мочил, ни крысы не кусали.
Пока Церинт до приезда господина жил в таверне, присутствие игривой Беланды устраняло из его головы все мрачные мысли, но, лишь только он снова очутился в военной среде, туман сомнений и опасений застлал его горизонт.
Куда отсюда пойдет Цезарь и зачем? – это не давало ему покоя.
– А ну-ка он велит за Рону идти? – сказал он своему господину вечером через несколько дней.
– Я не знаю ничего о намерениях Цезаря, – ответил Фабий, – с тех пор, как мы выступили, Цезарь совсем переменился… с воинами он не таков, каким был в Риме пред сенаторами и чернью. Он спросил гельветов о причинах их прибытия к аллоброгам; те ответили, что пришли не к аллоброгам, а только желают пройти через их земли. На их просьбу о дозволении пройти Цезарь ответил уклончиво, что подумает об этом… вот он и думает… а что выдумает, не знаю.
– А ну-ка за Рону?
– Да тебе-то что?
– Ничего, господин… куда ты, туда и я… а не в пример бы лучше покрошить тутошних балдорогов!
– За что же нам бить аллоброгов, если они с нами не воюют?
Фабий засмеялся.
– Не воюют-то, не воюют… – продолжал Разиня, снимая с господина сапоги, – это так… а все-таки покрошить бы их да вернуться домой с добычей, – и баста!
– А если за Рону, Церинт?
– За Рону-то… ну уж… что нам там делать!.. За Роной дикари живут; от них добычи не получишь.
– Экий добытчик! Вот как разохотился! Только об одной добыче думаешь… а слава?
– Что ж слава! Из славы денег не начеканишь. Слава достанется одним господам, а нам что до нее! Когда был я ребенком, то к батюшке приходил купец Церинт, в честь которого меня назвали… Этот самый купец-то бывал, вишь, за Роной, ну, и сказывал…
– Что же он сказывал?
– Да то сказывал, будто там очень плохо в плену бывает… кто попадется в плен, то уж пощады не жди! Сейчас выстроят деревянного идола из хвороста, насадят в него пленных и подожгут!
– Вот оно что, друг мой! Ха, ха, ха!.. Ты, кажется, струсил.
Это задело самолюбие Разини.
– Я не трус! – воскликнул он с энергией, делавшей его еще смешнее, поскольку она была ему вовсе несвойственна, – ты видел меня, господин, в битве под Фезулами. Я тогда не остался в обозе, а сражался подле тебя.
– Посмотрим, как ты будешь крошить гельветов, если придется ведаться с ними!
– Что ж! Экая беда! Гельветы – люди, я их не испугаюсь.
– А если за Роной?
– За Роной… за Роной-то, вишь, не люди, а дикари. Что ж с дикарями воевать! Вот наш Аврелий не пошел сюда, хоть он и славный рубака… Видно, догадался, что Цезарь дела не сделает, только заведет народ на погибель, а сам убежит домой и станет хвастаться, что был там, где никто не был, и воевал, с кем никто не бился. Лучше бы и тебе сюда не ходить!
– Ха, ха, ха! Струсил!..
– Не струсил, а только правду говорю.
– Цезарь-то дела не сделает!
– А что ж он сделает?.. Если бы это люди, а то ведь – дикари… Разве их победишь?
– По-твоему заронские дикари – не люди… Пусть будет так!.. Оттого-то их и не победил никто. Победит их Цезарь, потому что он также не человек, а – божество, потомок Венеры.
Сердце Фабия закипело восторгом при мысли о любимом вожде; он не допускал, чтобы кто-нибудь в его присутствии осмелился порицать Юлия; это дозволялось только Церинту, как глупому разине, с которым не стоит ни спорить, ни ссориться.
– Что ж! Пожалуй, Цезарь и бог, – отозвался струсивший оруженосец, – а дикарей ему все-таки не одолеть! У них есть боги посильней наших… У них, вишь, все боги ужасные, огненные. Кровь человеческую пьют, целые леса этими богами полны.
– Цезарь искрошит этих богов в щепки первым же натиском легионов! Всех их потопчет копытами своего дивного коня с человеческими ногами. Церинт, ты видел его коня?
– Видел.
– Этого коня сама Венера дала ему, чтобы быть непобедимым. У него копыта разделены на пять пальцев; такие и подковы на них прилаживают, даже с ногтями[28], ты это приметил?
– Нет, не приметил.
– Потому что разиня!
– А ты, господин, видел?
– Конечно, видел.
– Пять пальцев?
– Не вполне такие, как человеческие, а все-таки это чудо.
– Да ведь кто же знает, таким ли родился этот конь…
– А то как же?
– Слыхал я, господин, про Цезаря всякую небывальщину… мало ли болтали про него! Говорят, что он – бог, говорят – колдун, говорят – неведомо что. Цезарь любит, когда про него говорят… что бы ни врали, лишь бы не оставляли его без внимания. Колдун ли он, олимпиец ли, это не нам знать, а что он – великий хитрец – это я знаю. Может статься, он и коня-то этого смастерил нарочно.
– Как нарочно?
– Да так… если он – человек, которому нет подобного, то пусть у него будет и конь, которому тоже нет подобного… ну, и смастерил коня… родился жеребенок, как следует, с копытами, копыта у жеребят всегда мягче, чем у взрослых коней… какая же тут хитрость, если их подпилить…
– Глупости… распилишь копыто – конь издохнет.
– У нас с тобой издохнет, а вот у Цезаря не издох, а здравствует с пятипалыми ногами… недаром Цезарь все возится с греками! Никого нет на свете хитрее греков. У кого твоя мама покупает пляшущих собак и говорящих попугаев? – все у греков. Как начнет, бывало, Аминандр рассказывать о своих хитростях – конца нет.
– Больше хвастал и врал. Если греки первые хитрецы, то они же и первые лгуны. Аминандр похвастался Аврелию, что найдет его жену или узнает, что с ней сталось, а вот уж три года прошло, как он ушел от нас – нет о нем ни слуха, ни весточки. Жена его уж заупокойные бобы с его именем за свои плечи кидала… Ха, ха, ха!.. И сардинку жарила[29].
– Оттого, что Аминандр ушел к дикарям, а дикари – не люди.
– По-твоему, звери?
– И не звери. Дикари – чудовища, о них только в сказках хорошо слушать, и то, если не на ночь рассказывают.
– А мы с тобой собираемся крошить этих чудовищ, Церинт, и как мы их искрошим, чудо!.. Ничего нет страшного за Роной… я ничего не боюсь… где Цезарь, там и его Фортуна.
Фабий уснул. Целый рой светлых грез о будущих подвигах закружился над изголовьем этого прекрасного, доблестного юноши, суля ему хвалу начальства, любовь товарищей, восторг красавиц и неувядаемые лавры славы… увы!.. Судьба дала ему только последнее[30].
Глава V
В Женеве
Цезарь провел вал в десять миль длиной от озера Леман до Юрских гор, отделявших земли гельветов от племени секванов; в вышину этот вал имел шестнадцать футов, перед ним был еще ров. Приготовившись таким образом к обороне, Цезарь дал, наконец, свой ответ гельветам – полный отказ в дозволении пройти землями аллоброгов.
Дикари пытались перейти Рону, но были отражены стрелами стражи. Они удалились в землю своих союзников секванов, намереваясь напасть на сантонов, живших близ города Тулузы, принадлежавшего римлянам.
Узнав через лазутчиков о таком маневре дикарей, Цезарь поручил охрану вала легату Лабиену и внезапно уехал.
У Цезаря не было ни одного задушевного друга; он имел девизом – «Кто мне не враг, тот друг» – то есть показывал расположение ко всякому, кто не ругал его в лицо, но никому не открывал свою душу, не доверял своих заветных дум.
В юности он пил вина очень мало, а теперь, состарившись, пил только воду.
Выпытать у него что-нибудь на пирушке не было возможности. Он нередко казался болтуном, балагуром, доступным увлечению, но только казался, а на самом деле вовсе не был; под личиной веселости и влюбчивости у него таился холодный расчет, в который никто не мог проникнуть.
Куда он уехал? Зачем? Скоро ли вернется? – никто в Женеве не знал.
Время шло. Солдаты римской армии скучали в Женеве, развлекаясь азартной игрой, ухаживанием за хорошенькими женщинами и кулачными боями с аллоброгами.
Фабий успел влюбиться в Адэллу-маркитантку и спускал деньги, играя с друзьями на ее счастье, как прежде у Цитерис, к недоумению своего верного Разини, считавшего самой хорошенькой из женевских женщин Беланду, дочь Друза.
Все, что касалось Беланды, представлялось Разине в самом лучшем цвете. И пиво, и закуска, и помещение в таверне Друза казались ему лучше других, потому что их подавала Беланда, но увы!.. Часто посещать эту таверну он не мог – денег не было. Да и зачем ходить туда Разине!.. Белокурая плутовка не показывала ему ни малейшего знака расположения, несмотря на все его заигрывания, и только мучила его своими насмешками.
Фабий был любим своими товарищами как забавный балагур, бесшабашный кутила, которому все нипочем в хмельную минуту. Влезть, рискуя сломать шею, на высокое дерево или скалу, куда никто не влезал, принять пари, выполнение которого в случае проигрыша никому не под силу, сесть на лошадь, на которую по ее строптивости никто не садился, – такие подвиги Веселый Воробей совершал в угоду товарищам без отговорок.
Прекрасный лицом, щедрый на подарки, безумно отважный, постоянно веселый и щегольски одетый, Фабий привлек к себе всех; женевские аллоброги полюбили его не меньше, чем римляне.
Именно такие помощники были нужны Цезарю. Угадав душу Фабия, император привечал его, прощая нередкие промахи по службе.
Фабий много болтал о божественности Цезаря, во что и сам искренне верил; пропаганда из его уст действовала на римских солдат и аллоброгов так успешно, что молва о чудесном происхождении от Венеры римского императора Галлии и его пятипалом коне быстро разнеслась далеко за пределы Женевы.
«Цезарь и его Фортуна» – сделалось всеобщей поговоркой.
Эти слова были сказаны Цезарем в юности, когда он, в то время веселый, богатый авантюрист, путешествуя для удовольствия, переезжал море на челноке в бурю, и перевозивший его рыбак боялся гибели.
– Не бойся, – сказал ему Цезарь, – ты перевозишь Цезаря и его Фортуну.
Переезд совершился благополучно, и Цезарь рассказал этот анекдот друзьям, веря в свое счастье.
Полководец с огненным взором черных глаз, сидящий на коне с ногами, похожими на человеческие, дивная молва о его происхождении от Венеры и близости к Фортуне – все это сделалось предметом общих толков. Все верили в счастье Цезаря и видели в нем гения.
Валерий Процилл жил также в Женеве, посвящая досужее время изучению галльского языка, который ему, как северянину, был немного знаком. Услышав его разговор об этом с Фабием, Церинт тут же вмешался, навязывая новопожалованному принцепсу в учителя того самого десятника Марка Меттия, который услужил ему. Глуповатый декорион, несмотря на свою хвастливость, понравился Валерию услужливостью и был приглашен им для разговоров по-галльски. Это их сблизило, и принцепс нимало не подозревал, какие ужасные петли на чужих шеях может затянуть этот человек, внешне совершенно безвредный.
Действительно, сам по себе как отдельное лицо, Меттий был существо безобидное. Добрый, глуповатый, необразованный, без малейшего честолюбия, он не мог оказаться ни интриганом, ни пронырой, ни злодеем иного рода.
Однако бывают на свете люди, которые роковым образом губят других без всякого желания им худа. Меттию послужили во вред две черты его характера: хвастливость и влюбчивость. Это с самого дня выступления в поход обратило на декуриона внимание многих. Одни его полюбили как весельчака, в отношении которого можно выкидывать всякие штуки, не опасаясь ссоры. К этим особам принадлежал и Люций Фабий, дразнивший декуриона своими успехами среди женщин, отвлекая от него своей щедростью поселянок и маркитанток, которые ему нравились.
Другие любили подтрунивать над его бесконечными росказнями о небывалых подвигах и богатом дядюшке.
Наконец, третьи заметили этого декуриона, видя в нем простака, удобного как орудие к достижению разных целей.
Между людьми этой последней категории был легат Марк Антоний. Со дня своего сближения с Фульвией он, бывший и прежде бесчестным хитрецом, под влиянием интриганки стал думать о себе как о человеке, имеющем все данные, чтобы сделаться владыкой Рима если не взамен Цезаря, то хоть после его смерти, и стал питать эти честолюбивые мечты, не разбирая средств для их выполнения. Антоний постоянно следил за Цезарем, стараясь угождать ему всячески.
По приезде в Женеву Антоний прежде всего постарался узнать, кто люб императору севера и кто не люб. Быстро возвышенный помимо выслуги в сан принцепса Валерий и восторженный Фабий, пропагандист божественности Цезаря, сильно не нравились Антонию, как и все, кого Цезарь привечал больше других. Антоний был слишком хитер, чтобы явно губить людей, мешающих его замыслам; он решил всячески мешать им, ставить всевозможные тормоза их служебной карьере, но так, чтобы этими тормозами были другие, а вовсе не он сам.
Он хвалил Цезарю и Фабия и Валерия, потому что Цезарь хвалил их; льстил им и лез в друзья.
Валерий уже давно понял душу этого интригана и всячески старался отстраняться от него, беречься, вел себя с крайней осторожностью, как поступают все практические люди, у которых рассудок берет постоянно верх над порывами сердца.
Фабий, остерегаемый другом, соглашался, что Антоний – вредный интриган, но не имел сил отстранить его от себя, любя его за веселость, пил и играл с ним, иногда в хмельной час открывая ему все заветные думы души своей.
Изучая характеры всех окружающих с чутьем ищейки, Антоний скоро понял и Меттия, и Церинта Разиню.
Разиня глуп, бестолков, забывчив, ленив, апатично покорен всякой участи, какая бы ни выпала ему на долю, но при этом честен, бескорыстен и предан своему господину до самозабвения, несмотря на брань и побои, какими Фабий часто наделял его за недоглядки и неряшество. Рассердить Разиню не было решительно никакой возможности; опутать его сетями любви также было нельзя. Антоний знал, что Разиня влюблен в Беланду, но его любовь была какая-то особенная – такая же ленивая и апатичная, как и все в его существе, – любовь Разини. Церинт любил, вздыхал, заигрывал с хорошенькой маркитанткой, но нимало не тужил, видя, что с нею заигрывают другие, не ревновал Беланду ни к кому и даже советовал своему господину любить ее вместо Адэллы. Саму эту Адэллу он терпеть не мог больше всего за то, что, полюбив ее, Фабий был равнодушен к Беланде, которая, по мнению Церинта, одна стоила любви. Ему хотелось, чтобы весь свет любил Беланду, как любил он, и вздыхал о ней, как он вздыхает.
Поссорить Разиню с господином из-за женщины не было возможности, как и из-за побоев.
Попробовав тут почву на том и другом пункте, Антоний решил оставить Разиню в покое и принялся подкапываться под карьеру сотника и принцепса с другой стороны. Меттий показался интригану более годным орудием, и он принялся за него.
Хвастлив, влюбчив, недогадлив, любит выпить лишнее и поиграть, при этом недурен собой и довольно богат, – такие данные были приняты в соображение легатом, и он стал следить за болтливым десятником.
Скоро Антоний, к своей радости, узнал, что Меттий также влюбился в Беланду и благодаря этому подружился с Церинтом еще больше, чем вследствие их первой курьезной встречи. Церинт рекомендовал десятника Валерию для упражнения в разговорах по-галльски. Антоний принялся плести сети интриг, избрав орудием этого простака. Через день или два новая удобная черта была открыта интриганом в характере его орудия: Меттий под хмельком был доступен маленьким пароксизмам вспыльчивости, которые быстро у него проходили, но все-таки в роковую минуту, при умении воспользоваться ими, могли послужить задуманному делу.
Кого любит веселая Беланда? Кого предпочло игривое сердечко этой прелестной блондинки, грациозной, как кошечка, и хитрой, как змейка? – Антоний разведал и это.
Беланда любить может всех добрых людей; влюбиться не способна ни в кого. Беланда слишком аккуратна, практична, рассудительна, чтобы сделать какую-нибудь глупость. Она постоянно обо всем советуется со своим отцом и поступает по его воле; ее отец Друз похож на галльский дуб, что значило его имя, – он тверд, как дуб, в своих убеждениях и ничто на свете не собьет его с раз принятой дороги, а его убеждения состояли в том, что дочь должна вести жизнь честную, несмотря на свой опасный промысел маркитантки.
И Беланда была честной девушкой, недоступной никаким соблазнам и подкупам.
Ее игривость и услужливость обворожили многих и среди прочих Меттия.
Чтобы разведать, насколько этот человек доступен увлечению, Антоний однажды напоил его и подзадорил, задев его самолюбие как племянника богатого дядюшки.
Меттий, не протрезвившись, отправился прямо к Беланде и после самых хвастливых, вычурных чувствоизлияний предложил очаровательной маркитантке свою руку и сердце для законного супружества.
Беланда ответила на предложение своего обожателя советом облить голову холодной водой и проспаться, а затем хотела уйти от него к другим гостям своей таверны, требовавшим то вина, то пива, то кушанья. Ей было недосуг выслушивать чепуху от пьяного декуриона. Меттий догнал ее и стал сулить все блага земные, а когда это не подействовало, – он обругал и прибил красавицу, что повело к общей драке в таверне, потому что одни посетители приняли его сторону, а другие стали защищать маркитантку.
Самолюбие Меттия сильно было польщено расположением Антония, поэтому и весьма естественно, что он подпал сразу под его влияние.
Встретив будто случайно после этой катастрофы десятника на улице, легат посоветовал ему попробовать в отношении Беланды последнее средство: возбудить ее ревность ухаживанием за другой девушкой, на которой можно жениться.
Меттий послушался и по совету Антония расставил сети Адэлле.
Что за особа Адэлла? Легат-интриган разведал и это: Адэлла на Беланду ничуть не похожа душой, как и наружностью. Дивная красавица-брюнетка, она напоминала Антонию римскую Цитерис, только была гораздо сдержаннее знаменитой танцовщицы в своих шалостях. Адэлла – существо таинственное, у нее ничего не разведать прямым путем. Репутация ее нравственности была темна, как и ее происхождение. Не было у Адэллы ни родных, ни друзей в Женеве; явилась она сюда неизвестно откуда.
Фабий любил ее со всем жаром своего сердца, любил безрассудно, и готов был бросить к ее ногам последние остатки родительских денег, полученных от отца на дорогу с угрозой, что это уже последний дар ветреному моту.
Предложение супружества со стороны богатого декуриона пришлось по сердцу бездомной девушке, но она не дала сразу своего согласия, обещая подумать, чем еще больше подзадорила самолюбивого человека отомстить Беланде за ее холодность женитьбой на ее сопернице по торговле.
Стоило Антонию шепнуть слово безумно влюбленному сотнику, и со стороны Фабия разразился взрыв ревности, всяких клятв и проклятий… Веселый Воробей попал в силки, расставленные для него интриганом.
На предложение Меттия со стороны Адэллы скоро последовал отказ, а Фабий был весел как никогда. Что этому было причиной – знали только три человека во всей армии; одним из них был принцепс Валерий, имевший право заключать и расторгать браки подчиненных ему аллоброгов.
Глава VI
За Рону!
День клонился к вечеру. Валерий сидел в своей квартире, упражняясь с Меттием в галльских разговорах.
– Если справедливо все, что говорили тебе аллоброги, то нравы дикарей за Роной ужасны! – сказал Меттий.
– Невольно поверишь, слыша ото всех одно и то же, – отозвался Валерий, – ужаснее всего, по моему мнению, у них клятва друзей-сольдуриев. Уверяют, что войска, составленные из таких людей, непобедимы. Каждая чета друзей смешивает и пьет свою кровь, пролитую из правой руки над могилой героя, произнося ужасные клятвы, а потом делит между собой решительно все, что бы ни удалось приобрести в течение всей жизни.
– Делить все… я не совсем понимаю это выражение. Есть предметы, которых не разделишь, например жена.
– Породнившиеся друг с другом сольдурии имеют общих жен и детей, как и все прочее, даже общую смерть. Если один умрет, то обязан умереть и другой.
Кроме этого, у дикарей есть много других варварских обычаев. Редкий пир у них кончается без драки, потому что они по большей части заносчивые хвастуны. В религии преобладает поклонение Вулкану, которого они зовут Камулом. Все у них очищается огнем, а не водой. Они прыгают через костры в праздники очищения вместо употребления святой воды (aqua lustralis); все нечистое и преступное сжигают, сжигают и пленных живыми в честь Камула.
Громкий хохот прервал эту беседу. В окошко впрыгнул Фабий.
– Болтают оба, точно сороки, а что болтают, даже подслушать нельзя, – сказал он, подсаживаясь к Валерию на скамью.
– Принцепс аллоброгов обязан знать язык своих подчиненных, а Цезарю нужны не одни герои, как ты, но и честные переводчики, – отозвался Валерий, – наемник может умышленно исказить перевод. Чтобы побеждать, надо знать, с кем воюешь. Войны начинаются мечами, а кончаются договорами. Как же ты-то сам будешь говорить без переводчика с вергобретами, которых мечтаешь взять в плен?
– Как говорил Церинт с Беландой. Ха, ха, ха! Он ей про мешок, а она ему про лавку. Ха, ха, ха!
– Не одни герои нужны Цезарю… Нужны ему и люди мира, дипломатии.
– Если у меня когда-нибудь выйдет с дикарем путаница, как у Церинта с Беландой, то я ему попросту голову отхвачу мечом.
– Не много же ты наберешь заложников и союзников при таком способе ведения войны!
– Что ты все киснешь, Валерий, в этой лачужке за галльской тарабарщиной?! Хоть бы ты, принцепс, сделал смотр гарнизону! И сам развлекся бы, и нас бы потешил. Ты совсем переменился со времени твоей ссоры с Клодием из-за бедной девочки. Бывало, ты стремился воевать не меньше, чем я, а теперь все толкуешь о мире. Неужели латиклава или синтезис нравятся тебе больше панциря?
– Латиклава или панцирь, для меня все равно, лишь бы не жить праздно.
– После смерти Летиции ты твердил, что желаешь смерти в битве, а теперь готов променять меч на тростниковую палочку писателя, а вражью кровь – на чернила, как трус, дрожащий за лишний год жизни.
– Твои слова, Фабий, не оскорбительны… от тебя ничто не оскорбительно, Веселый Воробей. Ты знаешь, что я не трус.
– А ни одного аллоброга не вызвал на кулачный бой.
– За что ж тузить кулаками мирных людей, когда минуты дороги для более полезных занятий?
– Да оторвись же от твоего Меттия с тарабарщиной хоть на часок! Пойдем к Адэлле пиво пить!
– Не приглашай в компанию весельчаков грустного человека.
– Скука ужасная! С кем-то бы ни выпить, мне все равно.
– Оттого, что твоя голова ничем не занята. Хоть бы любовь-то у тебя нашлась поблагороднее этой дрянной маркитантки! Что в ней хорошего? – сущая Цитерис. Даже компаньоны твои почти те же, что в Риме. Все сюда наехали, только хулиганы наши остались дома.
– Вот видишь, какова гениальность Цезаря! Он не взял сюда ни Клодия, ни Долабеллу.
– Антоний тут.
– Антоний славный малый на пирушках!
– Он мне не нравится. Что-то уж чересчур льстит всем, подражает Цезарю, только, на наше счастье, его подражания невпопад выходят. Он напоминает мне о гибели девочки, которая могла осчастливить меня, напоминает и позор нашего общего друга Аврелия… Его жену увез невольник Клодия или Фульвии.
– Что мне тут до Аврелия с его женой!.. Скука одолела… Пойдем выпьем.
– Не буду я пить. Сам Цезарь не пьет… Не буду и проигрывать мое жалованье даже на Цезарево счастье.
– А на что тебе деньги? Ты холостяк.
– Счастье человека, мой милый, – вещь загадочная. Иногда на развалинах одного здания зиждется другое, – более обширное и прекрасное. Летиция часто снится мне…
– Любовь к утопленнице твоя мания.
– С Летицией кончено… Я мечтаю не о ней.
– Но и не о славе с мечом в руке.
– Когда Летиция погибла, мне действительно сильно хотелось умереть, но потом я мало-помалу успокоился. Что сделано, не переделаешь… Alea jacta est, – говорит пословица, – жребий брошен. Теперь Летиция для меня не невеста…
– А Ундина, которая переселилась для тебя из Анио в воды Лемана, выходит оттуда по ночам, и шепчет тебе о будущем благополучии с ее более счастливой преемницей в любви.
– Полно хохотать, Фабий! Не играй тем, что свято для меня. Летиция снится мне… часто снится…
Валерий глубоко вздохнул.
– Что же она сулит тебе? – спросил Фабий, с трудом удерживая смех.
– Ничего она мне не сулит. Я только вижу ее, точно богиню, – ростом выше и лицом прекраснее, чем она была живая, одетую в белое траурное платье богатого покроя, с венком из сельдерея и фиалок над могилой деда… Летиция плачет и шепчет мне свои предсмертные речи – живи и старайся быть счастливым! Это ее завещание. Если мне удастся разбогатеть, то я воздвигну жертвенник тени моей милой и буду чтить ее дух, как нимфу-покровительницу.
– Уж не для того ли ты все копишь деньги?
– Коплю, потому что нет охоты мотать их. Я молюсь Летиции, прошу ее благословения, и часто, часто мнится мне среди моих одиноких дум, будто она незримо со мной. Это охраняет меня от всех соблазнов. Сердце мое охладело к женской красоте, не стремлюсь я к кубкам на пирушках. Нет, Фабий, не мани меня к вам! Я буду у вас, точно мертвый с живыми. Я ничего не имею общего с вами вне службы.
Меттий, сидевший все время молча на постели Валерия, внезапно подбежал к окну.
– Что это?! – вскричал он. – Зарево, шум, трубы играют, стук оружия… Чу!.. Друзья мои, не ворвались ли гельветы в Женеву?!
– Пусти! – сказал Фабий, бесцеремонно отталкивая десятника, и высунулся в окно.
Вдали где-то происходила суматоха, похожая на битву. По улице мимо квартиры Валерия бежал народ.
– Бегу в мою сотню воинов собирать, – закричал Фабий, – это гельветы… гельветы!..
Он бросился опрометью вон из комнаты, но на самом пороге налетел в потемках на своего Церинта. Они столкнулись. Сбитый с ног Разиня растянулся у двери.
– Кто тут?.. Что такое?.. Тьфу! Провались, Церинт! Я себе об косяк лоб разбил по твоей неловкости. С какими вестями?
– Ох, господин! А я по твоей ловкости затылком об пол грянулся.
– Ну, поднимайся! Некогда болтать… Что за тревога?
Фабий разом поднял Разиню и встряхнул, как яблоню.
– Ложился я спать, – начал Церинт по своему обыкновению рассказывать о деле с событий, к нему не относящихся.
– Знаю это, – перебил Фабий, – знаю, что тебе и Валерию постоянно спать хочется, чтоб грезить о недоступных возлюбленных. Говори, что за шум в Женеве… гельветы ворвались?
– Нет, не гельветы… наши приехали.
– Наши!.. Цезарь?
– Ложился я спать, а сам думаю…
– Нет мне дела до твоих дум. Говори, кто приехал!
– Кто… а все.
– И Цезарь?
– Я не видел. Лег я и задумался о том, какая тебе охота, господин, ухаживать за Адэллой, когда Беланда красивее…
– Ну!
Фабий знал, что от Разини прямо ничего не узнаешь, сколько ни перебивай его, он непременно расскажет целое предисловие, прежде чем сообщит в двух словах весть, ради которой явился.
– У Беланды, думаю, и пиво-то лучше, и комната чище… Вдруг шумят… по комнате кто-то крадется в потемках… меня кличут. Вглядываюсь… Адэлла. «Зачем тебя принесло?» – спрашиваю. А она: «Где твой господин?» Я сказал, что ты хотел у нее играть с Антонием на Цезарево счастье.
Адэлла рассердилась. «Твоего господина, – говорит, – надо всякий раз искать с собаками по всему городу».
– Нечего, – говорю, – его собаками травить… Не у тебя он, так у Валерия Процилла.
– Ступай, – говорит, – сам за ним, а я измучилась от беготни. Скажи, что Цезарь приехал и требует к себе всех. Стал Цезарь за городом на отдых; с ним огромное войско; он прислал сюда гонца. Только гороху поедят Цезаревы солдаты и сейчас в поход за Рону… И сюда-то, вишь, зашли только затем, чтобы наших прихватить.
– Цезарь здесь… сейчас за Рону… да ты не бредишь… не врешь, Церинт?
– Вру, если соврала Адэлла.
– Сейчас в поход!
– За Рону, вишь, к дикарям, на погубление… Что ж это такое, господин!.. Разве так можно гонять солдат? Ничего не сказавши…
– Может быть, Церинту угодно, чтоб император посоветовался с ним, желает ли он к дикарям, – заметил Валерий, уже связавши в узлы кое-что из своих вещей.
Фабий расхохотался и, ударив по плечу Разиню, вскричал:
– Молодец! Если бы Цезарь с тобой советовался, то, верно, все спал бы, как ты, или жевал пряники, как твоя сестра. Живо, Церинт! Поедем добывать Гиацинте пряники у дикарей! Да здравствует император Цезарь и его Фортуна!
