Людмила Шаховская
Жребий брошен
Глава XIV
Арест Амариллы
Шибко неслись кони по цветущей траве. Амарилла очнулась на руках у воина, мчавшего ее во весь опор уже за лесом по степи; дружина из пятидесяти человек конвоировала их. Утренняя заря алела на востоке за рекой, видневшейся вдали.
– Сейчас… мученье… ах! – произнесла похищенная едва слышно.
– А ты уж и струсила! – отозвался дикарь. – Видно, что у тебя римская, а не галльская кровь, изнеженная южанка! Ха, ха, ха! Если бы ты знала, что ждет тебя!
– А что?
– Луктерий будет твоим палачом.
– Ах!
– Он вытянет из тебя жилы… сломает все пальцы… сдерет кожу…
– Ах!
– Весь день он будет медленно истязать тебя… не в жертву богам я везу тебя, а на простую пытку… я обманул Риг-тан, чтобы тебя выдали.
– Проклятье Луктерию и Верцингеториксу! Ах, добрый Эпазнакт, поздно я поняла, что он скрывал от своей бабушки! Зачем я не пошла за ним? Я предчувствовала, что уважения со стороны злодеев мне не будет даже на костре.
Амарилла бормотала свои жалобы с истерическими рыданьями, а воин продолжал перечислять ей со смехом ожидающие ее муки.
– Ты говоришь про Эпазнакта. – сказал он. – Луктерию известно, что он хотел спасти тебя, но не посмел сообщить обо всем бабушке, потому что она не поверила бы, назвала бы его лжецом, слишком любя своего жестокого племянника и не сочувствуя внуку. Оттого Эпазнакт и не сказал всего.
– А откуда ты знаешь, что он был у нас?
– От ваших слуг.
– Откуда же Луктерию известны чувства Эпазнакта? Он никогда ничего не говорил мне о любви.
– Не говорил одной тебе, а Луктерию он поклялся при многих друзьях, что добьется твоей любви во что бы то ни стало. Луктерий отнесся к этому равнодушно, а Верцингеторикс, также присутствовавший при этой сцене, поклялся, что счастью Эпазнакта не бывать. Я тоже был тогда с ними. Ты разве не узнаешь меня? Я – кадурк Литорикс, деверь Гунд-ру.
– Литорикс… да, это ты… но я так давно живу у битуригов, что, право, успела забыть лица моих кадуркских знакомых. Слухи смутно доходили к нам из Укселодуна.
– Муж Гунд-ру убит гельветами, когда сражался в войске сантонов, а она была у них в плену, но потом взята римлянами, освобождена, и теперь живет, говорят, в почете.
Но Амарилла не слушала о Гунд-ру, потому что все ее мысли перенеслись к Эпазнакту.
– Счастью Эпазнакта не бывать! – тоскливо вскричала она, рыдая.
– Вот теперь и увидим, Амарти, кто кого одолел! – воскликнул Литорикс, еще сильнее пришпоривая коня. – Увидим, чья клятва исполнится судьбой – ненавидящего или любящего.
– Литорикс, – сказала Амарилла, хватаясь за последнюю надежду, – ведь ты жалел меня в дни бед моих. Гунд-ру и твоя жена утешали меня… Если бы ты сжалился…
– И выпустил тебя, Амарти? Ну, уж этого не будет! Не рвись из рук моих – они крепки как литой чугун.
– За что меня мучить? Я отдала себя в жертву богам, а прошу только одного позволения умереть с Риг-тан.
– Этого тебе не позволят.
– Сжалься!
– Нельзя.
– Что тебе за охота быть в союзе с Луктерием, с которым ты не был прежде в дружбе? Ты сам вместе с Эпазнактом обвинял его в покушении отравить купца-грека, пришедшего ко мне, а теперь…
– А теперь мы приехали.
– Ах! Поздно! Мучения! Ах!
Воин остановил коня и передал рыдающую женщину подошедшему пехотинцу, сказав:
– Отведи пленницу в палатку вергобрета!
Амарилла не могла идти; ноги ее подкосились; закрыв лицо руками, она еще громче зарыдала, севши на землю. Два воина подняли и повели ее под руки.
У горящего костра, над которым варилась похлебка, сидело несколько галлов, совершенно незнакомых Амарилле. Одни из них говорили между собой на наречии эдуев, другие – на кадуркском и арвернском. Все говоры многочисленных племен Галлии были понятны всякому, хорошо знающему по-галльски, но все-таки отличались между собой, как и до нашего времени отличаются разные наречия французского языка.
Один из сидевших – важный, богато одетый старик, – имел вид вождя-вергобрета целого племени; широкий золотой обруч на голове служил знаком, что это лицо есть верховный правитель, а не простой вергобрет-судья. Он внимательно поглядел на Амариллу и спросил:
– Ты ли Амарти-итальянка, приемная дочь Риг-тан?
Голос Амариллы оборвался; она проговорила в ответ что-то непонятное.
– Отвечай, ты ли Амарти? – повторил старик настойчиво, но не сурово.
Что эдуи попали в стан мятежников, было неудивительно, потому что вся родня Дивитиака перессорилась между собой и воевала – кто за него с римлянами против мятежников, а другие с последними против него и римлян.
– Я Амарти, – ответила Амарилла, собрав последние силы. – О, вождь эдуйский, пощади меня! Я готова умереть… но за что же вы хотите мучить меня?! Дайте мне дождаться Риг-тан…
Вергобрет, казалось, не понял ее последних слов и снова готов был задать какой-то вопрос, но его перебили. Толстая дубина[74] тяжело налегла на плечо Амариллы, и суровый голос сказал по-латыни:
– Рубеллия-Амарилла, именем Кая Юлия Цезаря, императора Галлии, я арестую тебя как римскую гражданку, самовольно покинувшую отечество и домашний очаг, живущую у врагов наших под чужим именем Амарти.
Амарилла увидела римского сотника с отрядом стражи.
Родной латинский язык уже был почти забыт ею в течение долго времени ее жизни в Галлии, но она поняла сказанное…
– Что это значит?! – вскричала она по-галльски. – Где я?
– Ты в стане Дивитиака, верховного короля вергобрета эдуев, а я сотник Восьмого легиона Люций Фабий, сын Санги.
Амарилла вскрикнула и в порыве радости хотела обнять друга детства, которого не узнала бы, если бы он сам не назвался, но Фабий отшатнулся от нее прочь и с суровой холодностью сказал:
– Стыдно тебе! Ах, какой стыд! Ты даже забыла родную речь, Амарилла… Ты поклялась не делить огня и воды с римлянами. Ты хотела, как дикарка, заживо сгореть вместе с фанатичкой-старухой, нанесшей своим отказом от спасения умному брату обиду и скорбь. Понимаешь ли ты, что я говорю, Амарилла, или римлянину придется говорить с римлянкой на языке врагов?
Амарилла ответила по-латыни до того ломанно, что солдаты Фабия, не стесняясь, захохотали.
– Тьфу! – плюнул вспыльчивый сотник, топнув ногой, и заговорил с Амариллой по-галльски. – Я не ожидал от тебя этого. Однако ты не слишком радуйся, Амарилла! Я уже давно точил на тебя секиру, жалея, что из-за твоей особы нельзя заварить кашу с битуригами. Эпазнакт захотел спасти тебя от костра. Дивитиак послан сюда с войском вовсе не для тебя или Риг-тан, а чтобы помешать Верцингеториксу соединиться с битуригами и свить в Аварикуме такое же гнездо мятежников, какое он устроил за стенами Герговии. Пользуясь этим, и Эпазнакт присоединился к нам, чтобы его пятидесяти приверженцам было легче скрыться от погони за тобой. Я вызвался сопровождать Дивитиака с моим отрядом, чтобы помешать Эпазнакту увезти тебя от нас и чтобы схватить тебя, гнусная отступница от богов римских и отечества, представить тебя на суд Цезаря и взамен костра, на котором не место римлянке, положить твою голову под секиру.
– Амарти под секиру! Где же тут правда, где справедливость?! – раздался голос Эпазнакта, громкий и резкий.
Дикарь выбежал из толпы воинов-галлов, ничем не отличавшихся от мятежников, вследствие чего и удался обман. Он оттолкнул Фабия от Амариллы своей богатырской рукой и, весь дрожа от гнева, схватился за рукоять своей секиры.
– Справедливо говорила Риг-тан, что твои услуги выходят навыворот, – сказала Амарилла, – зачем ты помешал мне умереть вместе с ней честно на священном костре от руки вождя! Теперь мою голову с позором отрубит римский палач, а тело бросит зверям и собакам. Твой друг Литорикс напугал меня дорогой, выдумав, будто Луктерий будет пытать меня, как рабыню… Он не посмел бы сделать этого в присутствии других вождей. Ужас помешал мне понять невозможность такого злодейства… смерть, все равно – смерть, но ее обстановка различна… вместо честной смерти ты, Эпазнакт, даешь мне позорную.
– Нет, Амарти, этого не будет! – вскричал Эпазнакт еще громче и упрямее. – Литорикс не обманул тебя… ты действительно осуждена на пытку твоими врагами. Если бы тебя галлы положили на костер, я умер бы у его подножия, как умер зять Гобанитиона, Люерн, у ног Сигве… если бы римляне обезглавили и бросили зверям, я отдался бы этим зверям безоружный на съедение заживо… Но этого не будет. Я тайно давно служу Цезарю и достаточно узнал его доброе сердце. Я пойду к нему в полную кабалу и совершу подвиги, как римский бог Геркулес, требуя себе в награду одно твое спасенье и прощенье, потому что я люблю тебя, Амарти… Люблю больше всего на свете.
Внезапное признание дикаря в любви, сделанное при хохочущих солдатах, совершенно сконфузило Амариллу, заставив забыть даже страх позорной казни. Она ничего не ответила и стояла, потупившись, пока новый сюрприз не вывел ее из этого столбняка.
Кто-то стиснул ее в богатырских объятиях, прижав к груди своей до того крепко, что она вскрикнула, и сказал по-галльски:
– Амарилла!.. Амарти! Милая сестра моя!
– Кто ты, вождь галльский? – спросила она, силясь вырваться. – Пусти меня. Я тебя не знаю.
– Не узнаешь?
– Золотая повязка на твоем челе заставила меня узнать в тебе вергобрета целого племени, но лицо твое незнакомо.
– Вглядись в меня, Амарти! Милая!
– А римская туника под броней, отороченная пурпуром, показывает в тебе римского сенатора. О, кто ты, вместе галл и римлянин? Твое лицо… нет, не знаю, на кого подумать.
– Я для галлов Цингерикс, вергобрет всего племени седунов, а для римлян сенатор Юлий Церинт.
Амарилла несколько минут пристально глядела в лицо Разини, ставшего настоящим богатырем-галлом с отпущенными, хотя и не очень длинно, волосами, одетого в военный костюм из медвежьих шкур мехом наружу и римскую тунику сенатора, – резкое смешение дикости с цивилизацией.
– Церинт? – повторила она вопросительно.
– Да, да… твой Церинт… твой названый брат.
Он жал и целовал ее руки, подпрыгивал в восторге, улыбался и плакал, не отпуская от себя подругу детства, на которую, казалось, не мог наглядеться после целых десяти лет разлуки.
– Мой Церинт… ты? Нет, ты не можешь быть тем самым Церинтом, которого я помню как названого брата… Ты говоришь по-галльски правильно, как настоящий галл… Ты одет во все галльское и римское сенаторское платье… Ты назвался вергобретом седунов и Юлием. Церинт, которого я называла братом, был дураком, нищим, не умевшим держать деньги… Нелюбимый родителями, он был ими прогнан из дома на чужие хлеба, как лентяй-дармоед.
– Это правда, Амарилла… горькая истина… когда у твоего Церинта был готовый родительский хлеб, Церинт был лентяем и дураком, но когда жизнь заставила его пройти целых десять лет по суровой колее всевозможных приключений, Церинт научился не только беречь, но и наживать деньги. Любовь научила меня галльскому языку и переодела в медвежьи шкуры; тетка сделала меня седуном; Цезарю понадобились денежки, а я тряхнул моей золотой сумой и превратился в римского гражданина из рода Юлиев, сенатора, вергобрета.
– Церинт, ты – вергобрет! Ты – сенатор!
Церинт щелкнул пальцами и свистнул.
– Времена не прежние, Амарилла… тиранству оптиматов настает конец! Теперь каждый может и нажить деньги, и стать знатным, если угодить Цезарю. Все эти Дивитиаки и Эпазнакты будут сидеть в Риме выше Семпрониев и Сервилиев на сенатских скамьях. Цезарь уважает не родовитость, а личные заслуги, таланты.
Я теперь богат не меньше твоего дедушки, у меня есть добрая тетка, которая усыновила меня, и милая любящая жена. Пойдем ко мне! Я беру тебя на поруки до суда над тобой. Гордец Фабий продолжает звать меня Разиней, но он скоро увидит, что я не прозеваю защитить тебя от него. Эпазнакт говорил, что ты поклялась не делить огня и воды с римлянами; я теперь стал галлом; клятва твоя не будет нарушена, если ты вступишь в мою семью.
– А Гиацинта? Что Гиацинта? Жива она? Простила или клянет меня за увлечение молодости, как Фабий?
– Ничего я не знаю о ней… Домой писать запрещено, чтобы в перехваченных письмах враги не узнали о движениях войск и намерениях Цезаря. Уже более семи лет я тут воюю, ничего не зная о родных. И не надо мне их! У меня тут есть новые родные, ласковее прежних.
Измученная волнением Амарилла была отведена Церинтом в его палатку и улеглась там, захворавши.
Религия галлов с ее культом священного огня нравилась Амарилле, как все неримское, пока не трогала ее самое. Она много раз присутствовала на похоронных тризнах знатных лиц и видела, как на этих церемониях друиды укладывали живых людей на костры рядом с покойником, видела, как добровольно пошедшие на смерть радостно прощались с друзьями, торопясь в иной лучший мир, спокойно всходили на могильный курган, или костер, и просили связать их потуже, а многие даже рисковали умирать без связывания и выносили все муки без стонов, не выпрыгнув из пламени.
Наивной женщине верилось, что галльские боги делают своих избранников нечувствительными к страданиям, укрепляя их дух после напутственных заклинаний друида.
Риг-тан, со времени смерти мужа мечтавшая о своем костре как о высшем наслаждении, своими сборами настроила мысли Амариллы на фанатическую приверженность к друидизму. Под влиянием старухи Амарилла твердо отказалась от бегства, но, едва удалился Эпазнакт, уверенность ее покинула; инстинкт самосохранения возвысил свой голос против бесчеловечных догматов друидизма; римская кровь дала понять Амарилле, что она не природная галльская дикарка, а ее усердие есть нечто, навеянное извне, чужое, непрочное.
Амарилла сознала, что смотреть на чужие костры и мужество – забава, а самой давать зрителям эту забаву – ничуть не забавно, и надо быть женщиной отжившей, влюбленной в мертвеца, как Риг-тан, или оскорбленной, как Маб, чтобы не струсить в виду перспективы своих истязаний под ножом и на огне.
Теперь секира вместо костра грозила Амарилле… Но это еще в будущем… Церинт может умилостивить Цезаря деньгами, а Эпазнакт…
На этом пункте мысль больной прервалась, потому что она увидела того, на кого только что перенесла свои думы.
Эпазнакт вошел в палатку вергобрета седунов и сел на землю у изголовья постели Амариллы.
– Амарти! – позвал он тихо и робко.
Она, притворившись сонной, не ответила, но дикарь знал, что она не спит, потому что давно уже глядел на нее из-за входного полога.
– Милая, дорогая Амарти! – повторил он еще тише и робче, коснувшись руки красавицы.
Амарилла не отняла свою руку, но вопросительно, безмолвно взглянула в голубые глаза Эпазнакта, нежно глядевшего на нее, читая в них всю глубину его честной многолетней преданности.
– Ты испугана… ты больна, Амарти… но ты не умрешь… я не дам римлянам казнить тебя.
– Ты любишь меня, добрый Эпазнакт, – произнесла Амарилла, пожав руку дикаря, – а я не могу ответить на твое чувство. Мое сердце растерзано дважды неудачной любовью. Мое сердце не может любить тебя так, как ты достоин быть любимым.
– Я знаю все, Амарти. Ты любила римлянина по обязанности, потому что дед отдал тебя ему в жены, а Луктерия ты любила потому, что была молода и не могла тогда отличить честного человека от льстеца.
Я спас тебя, Амарти, от костра Верцингеторикса; спасу и от секиры Фабия. Но я еще недостоин тебя… я это сознаю сам… недостоин!
Она молчала в раздумье.
– С первого дня твоего приезда в землю кадурков, – продолжал он, – я не потерял покой. Я всегда ненавидел Луктерия за лживость его души – лживость, никогда не бывшую направленной к добрым целям. Я нарочно опоздал с выкупом, когда он попался в плен к рутенам, чтобы его продали, но хитрец сумел самое рабство сделать источником своего блага. Он вернулся из Рима с золотом, с тобой, моя несравненная Амарти, и привез свое сердце еще более закостенелым во лжи, черным, злодейским. Ты досталась ему – ты, такая добрая, честная, простодушная…
Это повергло меня в скорбь; меня терзала мысль, что я сам – виновник его блага, и отнять тебя у Луктерия стало главным стремлением моего сердца, но я не смел открыть тебе ни моей любви, ни всей порочной низости твоего похитителя.
Когда у вас вышла ссора из-за прав его сольдурия на тебя, я был очень рад, что ты поняла лживость Луктерия, но и тут я не открылся.
Пришел грек и сразил тебя вестью о спасении твоего первого мужа. Я расспросил этого грека и узнал от него все твое прошлое. В гневе я вызвал Луктерия на ссору и изрезал его платье при старейшинах за то, что он перебил мою обвинительную речь.
– Я очень благодарна тебе за это.
– Затем я навел битуригов, но ни сам не похитил тебя, ни греку не помог.
Я боялся похитить тебя, чтобы не оскорбить, а греку не помог, чтобы он не увез тебя назад в жаркую страну римлян, туда, где зима теплее нашего лета.
Бабушка Риг-тан сообщила мне о твоем отказе ехать с греком после внесения выкупа. Ах, Амарти, если бы ты поехала, то я возмутил бы все племена на твоей дороге, лишь бы не выпустить тебя из Галлии. Ты приютилась у Риг-тан; это очень обрадовало меня возможностью видаться с тобой, но я не осмеливался ни часто ездить к бабушке, ни тем более навязываться тебе. Я был уверен, что ты никого не полюбишь, и ты действительно не полюбила, хоть и многие сватались за тебя.
Я делал вид, будто люблю другую, но мое сердце не любило никого… Я отдал Коммию пленницу Цезаря, чтобы он, женатый, не требовал тебя в жены по праву сольдурия. Я все готов исполнить, чтобы сделаться достойным тебя. Чего ты хочешь, Амарти? Подвигов ратных? Я полечу в битву, чтобы сложить голову в жаркой сече или вернуться героем-победителем. Хочешь мести? Я приведу в цепях Луктерия и Верцингеторикса, изрежу, измучу их…
– Луктерий… Верцингеторикс… в цепях… О, это невозможно! У них двести тысяч войска.
– Что невозможно даже для Цезаря с его легионами, то исполнимо для Эпазнакта с помощью любви, Амарти… Если я… приведу их… обоих… в цепях… ты… ты будешь моей?
– Нет, Эпазнакт.
– Нет?!
– У тебя есть сольдурий.
– Коммий женат.
– Его жена может умереть или стать ему неугодной… Со мной повторится пережитая история. Двумужницей я не буду.
– Амарти, ты требуешь невозможного от меня, но невозможного для меня нет… Ты нарушила свою клятву не делить огня и воды с римлянами.
– Нет, я в палатке вергобрета седунов.
– И римского гражданина.
– Церинт сделался галлом.
– Не переставши быть римлянином.
– Я это забыла.
– Ты нарушила свою клятву не сегодня, а уже давно… Ты не знала, что я – друг Цезаря и народа римского.
– Ты… друг… Цезаря?
– А ты принимала меня у бабушки, сидела со мной у огня очага и угощала. Я уже пять лет тайно служу Цезарю. Теперь мне нет надобности дольше скрывать это, потому что я вырвал тебя из рук врагов. Дикую, невозможную клятву дала ты, Амарти! Невозможную, потому что скоро все галлы станут римлянами. Семьи Гунд-ру, Литорикса, Дивитиака, Гобанитиона – все они теперь стали или в скором времени станут римскими гражданами. Куда ни взглянешь – везде здесь будут римляне.
Амарти, ты клялась не твоими, а галльскими, чужими для тебя богами… Ты не можешь быть галлиянкой… ты – римлянка. Твои родные боги добрее галльских.
– О да… добрее… они требуют животных и фимиам в жертву, а не людей… Кто вызовется им в жертву добровольно, тот может сгореть неживой… Да, Эпазнакт… римские боги добрее.
– Амарти, отрекись от чужих богов и будь опять римлянкой! Я отрекся для Цезаря от друидов и богов их, а для тебя отрекусь от моего сольдурия.
– Для меня?!
– Я понял всю дикость таких союзов на всю жизнь… Понял уже давно – до нашествия римлян, в те дни, когда ты страдала, не находя себе защиты ни у мужа, ни у старейшин от притязаний твоего врага.
Галл может сделаться римлянином, но римлянам галлами – не быть! Ты не могла стать галлиянкой, Амарти, а я могу сделаться римлянином в силу того, что дух человека хорошего стремится к свету, а не к мраку, к цивилизации, а не к дикости.
Распространяя свои хорошие обычаи, римляне покорили почти весь мир, покорили больше не мечами, а привлечением к себе умных людей, понявших их превосходство над варварством. Ты никогда не разделяла общего презрительного взгляда на мои эксцентричности; ты никогда не считала меня дурным человеком…
– О, нет!
– Когда я брошу моего сольдурия и отомщу за тебя врагам вполне, будешь ли ты моей?
– Нет, Эпазнакт.
– И это твой последний ответ? Какие же преграды еще мешают моему счастью?
– Я искренне желаю тебе счастья, мой добрый защитник, но нахожу, что пора быть счастливой и мне самой. Выслушай меня терпеливо, без гнева и скорби!
В шестнадцать лет женщина любит или по приказу старших, или по увлечению неопытного сердца, но в двадцать шесть она, если не дура, любит уже сознательно, понимая, кому, за что, и зачем клянется в любви и верности как супруга.
Я люблю тебя, Эпазнакт, люблю давно как храброго воина и умного политика, не разделяющего варварские взгляды родни, презирающей тебя за это, но воин и политик – не муж. Каков ты будешь как глава семьи, я еще не уверена. Даже если у тебя будут храбрость и слава самого Бренна – ты не осчастливишь меня, если окажешься дурным семьянином. Не посоветовавшись ни с кем из знающих тебя, я не могу ничего обещать. Я уже знаю, как можно обмануться, спрашиваясь лишь только у своего сердца… Если я услышу о тебе хорошие отзывы, тогда…
– Что же тогда, Амарти?
– Тогда… подумаю.
И Амарилла крепко пожала руку обожавшего ее дикаря.
В палатку вбежал Церинт.
– Друг Эпазнакт! – вскричал он. – Ты здесь… тебя ищут твои дружинники… Иди скорее! Снова в поход!
– Что с тобой, Цингерикс? – спросил озадаченный вождь.
– Верцингеториксу удалось обмануть нас. Он успел этой ночью побывать в Аварикуме и привлечь битуригов на свою сторону прежде, чем мы помешали… Все войско соединенных племен идет на нас… Если мы не отступим к Бибракту, нас окружат и изрубят… Через час будет поздно.
Он стал торопливо вооружаться и собирать багаж.
Эпазнакт убежал из палатки.
– Желал бы я, чтобы дикари изрубили… на куски изрубили… но только одного человека из всех римлян – Люция Фабия, – сказал Церинт с горьким вздохом. – Ни ласки, ни привета не дал мне гордец за мое многолетнее усердие и верность, а теперь затеял поразить меня горем в самое сердце – затеял погубить тебя, сестра моя, да только… en tibi!.. не удастся! Увидим мы, кто тут окажется разиней!
