Леонид Иванович Колосов
О крестьянстве и религии. Раздумья, покаяние, итоги
Тятя пережил маму на 5 лет, что в деревне было редкостью. Обычно оставались старушки. Духовный садизм не проходит даром. Беречь надо близкого человека. О нем еще скажу позже…
В том разговоре с мамой, когда мы ехали из Яранска, она сказала мне, чтоб я хоть одну молитву запомнил навсегда: «Господи, благослови меня именем Господним, крестом животворящим, тятиной молитвой, маминым благословением». И пионером меня страна заставила быть и комсомольцем, снять крест и к Богу не обращаться, не креститься, на экзаменах говорить о религии как опиуме для народа. Стыдно за все это, очень стыдно. Из-за стыда долго рука не поднималась перекреститься снова. Но молитву эту мамину я много тысяч раз уже прочел про себя, неслышно, в минуты жизни трудные, да и не только в трудные…
Однако пойдем дальше.
Не одними трудовыми заботами жив любой человек, в том числе и крестьянин. В отличие от городских жителей, крестьяне не ждали от правителей ни хлеба и ни зрелищ. Не нуждались они в учебниках и наставлениях, как жить и как отдыхать, как веселиться и как умирать.
Все было продумано естественным образом, за тысячелетия нарастающим итогом из поколения в поколение до целесообразной глубины. Была создана и постоянно обновлялась гениальная философия жизни и смерти человека, этакий неписаный кодекс. Не в виде абстрактных схем, оторванных от законов природы, болтовне о материализме и эмпириокритицизме, диалектике и эклектике, пролетариате и буржуазии, социализмах и коммунизмах…
Не в многостраничных томах, а в рубленых фразах сказок, песен, частушек, пословиц и поговорок. Без Бога – ни до порога! На Бога надейся, а сам не плошай. А мы петь будем и гулять любим, а когда смерть придет – умирать будем! Умирать собирайся – а землю паши! «Сама садик я садила – сама буду поливать, сама милого любила – сама буду забывать». «А жене скажи, что в степи замерз, а любовь ее – я с собой унес. А еще скажи, чтоб не печалилась и с другим она пусть обвенчается». «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда»…И т. д. и т. п… День прожил – и слава Богу. Даст Бог – еще поживем – вот ключевые слова религии как философии, ставящие нас на реальную почву, убивающую в нас гордыню так называемого атеизма, что мы Бога за бороду взяли.
Среди крестьян было достаточное количество умных, талантливых. Одни творили эти произведения, создавали разнообразные игры, пляски и хороводы, другие изобретали и готовили соответствующий инструментарий. Этот кладезь мысли подробно исследован и описан в научной и художественной литературе.
На основе многолетних наблюдений был выработан устный календарь погоды, увязанный сначала с языческими, а затем с церковными праздниками. В соответствии с ним было ясно, когда работать, когда отдыхать. Склонные к размышлению придумывали и «расписывали» сценарии и ритуалы на все случаи жизни (именины, свадьбы, похороны, гостевание, гуляние, проводы в армию, воспитание детей, организацию семьи), обосновали смысл жизни человека в постоянной заботе об ее продлении. К думающим крестьянам остальные ходили советоваться, а активные проверяли на практике все придуманное.
При этом очень значителен вклад Церкви, в нашем случае Православной церкви, которая удачно приспособила свои обряды к деревенской жизни. И это не удивительно. Церковная философия близка крестьянской – конкретный разговор о жизни и смерти человека на земле, с учетом реальных качеств человека и его особенностей, с пониманием, что все люди разные по своим возможностям, судьбам и, главное, делам. И оценивать их надо не по цвету кожи и волос, не по принадлежности к какому-то классу или партии, а по их делам. Всеобщего счастья на земле не бывает. Нельзя одновременно быть счастливым вору и обворованному, трудящемуся и лентяю-паразиту, убийце и убиенному и т. п.
Каждому по делам суждено свое: кому в тюрьме, кому на свободе, кого в рай, кого в ад… И к управлению, к власти допускать, исходя из особенностей человека конкретного, а не по принадлежности лишь к какому-то классу или партии. А теперь коротко о том, что я знал и ведал по этому вопросу.
День рождения (именины) отмечались из-за бедности только у детей. Варили пшеничную кашу, густую, со сливочным маслом. После предшествующих полуголодных дней обычной жизни – пиршество. И какой-либо скромный подарок, обычно не игрушка, а из одежды что-то, то есть деловой.
Роды осуществлялись без роддома, в своих избах. И у нас, ребятишек не было вопросов, откуда мы появились. Хотя все церкви были порушены, но церковные обряды продолжались с помощью монахинь, оставшихся живыми, когда рушили монастыри. И крещение и отпевание.
Ритуал прощания с покойным был «прописан» до мелочей. Вскрытия умерших не проводилось, поэтому покойник под заунывное пение-чтение монахини лежал в избе не менее трех ночей (до запаха), который подтверждал, окончательно ли умер человек. Чтоб перебить запах разбрасывались хвойные ветки (Поэтому запах елки в квартире московской мне всегда напоминает покойнике).
Положив покойника в гроб, нельзя было его перекладывать, иначе в доме будет вскоре новый покойник. Так это или не так, мне суждено было проверить через много лет, при организации похорон умершей лаборантки кафедры. Так получилось, что гроб, выданный в магазине нам по справке из морга, оказался немного коротковат. Родственница покойной, как я не уговаривал ее об опасности, настояла на замене гроба. И что же: через месяц умирает мать покойной, еще через какое-то небольшое время – брат.
Выносить покойника надо из избы только вперед ногами. Крышку гроба надо нести впереди гроба. И т. д. и т. п. Все жители деревни обычно обязательно приходили проститься с покойным – от мала до велика, так что вся жизнь и смерть человека в деревне была на виду. Чтоб избавиться от страха, надо было подержаться за руку или ногу покойника. И действительно: потом становишься спокойным.
Помню, мы с другом Ванюркой, узнав о смерти Ивана Астафьевича, зимним еще темным утром пошли с ним проститься. Хотя он как сторож у пожарки не раз нас пяти-шестилетних охвастывал ивовой вичей – проходя мы не могли удержаться, чтобы не дернуть за веревку колокола, когда Иван Астафьевич дремал. Дом, в котором он жил, был хороший (бывший кулацкий), с высоким крыльцом, пятистенный, просторный, из нескольких комнат. Так вот, проходим мы через мост, открываем дверь в избу, в прихожей никого и ничего нет. Идем дальше, открываем дверь в следующую комнату, а там… гроб с покойным, еле освещенный свечкой, и никого нет (монахиня, читавшая всю ночь, вышла, по-видимому, отдохнуть). И тут нам обоим показалось, что покойник начал поднимать голову в нашу сторону… Мы пулей вылетели из избы через все двери и кубарем свалились с крыльца в снег, ни живы – ни мертвы от великого страха… Хорошо, что ограда у них наполовину без крыши – где мы оказались, уже было светло, да и на снегу мягче лежать после прыжка с крыльца… Боязливо оглянулись – вроде погони нет… И побежали рысцой домой.
Также все жители деревни приходили посмотреть на свадьбу. Это зрелище, конечно, веселее. Начиналось оно с разъездов, на лучших красивых лошадях с бубенцами, зимой в украшенной кошовке (облегченные выездные сани), летом или осенью – в тарантасе (облегченной выездной тележке) – сначала к дому невесты, потом – жениха.
Перед столами в избе, за которыми праздновали гости, на небольшом отдалении стояли зрители из поочередно сменявшихся жителей деревни. Можно было смотреть и в окна. Сценарий празднования, очередность и существо тостов был подробно «прописан». Обязательной была песня «Златые горы».
Запомнился мне поучительный для современной жизни сценарий гостевания родственников из своей и других деревень без зрителей вообще. К приезду гостей готовились заранее с радостным ожиданием увидеть родственников! Гостевание проходило спокойно, без показухи, но открыто. Гости приезжали в престольный праздник нашей деревни – Духов день. Гостили обычно несколько дней, семьями. Готовили разные кушанья, но обязательно рыбные пироги, пельмени (с сюрпризами). Варили квас и хмельную брагу (водку раньше не покупали).
Гостей встречали с почестями. Пока хозяйка готовила у печи, хозяин угощал не вином, а чаем из большого шумного самовара с домашними выпечками. И велась беседа, обмен новостями, как сообща решать возникшие проблемы и т. д. Не менее часов двух-трех. Конечно, качество угощения зависело от достатка хозяина, но количество пищи всегда было обильное. Но не принято было угощать гостей богаче, чем они смогут ответить при приезде к ним.
За столом, выпивая брагу, плотно закусывали. Много пели, плясали и уже бесед особо серьезных не вели. Отдыхали, ведь потом опять многодневная работа с утра до вечера. Плясали под гармонь или балалайку. Если не было ни того, ни другого – под частушку «Камаринской», как называли этот танец (что-то похожее топотуху, как я называю современные наши танцы); чередуя ритмы:
1) один ритм – помедленнее
Никонорова солома,
Никанорихин овес.
Эх, солоду купила
Никанорихина дочь!
2) другой ритм – быстрее
Где это видано, где это слыхано,
чтобы курица барана принесла,
поросеночек яичко снес,
на печи мужик ребеночка принес,
а принес – так и водится,
согрешил – так, Богу молится…
На прощанье опять угощали чаем и только чаем. В дороге опасно быть пьяными. Кстати, неприличным считалось и приезжать в гости даже под хмельком.
У каждой большой деревни в нашей округе в радиусе до 10 км был свой престольный праздник. Начиная с мая и до августа включительно: 1) с. Иж – Радуница, 2) с. Соломинское – Лены – Леницы, 3) д. Устье – Троица, 4) д. Вынур – Духов день, 5) д. Кугланур – Заговенье, 6) д. Росляты – Петров день, 7) д. Б. Пачи – Казанская, 8) с. Пачи – Ильин день. Эти дни обязательно были выходными, нерабочими днями.
В престольные праздники в указанных селах и деревнях происходили гуляния молодежи со всей округи. Я перечислил 8 гуляний, куда ходила молодежь нашей деревни.
Сценарий гуляний практически не менялся и соблюдался без всякого руководства. Сначала молодежь каждой деревни образовывала свой круг, где пели и плясали. Обычно сербиянку – так называлась сольная пляска (в других местах – «русский»). Потом начиналось собственно гулянье. Для этого молодежь деревни выстраивалась рядами в колонну. Строго по ранжиру. В первой шеренге – только настоящие взрослые парни после 17 лет (их количества в нашей большой деревне хватало на всю ширину деревенской улицы) с гармонистом посередине, обычно держа руками друг друга за плечи. Рядом с гармонистом шагал атаман. Во второй шеренге – подрастающие парни, а далее – мальчики, заканчивая семи-восьмилетними. За лицами мужского пола шли шеренгами девушки, держа друг друга под руки.
Выстроенные шеренги шли в определенном поступательном ритме и пели частушки. Это была своего рода самобытная опера, исполнявшаяся от всей души. Парни пели медленно, протяжно, по возможности громко половину куплета и замолкали. В эту паузу девушки ("девки" мы называли их) успевали спеть свою частушку, большей частью, про любовь. Вторую часть куплета парни пропевали еще громче, заключая залихватски: ой, да! А частушки их одна задиристей другой: /Мы по-вынурски гуляем/ Мы по-вынурски поем./ Мы, до самых рукояточек/ Кинжалики воткнем! Ой-да!
Частушек я запомнил много, но они все с «картинками». В приведенной мною частушке отражен Хлыновский период Вятской вольницы, когда наши предки разбойничали по рекам Волго-Вятского бассейна, доходя даже до Золотой орды.
В ходе гулянья шло негласное соревнование и знакомство молодежи друг с другом. Ведь по неписаному закону невест выбирали в основном из других деревень. Конкуренция парней чаще всего заканчивалось дракой. Но сколько я знаю, ни одного убийства, ни увечья не случалось. Побежденные уходили, убегали с арены, то есть с гулянья. Упавших не били. Гулянье считалось неинтересным, если не было драки.
Наша деревня, одна по крупных в округе, боролась за первенство с переменным успехом в Соломинском и Пачах, а в с. Иж – неудачно. Многое зависело от атамана, безоговорочно признаваемого всеми парнями деревни. Запомнились два атамана нашей деревни. 1) Колька Лаврентьев (Вахрушев Николай Лаврентьевич). Кроме силы и умения драться, его отмечала необыкновенная твердость и решительность. Никогда ни от кого не отступал, как скала, даже когда все уже побежали. 2) Толянко (Вахрушев Анатолий Иванович, огромный увалень с пудовыми кулаками.). С ним по существу никто и не вступал в драку. На всех гуляньях все колонны уступали нашей дорогу, когда он был. Кстати, у него был старший брат Колянко (Николай), в отличие от Толянка, худющий, но тоже очень сильный, жилистый гимнаст. К сожалению, они быстро уехали из деревни в город.
В гулянье участвовали только неженатые и незамужние. Все остальное население деревни превращалось в заинтересованных зрителей и в принаряженном виде сидело на скамейках под окнами своих домов. Кто-то наслаждался отдыхом, а многие родители заинтересовано присматривались к будущим невестам и женихам.
Постепенно напряжение соревнования спадало. Гуляние колоннами с пением сменялось плясками и пением в кругах. Число кругов обуславливалось наличием гармонистов. Пляски были сольные (сербиянка), дуэтом (Семеновна, барабушка, козел и др.), массовые (восьмерка, из 8 колен и несколько пар, камаринская). К концу гулянья откалывались одна за другой познакомившиеся и понравившиеся друг другу парочки, и «настоящие» парни провожали избранницу до ее дома, в какой бы отдаленной деревне она ни жила. Испокон повелось, что все летние воскресения были выходными (все какие-то праздники). Какая бы важная работа ни была. С этим нещадно боролась советская власть, но эти порядки сохранялись, пока оставалась в деревне крестьянская жизнь. Ведь только теплым летом возможно общение молодежи разных, отдаленных деревень. И цель гуляний не только отдых, но и клуб знакомств, как сейчас говорят. А образование семей – основа существования крестьянства, как и всего человечества. И результат гуляний – массовые осенние свадьбы.
В те летние выходные, когда не было гуляний, а особенно в холодное время года, проходили в каждой крупной деревне вечерки, в клубе ли, в избе ли большой. Их сценарий был менее сложный. Начиналось обязательно с пением частушек, и озорных, и больше любовных. Приведу одну из них:
Ягодиночка на льдиночке/ А я на берегу/Перекинь, милый, тесиночку/ К тебе перебегу!
Потом сольные и массовые пляски и все заканчивалось провожаниями. На вечёрки приходили парни из других деревень к своим избранницам (милка, милочка, залетка, залеточка – в песнях, ухажёрка – в разговоре). Если избранница отвечала взаимностью, местные парни обычно уже не дрались с ними, потому что родственники избранницы могли их и «поправить».
Подростки и женщины всегда сидели на вечёрках в качестве заинтересованных зрителей. Первые набирались опыта, вторые – «следили» за своими чадами. Кстати, подростки 12–14 лет часто устраивали свои мини-вечорки в избах поочередно, готовясь серьезно стать взрослыми. Основной недостаток этих «вечерок» – без гармони.
Да, гармонь, гармонь! В условиях без радио и электричества гармонь была единственной культурной отдушиной. У нас гармони назывались Колеватовскими, по фамилии мастера, жившего где-то за Тужой, – голосистые, слышно до другой деревни.
Вот она и заиграла
И поет, поет, поет…
Ее милочка по голосу
Далеко узнает.
Из большой деревни в маленьку
Ходил, буду ходить.
Девчонку маленького ростика
Любил, буду любить.
И в Москве, неплохо разбираясь в классической музыке, если заслышу вдруг голос гармони – сердце мое так и тает. Не выдержал, купил, самую дешевую, чтобы не жалеть, если не научусь играть, так как не только отсутствует музыкальный слух, но и обычный слабоват. Играю в минуты жизни трудные.
Хорошо? – спрашиваю жену.
– Хорошо, – отвечает, – только не пойму, что ты играешь.
Были и балалайки и балалаечники. Был у нас и скрипач Татауров Алексей Астафьевич с женой Ариной. Талантливых людей уважали и долго помнили. Говорили, например: а этот дом (в котором уже жили другие люди) Алексея Астафьевича – он на скрипке играл. Или: вот девчонки прошли, их отец очень хорошо (баско) на гармони играл и плясал… Эх, погиб на войне (это о Куликове Иване Трофимовиче).
Единственное исключение отдыхать и праздновать в обычные трудовые дни давалось допризывникам – за 2–3 месяца до призыва в армию. При проводах парня в армию учитывалось, что не дай Бог, но, может быть провожаем его в последний путь. Страна наша Россия с незапамятных времен вела войны, большие и малые, справедливые и не очень, в защиту страны и завоевательные. Перерывы без войн составляли лишь 10–15 лет, не более. Основная часть армии – солдаты – крестьяне (а в комсоветское время и командный состав). Войны без жертв не бывает. Поэтому и соответствующая частушка – «Допризывники гуляют / Дорогую водку пьют / Ну и пусть они гуляют / Скоро в армию пойдут».
В комсоветское время школа как проводник коммунистических идей и соответствующей культуры всячески боролась с крестьянским укладом жизни, называя его некультурным. И постепенно мы запели лишь песни советских композиторов, затанцевали фокстроты, вальсы и современную «культурную топотуху», а из спортивных игр освоили волейбол и футбол. А народное творчество, как в заповеднике, осталось только в коллективах «народных хоров» и … в нашей памяти.
Можно было бы еще многое рассказать о жизни крестьянства, многое и многих вспомнить. Но не хочу отвлекаться от главной задачи. Рассказанного вполне достаточно для доказательства абсурдности оценки крестьянства идеологами комучения как реакционного класса, их утверждения об идиотизме деревенской жизни, высказывания основателя «социалистического реализма» о глупости крестьян.
Никакая реакционность крестьянству не присуща. Ни к какому регрессу крестьянство не вело. Наоборот, оно очень нуждалось в прогрессе, освоении научно-технических достижений. Да, оно консервативно, но в абсолютно разумной мере. Его консервативная разумность не позволяла произрастать красивым сорнякам на теле прогресса, раздуваться химерам, в какие бы прогрессивные оболочки они ни рядились.
Деревенская крестьянская жизнь сама по себе без постороннего вмешательства – нормальная человеческая жизнь, с плюсами и минусами. Не идеальная, конечно, а где она идеальная? Только в головах социалистов – утопистов от Т. Мора до Маркса и Ленина включительно. Идиотической старалась ее сделать наша власть, особенно комсоветская.
Крестьянство никому не мешало, не претендовало на власть в стране. Его самым заветным желанием было, чтоб власть как можно меньше вмешивалась в его жизнь, давала бы ему жить спокойно и самостоятельно.
А самостоятельно крестьяне, в отличие от горожан, жить могут, умеют и хотят. Ради этого они без надежды на особую взаимность кормили и содержали остальное население страны, оставаясь нередко голодными, если власть забирала больше, чем они могли отдать. Крестьянство отрывало от себя своих сыновей для армии, направляло свою неукоренившуюся часть на работу и жизнь в города. По выражению Л.Н. Толстого, крестьянство было основной силой жизни русского народа.
Так почему, зачем, за что мы уничтожили свое крестьянство, впервые в истории человечества?
Эти мучительные вопросы я задавал себе, в конце 80х годов XX века при очередном приезде на Родину в родимом Вынуре, сидя на скамейке у дома соседей (нашего дома уж след простыл).
Только что я объехал, обошел соседние деревни нашего сельсовета. Прошел по деревне Устье, улица которой стала непроезжей, как в лесу. Постоял, сняв кепи, у места, где была семилетняя школа, куда я ходил 3 года. Следа даже от школы не осталось… Притихшая, сиротливая, в разы уменьшившаяся деревня, без ребятишек, с большими прорехами исчезнувших изб…
Посмотрел место, где в мои годы привольно раскинулась в километре от нас деревня Черное озеро возле одноименной старицы реки Пижмы. В 17 ее домах жили основательные крестьяне (за что и пострадали многие из них при раскулачивании) по одной фамилии – Березины. О деревне напоминали лишь заросшие малиной и бурьяном усадьбы – осырки.
Иная картина представилась в деревне Кугланур. Вдоль пустынной улицы сохранилось до 30 из 130 изб. В заросших осырках зрели яблоки. Заходи в любой дом, все есть, только никого нет, как Мамай прошел. Стояла жуткая тишина… Большая деревня, в которой родилась моя мама, – умерла. А какие шумные, веселые были гулянья в Куглануре! На каком прекрасном высоком месте возле небольшого хвойного леса у истоков речки в подножье увала стояла веками эта деревня! Здесь жил способнейший Миша Лачков, с которым мы сидели на одной парте с 5 по 7 класс… Всю дорогу обратно я был вне себя от злости… Исчезли, мне сказали, соседние деревни, не нашего сельсовета: Байдуры, Росляты, Тимино, Змеевка, Даниленки…
Приехав, сижу, кое-как успокоился, думаю…Оглядываюсь вокруг…
Местность все та же, ничего не изменилось. Все так же журчит Вынурка. Синеют как ни в чем не бывало хвойные Тиминский и Кугланурский леса на взгорке, а между ними, как и раньше, веселит глаз березняк.
Абсолютно узнаваема Пижма со всеми своими заводями, белым песочком у пологих съездов, в котором мы нежились после купания. (Это он вылечил меня, как говорили, «нежильца»). Все так же строги обрывистые берега Федюниного и Карпового омутов, манящи игривые заросли Крутого лога.
Я даже узнал место, где сидел, бывало, с удочкой, глядя на поблескивающие стайки верхоплавок – щеклеи.
Ласкает глаз панорама заливных лугов Туманихи, Цыпаихи и полян Малой рощи. Все так же живописны дубовые рощи, а за ними на страже темнеет суровый безлюдный, бесконечный сосновый бор…
А над всей этой безмерно родной землею – от края до края – бездонный купол до боли знакомого неба…
А деревню родимую я абсолютно не узнаю, ни издали, ни вблизи…
Исчезли все тополя и ветлы, склонявшиеся в детские годы мои над деревенскими улицами – Верхним и Нижним концами, Зарекой, Хутором и Мутовкой-Залогом, – где каждый камушек был мне знаком, где каждый метр земли был истоптан моими босыми (или в лапоточках) ножками. Не высятся более величаво сосны по дороге на Хутор. Исчезли так радовавшие нас, ребятню, сады, созданные агрономом – самоучкой Игнатом Кузьмичем …
Вдоль улиц сиротливо скособочились неопрятные, неухоженные, старые и немощные избы, с опасно большими прорехами между собою… Ни одной вновь построенной избы! За улицами на голом угодье притулились щитовые домишки-времянки для присланных на принудительные работы поселенцев.
А улицы…, а улицы, в мои годы подметавшиеся, оканавленные с обеих сторон, покрытые ровной травой – муравой, с тротуарами пусть земляными, для пешеходов, с приветливыми скамеечками под окнами домов…, превратились в непроходимые препятствия не только для машин, но и для пешеходов. Посередине Верхнего конца всерьез образовывается овраг, на нашем Нижнем конце – метров на 75 длиной разлилась грязная вонючая лужа… А главное: ни в деревне, ни у реки ни одного детского голоса – на всю оставшуюся деревню 1–2 ребятишек у приезжих специалистов колхоза «Гигант», которых начиная с 1 класса увозят в школу в село Пачи за 8 км. Поэтому они необычно молчаливы, отвыкнув разговаривать из-за отсутствия собеседников…
Громкие проклятия вам, большевики «архитекторы» коммунистического ада! Не всеобщее счастье принесли вы – такие – растакие «товарищи», а полную разруху на нашу землю. Завоеватели вы, шарлатаны!..
Но нельзя, ох нельзя, никогда забывать: беда не в том, что есть плохие люди, Они были, есть и будут. Беда, когда общество дает им волю!
Ведь и мы – родители наши и мы, их дети, и я, конечно, – «хороши»!.. Отринув вековые крестьянские и религиозные традиции – доверяй, но проверяй; не создавай себе кумиров на земле, кроме Бога на небе; не зарься на посулы земного рая новоявленных диавольских кумиров во плоти человеческой, а добивайся рая – согласия с Богом – в душе своей; не завидуй дому чужому и т. д. – мы с потрохами доверились этим никчемным нечистоплотным людишкам – врунам, обманщикам, думавшим, конечно, не о нас, а о власти лишь над нами… Да, и до революций жизнь была не сладкая. Царская элита, считая себя вечными господами, веками держала своих соотечественников – крестьян в рабском состоянии и накапливала у них неизбывную ненависть к себе. Но она – то ведь никогда не планировала уничтожить крестьянство как класс, так как понимала, что без него и ее не будет!..
О результатах своего многолетнего, мучительного осмысления прожитой мною и моими предками жизни расскажу подробно в следующий части этой книги. А сначала прочитайте изложенное в стихотворной форме.
Где дом, где Родина моя?
В междулесье Вятского края
Есть пока Вынур, деревня родная,
Там годы младые мои пролетали.
Обстановка ж была такая:
О всеобщем счастье вещая,
Комсоветы крестьян за людей не считали.
Наши предки, горько вздыхая
О себе и о Вятском крае,
Из деревни бежать завещали…
Мы, хлебнув, комсоветского рая
И родителей почитая,
Их завет, как могли, исполняли
Я нежданно забрался в Московские дали.
И деревня забыта
и дом был забыт…
– Ой, да нет уже дома, -
вчера мне сказали, -
Вместо дома –
крапива шумит…
И как будто косою
задели с размаха.
Зарябило в глазах,
замелькало звеня:
Серый дом за ветлою
разрублен на плахе.
Грудой щебня лежит,
проклиная меня…
Я объехал немало.
Живу без печали.
За Московскую жизнь
не дрожу.
В серый дом за ветлою,
где в зыбке качали –
Лишь во сне,
но как прежде вхожу…