Леонид Иванович Колосов
О крестьянстве и религии. Раздумья, покаяние, итоги
Шатов Иван Парамонович (1902–1943 гг.) умер «подкулачник» от болезни в Волгоградской области, оставив сиротами трех прекрасных дочек, о которых я уже писал.
Таким образом, гибли в войне одинаково крестьяне из всех «классовых» прослоек: и бедняки, и середняки, и подкулачники, и оставшиеся до войны живыми «кулаки», и единоличники, и колхозники. Война уравняла их в праве на гибель.
Цифры по годам рождения погибших таковы. Погибло, рожденных в 1892 г. (непризывной), – 1, 1895 г. – 1, 1896 г. – 0, 1897 г. – 1, 1898 г. – 3, 1899 г. – 2, 1900 г. – 0, 1901 г. – 1, 1902 г. – 2, 1903 г. – 0, 1904 г. – 3, 1905 г. – 3, 1906 г. – 1, 1907 г. – 4, 1908 г. – 5, 1909 г. – 2, 1910 г. – 6, 1911 г. – 7, 1912 г. – 3, 1913 г. – 1, 1914 г. – 7, 1915 г., – 3, 1916 г. – 2, 1917 г. – 1, 1918 г. – 4, 1919 г. – 0, 1920 г. – 3, 1921 г. – 2, 1922 г. – 6, 1923 г. – 5, 1924 г. – 1, 1925 г. – 4. В последний призывной год на войну – 1926 г. рождения. Из деревни было призвано более десяти парней – урожайный был год – год НЭПа! К счастью, все они служили на дальнем Востоке. Сидели два года в окопах против японцев, страшно изголодавшиеся, но все остались живыми.
Рожденные в 1892–1903 гг. были основными жертвами 1й мировой войны, революции и гражданской войны. В Великой Отечественной войне (ВОВ) их погибло лишь 11 человек, все, что оставались… Очень много погибших родилось в 1910, 1911, 1914, 1922 и 1923 гг. – (6+7+7+6+5) = 31 человек. На 1 благоприятный год в среднем в деревне приходилось 10 рождений (≈650:65≈10), из них мальчиков 5–6. Отсюда следует, что в эти годы были вырублены все рожденные мужчины.
Из 60 павших в ВОВ жителей моей деревни с обозначенной датой гибели за полугодие 1941 г. погибло 15, в 1942 г. – 26, 1943 г. – 13, 1944 г. – 5 и в 1945 г. – 1. Но 24 человека из павших в ВОВ – неизвестные жертвы неизвестного года! О них знают лишь родные и жители деревни. По всей видимости, эти 24 человека погибли в 1941–1942 гг., когда учетчики убегали на Восток раньше сражавшихся. Но возможно, и погибли позже в сталинских лагерях, из которых вести не исходили и не публиковались.
Итак, из 84 призванных государством на фронт ВОВ и не вернувших их живыми в деревню, семье, в официальную книгу памяти, составленную в 70–80 гг., вошло только 55. В этом списке 15 погибло в бою, 7умерло в госпиталях, а 32человек лицемерно обозначены «пропавшими без вести» – то есть 57 %, 1 чел. умер в плену.
Приведу мои логические расчеты. 55погибших нашей деревни – это когда в стране насчитали 27 млн. человек, погибших в ВОВ. Если считать только погибших в бою (15) – то соответствующая цифра по строке будет 7,5 млн. человек. Вот, по сталинской логике и были только эти потери, о которых он упомянул, после войны, немного и их снизив (до 5 млн. человек).
Понимаю, что учетчики 70–80 гг. ушли, но недалеко еще по человечности от сталинских, что ведомственный интерес военкоматов (это они проводили учет жертв войны) – не завышать потери (иначе как можно говорить о доблести военачальников), можно предположить, что военные людские потери занижены (84:55=1,5) в 1,5 раза., составляя, наверное, не 27 – а 40 млн человек. И это без потерь гражданского населения оккупированных гитлеровцами территорий, умерших в результате тифа и других болезней, распространенных из-за лишений военных лет.
Призвав на ВОВ, государство, по данным книги памяти, не вернуло в семьи домой обратно в Куглануре-55, в Устье – 52, в Черном озере – 8 человек. В целом по Тужинскому району было взято государством на фронт 10000 бойцов. В книгу памяти внесены 4205 человек Из 27 млн человек официальных потерь страны по данным учета в 70–80 гг. – более 250 тыс. человек – жители Кировской области, не знавшей оккупации. Многие погибшие воины не вошли в книгу памяти, так как в начале войны не было своевременного учета.
По воспоминаниям бывшего порученца маршала И.Конева (нашего земляка) С.Кашурко, на совещании комсостава в декабре 1940 г. Конев сказал: «Тов. Сталин, у нас нет похоронных команд в полках на случай войны». Повисла гробовая тишина. Сталин заключил: «Зачем, наша доблестная Красная армия разгромит врага на его территории могучим ударом!»
Введенные незадолго до начала войны медальоны практически не дошли до частей, а в 1942 г. были отменены из соображений шпиономании.
Захоронение погибших воинов в 1946 г. было возложено на разоренные местные органы власти. Перезахоронение было исполнено в отведенный трехмесячный срок: снесены фанерные обелиски и могильные холмики, а взамен поставлены помпезные, нередко на пустых местах мемориалы.
Пора изъять из обращения бесчеловечный термин «без вести пропавший», изобретенный бесчеловечным государством, которое берет своих жителей в свою армию, губит их, а затем снимает с себя всякую ответственность за погубленные души, безнаказанно оскорбляя мертвых и их родственников поганым словом «пропал». Кстати, этот термин «успешно» используется и в настоящее время в военных действиях в Чечне.
Чтоб до конца подвести черту под ВОВ, государству надо похоронить всех павших в ней. Не оставлять эту важнейшую свою обязанность на энтузиастов. Не захороненные кости наших воинов в лесных и болотистых местах нашей земли, которую они защищали, не даст нам счастливо жить.
Ни о какой морали в обществе не может быть и речи, если совесть его не чиста. А чиста ли совесть у нас, если тысячи, а может, миллионы душ погубленных наших защитников уже вторую полсотню лет витают над своими не похороненными телами, якобы «без вести пропавшими».
Многие вернувшиеся фронтовики деревни были отмечены наградами. Но героев не было. Среди «без вести пропавших», наверное, много достойно охранявших последний свой рубеж, но учетчиков близко не было, кто должен был бы оценить их геройство. И вернувшиеся домой фронтовики не долго носили свои медали. Платить за них вскоре перестали. А жизнь такая началась, что не до веселия стало. Одна, но пламенная страсть – как накормить семью. Но об этом позже.
На всю деревню за все военные годы было два дезертира, которые «ушли» от призыва на фронт: Колосов Иван Максимович (сын «подкулачника» Максима Харитоновича) и Машкин Яков Артемьевич (из середняков). Отношение деревенского общества к ним было неуважительное. Но и бороться с ними было некому.
А теперь расскажу, как мы жили в войну. На основе своей детской памяти, а она – как магнитофон.
В деревне, далекой от войны, в 120 км от железной дороги, почти через дом жили эвакуированные с Ленинграда, Москвы, Карелии, в основном, женщины с детьми. Так что количество людей в деревне почти не изменилось. Но выполнять прежние объемы работ удавалось не всегда. Часто оставались неубранными картофельные поля. И безмерно расплодились волки. До сих пор помню и представляю их вой в зимние ночи, растерзанных ими собак и следы в огородах.
Всю зиму мы чистили картошку, резали и сушили ее ломтики для отправки на фронт. Убранный сначала в снопы, а затем в скирды хлебостой зимой обмолачивали на молотилке с двухтактным двигателем. Старики с бабами и подростками возили на лошадях по санному пути полученное зерно или до железнодорожной станции Котельнич или поближе к пристани на Вятке – Сорвижи.
От государства деревня практически ничего не получала. Для освещения вместо керосина жгли как в средневековье лучину, нащепав ее предварительно. Вместо спичек пользовались ширкалом (два камня и куделя, отход при выделке волокна из льняной соломы). Но главным дефицитом и драгоценностью была соль. Как, где ее добывали, не знаю, но хранили ее, как зеницу ока. Не было мыла. В бане мылись щелоком (раствором золы), который потом долго смывали водой. Затем сами начали делать мыло, достав откуда – то щелочь (каустик), какой-то жидкий, не особо качественный. Из-за отсутствия мыла изрядно обовшивели, стали распространяться опасные заболевания. Периодически то у той, то у другой избы прибивались устрашающие таблички, чтоб мы туда не входили, так как там тиф. О смерти ближайших наших соседей я уже писал. Потери от тифа, туберкулеза и т. п. были, наверное, значительные, но точных данных, естественно, у меня нет.
Одежду и обувь изготавливали, как и многие сотни лет назад, сами из лыка, льна, кож и шерсти животных. Эти процессы от начала и до конца знаю. Крестьянам к такой жизни было не привыкать, и чего-то особенного мы в ней не находили. Самое тяжелое – похоронки, а еще хуже извещения о «без вести пропавшем» муже, сыне, отце, месяцами, а то и годами перед этим не получая писем от них с фронта. Рев женщин стоит в ушах до сих пор. Я помню все уже с 1942 г. и, мне кажется, помню начало войны, когда вся деревня с плачем провожала мужиков на фронт. Без митингов, без песен, а именно с ревом…
Особенно тяжело, жутко было женщинам, оставшимся с детьми. Не лучше и беспомощным старикам, отправившим на фронт своих сыновей – кормильцев (ведь никакой социальной помощи от государства крестьянам не было). [В нашей семье ушли на фронт четверо моих братьев. Но отец, 1890 г. рожд., непризывного возраста, остался. И это было самым большим моим счастьем в жизни. Практически все мои сверстники этого простейшего счастья не имели. Детство поэтому у меня девятого (последнего) ребенка было, пожалуй, самой счастливой порой жизни].
Что касается колхоза, то за работу он платил мало или не платил ничего. Все, что в колхозе производилось товарного – зерно и продукты животноводства – сдавалось государству.
Спасал огород, приусадебный участок, называемый у нас «осырок», на котором выращивали и зерно, и картофель, и овощи. И домашний скот: корова, теленок, свинья – поросенок, овцы, куры. Стационарный способ обмолота зерновых культур в колхозе позволял вдоволь обеспечивать скот не учитываемым госорганами продуктами – мякиной и соломой, особенно ячменя и овса.
Кроме того, за счет обилия заливных лугов и лесных полян обеспечивались сеном и колхозное стадо и многочисленное поголовье частного подворья. Сено государству также не сдавали. И народ, конечно, существенное время уделял собственному подворью, которое и обеспечивало жизнь. Большим подспорьем для нашей деревни было река Пижма с озерами и лугами, а также лес. Рыба круглый год. Ягоды всякие. Грибы. Съедобные травы («дикий лук» особенно). Я насчитал по памяти до 30 наименований трав, которые мы в детстве ели. Конечно, понос практически постоянный, но авитаминоз был исключен. Рыбу мы ловили, наверное, с 4–5 лет. Дикий лук даже на базар в с. Арбаж носили. Плоды шиповника для чая собирали мешками. Для свиней да и для себя собирали желуди, благо в пойме реки рос дубняк.
Надо сказать, что военное время по состоянию с едой не было чем-то особенным для крестьянства. Столетия приучили не удивляться и не отчаиваться, а искать и находить «суп из топора». Часто картофель без мужиков – то оставался не убранным, и весной из грязи мы его вытаскивали и пекли «тошнотики» – сытные лепешки, но с тошнотворным привкусом.
Были и положительные стороны, как ни странно и, кощунственно говорить при постоянных известиях о гибели наших мужиков. Ослаб идеологический пресс комсоветов. Меньше было уполномоченных. Больше самостоятельности в жизни крестьян и колхозном производстве. Колхозные собрания проходили очень серьезно. Крестьяне по-хозяйски решали насущные вопросы. Председателем был свой мужик – Новоселов Семен Никитич, Умный и деловитый, умеющий ублажить районное начальство и проводить их восвояси. Из-за этих «провожаний», правда, ослаб на алкоголь, и мог по неделе «пировать», ходить с гармонью и петь песни. Но, протрезвев, рьяно, лучше прежнего брался снова за работу.
В деревню снова вернулась религия. Ведь Сталин сказал: «Братья и сёстры». Был избран (или назначен?) патриарх. Не было только ни церкви, ни часовни. Но были две бывшие монахини – Паша и Зиновья (моя двоюродная тетя, мамина двоюродная сестра). Они осуществляли все необходимые службы. Наша мама неустанно молилась (и потом говорила, что только благодаря этому четверо ее сыновей вернулись живыми с фронта, пусть даже раненые). Заставляла и меня знать все небольшие молитвы, молиться утром и перед сном, после каждой еды. Читала сама и меня потом заставляла читать Ветхий и Новый Заветы, жития святых.
В деревне стали отмечать все церковные праздники, особенно Рождество и Пасху (по неделе). Летом церковные праздники сопровождались гуляниями по очереди в ближайших деревнях. В нашей деревне в Духов день, в Устье – в Троицу, В Куглануре – в Заговенье, в Пачах – в Ильин день и т. д.
Все это не могло не сказаться на моральной обстановке, климате. Перестали разделяться на «классы», появилась взаимовыручка, взаимопомощь. Делить стало нечего. А горе – общее. Надо выживать. Общими усилиями в школе в первых классах подкармливали детей, пусть даже кашей гороховой («гороховицей»). Для дошкольников была организована «площадка» в здании клуба, наподобие яслей – сада, где тоже кормили как-никак, и спать можно, и играть под присмотром в основном девушек – подростков, чего не было ни до войны, ни после нее. Ни пионеров, ни комсомольцев в деревне в ту пору не было.
И так дожили до победы.
При всех ужасающих потерях, военные годы – не последняя стадия уничтожения крестьянства. Была еще возможность восполнить численность за счет наших, не воевавших поколений, а главное оставалась как всегда надежда на свободную жизнь. Всякое бывало и раньше. Крестьянство как изначальное ядро человечества – очень живуче. Ни тяжесть гнета правителей больших и малых, своих и чужих, ни войны, ни голод, ни земные катаклизмы не могли подавить живучесть крестьянства. Ему лишь невыносимо отсутствие свободы дышать и делать, как хочет и как понимает. Он мысленно приговаривает (как золотая рыбка из сказки Пушкина): Бог с вами, сидите на мне, паразиты, но не связывайте мне руки, дайте дышать свободно, не сдавливайте горло, сделаю все, что только пожелаете, только отпустите меня в свободное море крестьянской жизни…
Эта надежда наполняла и раненых физически и духовно вернувшихся с фронта мужиков; измочаленных непосильной ношей вдов с малыми детьми; осиротевших без погибших кормильцев стариков и старух; наши поколения недорослей, вступающих некрепкими еще ногами во взрослую жизнь; оставшихся без женихов «вечных теперь» девушек.
Но этой надежде не суждено было сбыться. Жестокий, неумолимый неприятель крестьянства – несгибаемые комсоветы готовились забить последний гвоздь в гроб крестьянства, может быть, не ведая, что творят, думая свершить благое дело для всего человечества, переделав крестьян в пролетариев… а на деле в люмпена, раба…
***
Справка из Словаря В.И. Даля (1) Словаря (2) синонимов (2001)
и мой комментарий (3)
1. Пропадать, пропасть – теряться невесть куда, исчезать, скрываться, прятаться; гибнуть (о вещах, животных, делах и т. п.); тратиться даром, ни за что. Шапка пропала. Саранча пропала. Корова пропала, издохла. Что с возу упало, то пропало. Пропал как швед под Полтавой, как француз под Москвой. Пропасть без вести – деваться неведомо куда.
Пропадина, пропасть – падаль, стерва.
Пропастной человек – пропащий, бедовый, злой.
Пропастник – пропащий человек, мерзавец, поганец.
2. Пропасть, исчезнуть, затеряться, улетучиться, сгинуть – оказаться неизвестно где (или там, где невозможно найти, обнаружить). Обозначают бесследное исчезновение, окончательную пропажу кого-, чего-либо.
3. Безмерной бесчеловечностью, полным отсутствием элементарного милосердия и жалости надо было обладать правителям, да и обществу в целом, чтобы своих воинов, не по их вине убитых, обозвать бюрократически спокойно, зная свою безнаказанность, поганым словом «пропавшие», возложив на них же вину, что они не известили о своей гибели. Мы оскорбляем их на веки вечные, их семьи, их потомков, а по большому счету себя! Ведь если мы не осознаем аморальность этих слов, таких деяний, мы никогда не станем нормальным, здоровым обществом. И хорошее «счастливое» будущее нам не светит. Поганый ярлык на погибших за нас своих же людей, – что может быть бесчеловечнее?
Доколе будем по – рабски терпеть абсолютную циничность наших управленцев, лицемерно голосящих о своих безмерных трудах во благо народа, в упор не видящих и не желающих видеть в конкретном человеке – человека.
Такой термин, как «без вести пропавшие», употребляемый обществом в отношении своих людей без понимания его кощунственности, – это тестовый показатель, по которому можно сделать печальный диагноз обществу. Атрофия чувствительности говорит об умирании субъекта.
1945–1953 гг. Бесчеловечность комвласти. Решение крестьян об исходе из деревни
Это судьбоносные годы – решающий этап уничтожения крестьянства. Их я хорошо знаю и помню, они сидят во мне занозой до сих пор и будут там до смерти. В этот период было принято судьбоносное решение – не комсоветами, не генералиссимусом – а крестьянами. Ими было осознано свое рабское положение, из которого выход только один – исход из деревни.
Из деревни, где тысячи лет жили их предки, худо ли, хорошо ли, но мирно. И какие бы катавасии не громыхали, жизнь продолжалась, ибо деревенская крестьянская философия держалась на таком главном принципе – жизнь должна продолжаться. И это всегда устраивало меняющихся управителей, страну, общество. Но не устраивало большевистских передельщиков народов, стран и мира в целом, лицемерно вещавших о всеобщем счастье, а на деле думавших и мечтавших только об одном – захвате власти над жизнью, работой и душами людей, народов, стран и мира в целом на уровне если не Бога, то Верховного главнокомандующего Земли.
Им поэтому не нужны интеллектуально развитые и мыслящие (интеллигенция), ни просто самостоятельные люди (крестьянство). Им нужны были винтики в их фантастическом механизме, ручка управления которым находилась бы в их руках. Не более того. И они почти осуществили это в СССР, особенно в РСФСР. Долго и жестоко делая из людей эти винтики. А теперь потребуются столетия, чтоб из винтиков возродились снова люди. Если это возможно вообще…
***
Пока народ в целом, особенно крестьяне, неимоверно из последних сил напрягались для достижения победы и окончания непредставимо разорительной войны, комсоветы готовились уже к новым сражениям, к новой борьбе. Их радовали открывающиеся перспективы во всемирном масштабе, но тревожили будущие проблемы с народом – победителем, который почувствовал свою силу и увидел, как хорошо жили и живут другие народы. А как быть с США и Англией, неожиданными союзниками в войне, главными врагами в довоенный период, непримиримыми идеологическими противниками? (Союзником нашим в начале II мировой войны была Германия).
Многие факты военного времени показались нашим идеологам и воякам, что военная мощь США и Англии не особенно велика. Много раз приходилось спасать их фронт, вести из-за этого недостаточно подготовленные наступательные операции, чтоб оттянуть на себя гитлеровские силы. Ходили разговоры, а не дойти ли нам до Ламанша? Поэтому в головах ретивых комсоветских политиков зрела решимость продолжения действий для победы коммунизма во всем мире. И союзнические отношения с главными капиталистическими странами Запада представлялись неуместными.
Но для этого страна должна оставаться все в том же мобилизованном состоянии и готовой на решительные действия. Куй железо, пока горячо. И победное шествие наших войск на Восток для войны с Японией в значительной мере было демонстрационным, с далеко идущими целями. Но главное, все это во вред делу восстановления народного хозяйства, залечиванию глубочайших ран, улучшению жизни населения. Это одна сторона вопроса.
Вторая – комсоветская правящая элита не любила, не жалела свой собственный народ, боялась его самостоятельности. Это же десятки миллионов вооруженных людей, не на 100 % преданных идеям коммунизма. Тем более людей, насмотревшихся на ухоженную сытую жизнь «загнивающего Запада», невольно сравнивших ее с нашей советской действительностью, абсолютно несвободной, со страхом расстрелов, тюрем, ссылок. Людей, воодушевленных победой, почувствовавших свою значимость. А такие люди винтиками быть просто так не захотят, они опасны для большевиков. Они могут не пойти бездумно в туманную коммунистическую даль. Им нужна нормальная жизнь здесь и сейчас.
Выход большевиками был найден – крестьян надо снова закрепостить и не выпускать дальше околицы деревни. Запугав возможностью атомной войны со стороны Запада, выжать из них все для противостояния с этим страшным Западом, который якобы грозит нам атомной войной. Снова надо устроить новый голодомор, испытанное ранее оружие борьбы с крестьянством. Голод делает человека несамостоятельным, готовым к подчинению, терпению и вере в несбыточную цель – коммунизм.
И они это устроили.
Не могу не излить слова негодования в адрес больших и малых правителей тех лет и их пособников. Какими же плохими качествами души надо обладать, чтобы абсолютно не жалеть, не уважать людей, положивших все на алтарь победы (своих детей, мужей, отцов; продукты и материалы, обрекая себя на полуголодную жизнь), обречь их на новые мучения, сделать их жизнь практически невыносимой. [Не зверскими – звери не уничтожают себе подобных, а неподобных едят, потому что творцом предназначено ими питаться, а просто так не уничтожают; а какими-то диавольскими, сатанинскими, – получая радость и удовольствие при виде мучений безвинных людей].
Ну, тешились бы дарованной этими людьми победой, парадами, наградами и званиями, расхваливая свои сверхгениальные способности. Крестьянам не до ваших детских забав, им надо скорее залечивать сверхглубокие физические и душевные раны. Ан, нет! Мало им победы над фашистской Германией! Им подай нового разбитого врага, им надо владеть всем миром! Для этого тоже надо овладеть новым, атомным оружием! Ну чем не старуха из сказки А.С. Пушкина!
Не втирайте нам очки, господа нетленные адвокаты мирозавоевателей, что кто-то хотел после 1945 г. напасть на нас. Нас тогда все боялись и для защиты своей изобретали новые средства. Гордыня обуяла наших правителей (и до сих пор никак не отпускает). Я специально не произношу «Сталин», хотя я всегда его ненавидел и ненавижу, считая одним из главных плохих людей того времени. Ни на йоту не лучше Гитлера! Сейчас главная беда – в миллионах сталинцев. Да и в нас остальных – не думающих.
Европа и Япония успешно и быстро залечили свои раны, получая большую помощь, займы США. Не врите, они не попали в рабскую зависимость от США, они не менее самостоятельны, чем мы, постоянно по глупости бодающиеся с США. Оружием и генералами мы богаты, размахиваем ракетами, а хлеб покупали у них, а сейчас покупаем продовольствие и промтовары у них, по цене, по которой они скажут. Где же наша гордая независимость? Перекроют продовольственный ручеек и умрем с голоду!
Те, кто не махал по-дурацки кулаками, а по-хитрому брал взаймы денежки, быстро к нулю свел оборонный бюджет, молча весьма успешно развил свою экономику (Япония, Германия), стал действительно самостоятельным и, главное, живет замечательно, в отличие от возомнивших победителей.
А нашим капралам и генералиссимусам нужна была гонка вооружений, этакое для потехи соревнование на выживание. А что при этом большая часть населения (особенно порабощенное крестьянство) обречена на полунищенское невыносимое существование, так что об этом думать. Ждите коммунизм. Утешьтесь этим. И ведь значительная часть народа верила приходу этого мифического призрака.
Я думаю, в наших правителях в равных долях соединены бесчеловечность и недостаток интеллекта. Хитрость не очень глубокая есть, а прогностического настоящего глубокого ума явно недостает. Ведь ни один прогноз не осуществлен. И мы в разрухе. Но виноваты – мы. У не думающих людей и правители не очень умные, но хитрые и бессовестные.
Ну, да ладно. Приступим к конкретному.
Начался этот решающий этап уничтожения крестьянства сразу после долгожданной Победы. Еще не вернулись многие уцелевшие мужики нашей и других деревень, а бойцы идеологического фронта (те, которые кричали за спиной пехоты, бегущей вперед, к смерти: «за Родину, за Сталина») были повернуты уже на гражданское направление. Задача – выжать из крестьян все для восстановления разрушенного, а главное (как всегда в скобках) для подготовки к борьбе – войне с новым врагом: не ослаблять, а взвинчивать военные расходы для победы коммунизма во всем мире, а по существу за мировое господство, чтобы командовать уже всем миром. Единственный тогда валютный товар – зерно. Контроль за его сдачей колхозами – первейшая задача.
И эта армада ищеек, рукамиводителей, никогда не производивших ничего, не несших ответственности за производство, стала искать резервы в полуживом сельском хозяйстве, в разоренной деревне. И нашла. Оказывается в колхозах ослабла дисциплина. Мало и неактивно работают крестьяне на колхозных полях и фермах. Больше думают о своем приусадебном хозяйстве. Подумали и придумали: ввести и ужесточить контроль за выработкой каждым колхозником установленного минимума (300) трудодней за год (на которые они практически ничего не получали).
А с другой стороны, не снизив с колхозов госпоставки, резко увеличили сельхозналог с каждого приусадебного крестьянского хозяйства, сделав его практически неподъемным. Примерно таким же «твердым заданием», как в свое время для «подкулачников».
По моей детской памяти приведу: 75 яиц с каждой курицы, 300 л молока базисной жирности 3,8 % с коровы (а летом, когда жирность молока из-за сочных кормов близка к 2,0 %). Такие же суровые нормы сдачи были по мясу, шерсти, шкурам животных и все за бесплатно! Кроме того, денежный налог за землю строго с учетом выращиваемых культур выплачивать деньгами. А где их взять? Для этого остатки продуктов надо было продать на базаре, а вырученные деньги опять же отдать государству. И обязательные ежегодные займы, но не трудоднями с заработка в колхозе, а снова деньгами. Надо было еще что-то продавать.
И в детское мое ухо вошло непонятное, но страшное слово «недоимка». Это когда за несвоевременно выплаченный налог начислялись дополнительные поборы, то есть были в ходу суровые санкции. В результате из «меню» колхозного крестьянина исчезли молоко, мясо и яйца. Вместо молока – обрат, вместо мяса – кости. А основой питания надолго стал картофельно-травяной хлеб. А колхозное зерно также уходило государству за бесценок.
Каждое утро я полуголодный мальчишка 7–9 лет носил на «молоканку» (молокоприемный пункт) ведро нашего молока, крутил вручную сепаратор (электричества у нас еще долго и потом не было – зачем оно крестьянам, разве они люди?), из которого сливки текли ненасытному государству, а какое-то количество обрата, то есть обезжиренного синюшного вонючего «молока» в строго установленной пропорции со сданным молоком «дарилось» мне.
[Работая после Тимирязевки управляющим отделения племзавода в Московской области, я вспомнил об обрате. В связи с также высоким планом сдачи молока государству не хватало молока для телят. Я решил заменить молоко обратом для больших уже телят. Но на следующий день телятница сказала:
Телята обрат не едят.
Да? – Я почесал затылок. – А мы на обрате выросли!].
Главным «властителем дум» в деревне стал сборщик налогов, так называемый «финагент». У нас это был дядя Петя – Татауров Петр Иванович. Единственный в деревне, кто ездил на никелированном велосипеде, сбоку у него висел кожаный планшет с бумагами, от которых зависела наша жизнь. Запишет он всех имеющихся кур, и яиц мы уже не сможем поесть даже в Пасху. Если запишет все количество зарезанных животных, то мы останемся без тулупов, сапог и другой одежды и обуви, так как все шкуры нужно было бесплатно сдавать государству. Но и за ним был постоянный контроль строжайший со стороны Райфо и его уполномоченных. О, это слово тогда было страшное!
Хлеб из колхоза в 1945–1948 гг. выкачивали практически весь. К оплате за труд доставалось только по 100 г на трудодень. [Помню в году 1949 г. что ли, – я уже подрос и даже два года уже имел трудовую книжку колхозника, – я один в котомке принес годовой заработок нашей семьи: отца, матери и меня].
И разразился в 1946-47 гг. голод. В комсоветской литературе он объяснен небывалой засухой. Но в действительности при рядовом сухом годе комсоветы применили испытанное уже дважды оружие против крестьянства – голодомор, выкачав без остатка хлеб из колхозных закромов. Им нужно было охладить вернувшихся с фронтов и насмотревшихся на богатое зарубежное житье мужиков, поставить их на советскую землю и напомнить еще раз: несмотря на военные заслуги, они – рабы.
Сопротивления никто не оказал. Да и кто окажет? Израненные телом и душой немногочисленные фронтовики (не более 30 из 120 призванных на фронт в нашей деревне)? Зачумленные вдовы с кричащими детишками? Старики и старухи, отдавшие все силы трудовому фронту, а теперь без убитых кормильцев доживающие последние дни? Да и некуда и нельзя куда-то податься! Паспорта нет. Грамоты нет. Пожаловаться некому. И пожалеть некому.
И последующие 1947, 1948 и 1949 гг. были ненамного лучше.
Пригодился и спас нас опыт полуголодной военной поры, предыдущих голодных комсоветских лет, да и всей российской крестьянской жизни.
Начиная с весны и до осени мы ели траву (песты, щавель, крапиву, дикий лук, который даже на базар носили продавать, и т. п.). Чтоб испечь какой – никакой хлеб с небольшим количеством муки, а большей частью отрубей, я помню весь июнь – июль собирал метелки щавеля, сдирая в котомку цветы и семена, потом головки цветущего клевера. Эту массу мама сушила и истирала в порошок. В этой смеси иногда оказывались неистертые жесткие остатки стеблей. И однажды такой остаток стебля в хлебе вонзился мне в горло. Пошла сильно кровь, больно, я побежал к фельдшеру, который смог вытащить этот стебель – занозу из горла.
Сколько помню себя в те годы – постоянно тер на жестяной терке картофельные клубни. Ладони были истерты до крови, потому что большое количество картошки надо было истереть. Из жидкости получали крахмал. Из оставшихся высушенных картофельных охвостьев приготовляли еще одну муку для хлеба. Картофель спас нас. Госпоставки по картофелю были меньше, – вывозить его крупнотоннажную продукцию государству было еще нечем по сельскому бездорожью.
Нашей деревне помогала природа: лес, река, озера, луга. Осенью заготавливали желуди. Ловили всеми способами рыбу, Естественно, не удочками, только учительские дети этим способом занимались. Сачок, намет, бредень, фитиль, морда в ручьях, запоры весной, когда вода сходит. Осенью глушили через лед деревянными колотушками. В конце лета мутили воду в озерках и руками ловили щуренков, язей и карасей. И т. д. и т. п. Нашей деревне в связи с этим везло. Нищих у нас практически не было, если только у некоторых лень не превышала голод (и совесть). А со стороны Пижанского района, безлесного и безводного, шли нищие женщины с маленькими ребятишками вереницей, прося дать хоть что-либо поесть. Нередко оставались переночевать. Спали на полу. Да, где и мы, недалеко от них ушедшие по «богатству».