Леонид Иванович Колосов
О крестьянстве и религии. Раздумья, покаяние, итоги
Вот и скажите, каково было видеть это вернувшимся с войны, работавшим усердно, но ничего не получая за труд! Отдавая бесплатно с большим трудом все произведенное на приусадебном участке и в индивидуальном хозяйстве государству. Каково было им смотреть в глаза своим голодным ребятишкам?!
И помощи победителям ждать было не от кого. Бессовестная комсоветская власть, лицемерно называла себя рабоче-крестьянской, в герб красиво нарисовала серп (ее лицемерию нет предела), выставляя символический десяток героев – колхозников. По существу, уже колхозное, (то есть уже кооперированное, советское уже крестьянство не получило элементарных гражданских прав, не имело паспорта, не состояло в профсоюзе, не обеспечивалось правом на оплачиваемый отпуск, бюллетень в случае болезни, пенсию по старости. Труд в колхозе не оплачивался. А произведенное индивидуально также отбиралось. Скажите, где-нибудь, когда-нибудь так относились к собственному народу?!
Отрывая от себя пищу своим детям, взрослые повсеместно стали болеть от голодной жизни. Целое лето (где-то в 1947 г?) мой отец лежал с язвой в больнице, делали операцию. Потом заболела и мама. Колосов Иван Васильевич, работящий мужик, прошедший войну, заболел раком и сошел в могилу, оставив жену Феклинью с малыми детьми.
Из-за голодной жизни, некачественной пищи и многие другие взрослые стали терять свое здоровье. Но работали, во время заболевания ведь никакого пособия они не получали.
От такой безысходной жизни, чтоб не сойти с ума, из той же незаменимой картошки стали мужики гнать самогон. Средство привычное в фронтовой жизни. Без спирта не пойдешь в смертельную атаку, в которую зачастую бессмысленно посылали комсоветские полководцы. И стал самогон лечить фронтовиков и других мужиков от идиотических условий послевоенной советской деревни. И многих увел в могилу… Идиотизм в деревенской жизни создали поклонники марксизма, претворяя заветы его творцов – классиков.
Голод – не тетка. Когда у тебя все сделанное отбирают, за работу не платят, а уезжать никуда нельзя, остается один выход, на который толкает инстинкт сохранения жизни. Выход аморальный, на который крестьяне в своей деревне никогда не шли – воровать колхозное, государственное. Никогда крестьяне не закрывали избы на замок. Никто друг у друга не воровал. Тысячелетиями. И этот порок постепенно вошел в обычный арсенал советской крестьянской жизни…
Моя мама была сугубо религиозным человеком. В мыслях даже не допускала этого греха – воровать. И вот помню, когда болел отец, мы с ней ранними утрами и поздними вечерами косили траву на одной небольшой лесной полянке, где-то в приграничной территории с государственными лесными угодьями. Чтоб хватило корма для нашей кормилицы – коровы (отец болел, и у нас было мало сенокосных трудодней, по которым выдавал колхоз сено). Очень неприятны ощущения честного, а тем более такого религиозного человека, как моя мама, вынужденного воровать – брать не свое. Не поднимайте очи долу любители комсоветской эпохи, что тогда де была высокая моральная обстановка, этакий показательный моральный климат. Собственность-то называлась общенародной, да распоряжались и пользовались ею лишь облеченные властью комсоветские рукамиводители. Всем другим, чтоб выжить, приходилось, ломая себя, нарушать установленные за тысячелетия религиозные каноны…
Беда не приходит одна. Пришла беда, открывай ворота… В колхозе нашей деревни начался падеж лошадей из-за какой-то карантинной болезни. Стали работать на быках. Можно было приглашать технику МТС, но за ее использование брали «железную» натуроплату зерном – 2я заповедь (1я – естественно, сдача хлеба государству). А тогда и 100 г на трудодень не получишь! Затем пронесшийся ураган погубил созревающие хлеба. В колхозе стало совсем плохо.
В 1948 г. мне, как и другим десятилетним мальчишкам вручили трудовую книжку колхозника колхоза «Гигант». Как говорится, взяли будущего раба на учет. К этому времени мы уже умели практически все. Топором, молотком, рубанком, долотом, вилами, граблями, лопатой, косой, кнутом… Могли ухаживать за домашним скотом, возделывать огородные и полевые культуры, обращаться с лошадьми (ездить верхом, выводить из стойла, запрягать и распрягать, смазывать колеса телеги и т. п.), заготавливать дрова. Участвовали (помогали взрослым) в работах по доведению продукции льна до ткани и одежды, и масла, животноводческой продукции – до мяса, масла, кожи и изделий из шерсти, зерновых культур – до хлеба, кормовых культур – до сена. Всего не перечислишь.
К «трудовым занятиям» начинали привлекать с 4–5 лет. Лет с 7 учили ко всем крестьянским навыкам, а по отдельным работам начинали возлагать ответственность (накормить кур и поросенка, загнать домой скот, поливать огурцы и капусту). Года два до получения трудовой книжки я работал уже в колхозе, но отрывочно, и итоги работ заполняли в трудовые книжки родителей.
Это великий за тысячелетия отработанный способ приучения к труду, к ответственности, к трудоспособности, формирования самостоятельного человека. Стимул для подрастающих крестьян – оценивали человека не по росту и умению говорить, а по умению делать. Так вот закрепили за мной быка Борьку с обрубком хвоста – работавшие до меня «ухари» отломили ему часть хвоста за непослушание. И я все лето с утра и до вечера (с 600 до 2000 с перерывом на обед в жару с 1100 до 1400) работал со взрослыми: возил навоз, воду и все другое. На сенокосе верхом на лошади возил копны сена и другие работы выполнял. При окучивании картофеля верховым водил лошадь по бороздам. Из-за большого количества работ верхом на довольно отощавших лошадях без седла наши, простите, задницы приобретали красный цвет, как у обезьян. На обмолоте зерновых культур возил на лошади солому от молотилки. Пропалывал и теребил лен. В конце сезона чувствовал себя значительно повзрослевшим, в какой-то мере самостоятельным.
Но … все это за бесплатные трудодни. И вот тут тысячелетний опыт жизни крестьянства встал в непримиримое противоречие с комсоветским отношением к крестьянству. Даже детский труд крестьянский не оплачивали. Высветилось даже в детском мозгу: смысла в крестьянствовании сейчас нет. Надо овладевать другими специальностями, другим делом, чтобы быть человеком самостоятельным, а не рабом. Мама стала регулярно приговаривать: Лень, учись, учись!
Хороший, поучительный урок. После этого все лицемерные демагогические прокламации комсоветских вещателей о рабоче-крестьянском государстве, гербе с серпом и молотом выглядят просто издевательством. Если не более.
В 1949–1950 гг. комсоветами с большим апломбом была реализована программа укрупнения колхозов. Для повышения эффективности сельскохозяйственного производства. Якобы. Без дополнительных затрат государства, без ослабления налогового бремени как с колхозов, так и с домашнего крестьянского хозяйства. Объединили у нас три колхоза: Кугланурский, Устьянский и Вынурский. А суть процесса очень простая – уменьшить права колхозных крестьян на управление своим производством. Превратить их в обыкновенных рабочих, сельскохозяйственных рабочих, как писал еще в 1917 г. классик большевизма. Если раньше крестьяне как-то влияли на принятие решений, выбирали из своего круга председателя. [Правда, после войны, когда стали всю произведенную колхозом продукцию выгребать, смысла в этих правах уже не стало. Что получать за труд – от обсуждения крестьян не зависело. Комсоветами было жестко продекларировано: первая заповедь – сдать зерно по символической цене государству, вторая – выплатить натуроплату государственной МТС, в-третьих, повторена вековая крестьянская заповедь оставить семена для следующего года. Об оплате ничего не говорилось].
На мой взгляд, эта программа преследовала главную цель комсоветов – взять управление колхозами в свои руки. Все эти собрания – стихия, анархия. Нужно закрутить гайки (сейчас культурнее выражаются – выстроить вертикаль власти). В крупных колхозах – организовать собрание всех колхозников невозможно. Вместо общих собраний – собрания уполномоченных (подобранных, назначенных председателем). Председателями хозяйств направляют из центра («тысячников») партийных работников – проверенные комсоветские кадры. Они – не колхозники, имели паспорта, их зарплата – по установленным сверху ставкам. Всеобщая комсоветизация колхозов для полной их управляемости, чтоб никакой «партизанщины».
А жизнь колхозников не улучшалась. Идеологический комсоветский пресс тем временем нарастал. В школе начали создавать пионерские и комсомольские организации (естественно, в колхозе тоже и комсомольскую и партийную организации). Мне не исполнилось еще 14 лет, поэтому сказано было стать пионером. Я отказался. На меня стали давить, обзывать монахом. Хоть из школы уходи. Пришлось подчиниться. Как одного из лучших по успеваемости назначили даже председателем совета дружины. Заседаний и прочего я не вел. Выходя из школы, прятал галстук в сумку. Что делать – сломали. И в комсомол я вступил вскорости, уже не сопротивляясь.
В соседней Пачинской семилетке хорошего учителя Валентина Александровича (фамилию забыл, наверное, Дербенев, он к нам приезжал представителем на экзамены) уволили с работы за участие в праздновании церковного праздника.
В целом усилилась антирелигиозная работа. В церковные праздники обязательно устраивали рабочий день. Строго запрещали молебны с просьбой Бога о дожде, хорошего урожая и т. д.
«Интересной» была политика комсоветов по образованию подрастающего поколения колхозного крестьянства. «Рабоче – крестьянское» правительство и правительство царского феодального государства, официально ущемлявшее права крестьянства как самого низшего сословия, ничем по существу этой политики не различались! Для армии необходимы более или менее образованные солдаты (умение читать, писать, считать), основным поставщиком которых было крестьянство. Поэтому сначала сделали обязательным начальное образование (1948–1949 гг.), а затем – семилетнее (1951–1952 гг.). К нам в выпускные классы «пригоняли» допризывников (на 3–5 лет старше нас), чтоб хотя бы «на бумаге» образовать их до установленного предела «экстерном». Но дальше учиться детям колхозников не поощрялось. Создавали искусственные трудности. Десятилетки были только в райцентрах. Где жить? Если снимать угол, чем платить? Да и в этих углах условий для подготовки к урокам не имелось. К 1 сентября вменялось детям колхозников представлять справки о выработанной сумме трудодней (норма 100 т/д). Хотя школьники райцентра и дети неколхозников летом отдыхали, не работая. Поэтому все лето – мы работали в колхозе ежедневно с утра до вечера. Не до книг. Приходили потом в школу, забыв многое, мучительно вспоминали нужное. А по итогам I четверти получивших двойку отчисляли. Иди, милый и хороший, работать и дальше в колхозе… задарма.
Материальное положение колхозников оставалось плачевным до конца 1953 года (до снижения неподъемного бремени налогов). Лишь в отдельных колхозах отдельные председатели находили какие-то временные выходы (ухода от налогов благодаря имевшимся лазейкам в законах). В нашем колхозе председателем стал мой старший брат Михаил, до этого работавший в Туже в райисполкоме. Он специализировал хозяйство на производстве льнотресты, учтя, что опыт возделывания льна-долгунца был отработан в деревне давно и основательно, что ценовые условия по поставке льнотресты по какой-то причине были в те годы выгодными в отличие от производства зерна и животноводческой продукции. В результате несколько лет наши колхозники стали получать даже деньги. Но, соответственно, временно. «Сметливые» комсоветские чиновники увидели лазейки и быстренько их закрыли.
А в целом крестьянству и крестьянствованию приходил конец. Несмотря на жесткое давление («кнут»), увещевания («пряник») всяческих комсоветских краснобаев, бодряческие фильмы о прекрасно живущих кубанских казаках и книги о деревенских кавалерах золотой звезды, о приближающемся светлом коммунистическом будущем, колхозные крестьяне осознали свое рабское положение, из которого в нашей стране родимой с рабоче-крестьянским правительством и серпом в гербе выход только один – исход из деревни.
Все отслужившие в армии парни, начиная с призыва 1926 г. (их служить заставили 7 лет до 1950 г.), в деревню не возвращались. Устраивались, где попало, где удалось: в шахту, в химкомбинат, в военные объекты в тундре ли, в пустыне ли, на опасные объекты атомной программы. Одним словом, везде и без страха, потому что страшнее колхоза ничего не могло быть.
У девушек – более узкий выбор, только через оргнабор или в прислуги горожанам (нянями, домработницами и т. п.). Оргнабор государство осуществляло тоже только в такие места и предприятия, куда добровольно никто не устраивался.
Путь уехать из деревни через учебу удавался лишь единицам. Через лишения, через сверхнапряжение, счастливую случайность. Без паспорта устраиваться где-либо самостоятельно было невозможно. И случаев выдачи паспорта колхозникам до смерти Сталина не отмечено.
Поэтому я называю послевоенный период в 1945–1953 гг. в нашей стране последним этапом уничтожения крестьянства, когда ему был нанесен комсоветами последний злонамеренный удар, в результате которого колхозные крестьяне были вынуждены сделать окончательные и бесповоротный вывод: крестьянствование надо бросать, если хочешь быть человеком. Все. Хочешь жить – убегай из деревни.
Крестьяне решили бросить свое ремесло, дома, землю, на которой тысячелетия жили и работали их предки. И это не скоропалительное решение. Годами выношенное. Исчерпалось не только великое крестьянское терпение, но и были исчерпаны все обычные доводы, что как-то все образуется, жизнь наладится.
Забыв все обиды, ненависть за расстрелянных родственников, умерших в комсоветские «голодоморы», крестьяне внесли решающий вклад в победу над Гитлеровской Германией. А в ответ получили тяжкое, обидное порабощение. За что сражались и гибли? За эту жизнь беспросветную? За бесплатную работу? За голодомор очередной? За голодные глаза ребятишек? Комсоветы добились того, что не смогли за столетия предыдущие правители.
И это совершила так называемая «рабоче-крестьянская власть», «самые человечные человеки», вещавшие о всеобщем счастье! Как долго они дурачили нас! Как долго одурачен был и я, повторяя на многочисленных экзаменах по марксизму-ленинизму, истории партии, марксистско-ленинской философии и т. п. их сатанинские лозунги о коммунизме, бездумно проходя мимо бесчеловечных слов «о реакционности всего крестьянства», «о религии как опиуме для народа» и т. д. и т. п.!!!
Почему главным оружием плохих людей является обман, льстивые слова, явно несбыточные обещания распрекрасного, только доверь им управление и все будет? Потому что другим способом они жить не могут и богатство им не создать, так как они не хотят работать, трудом своим создавать богатство. Вот для этого и врут, обещают, держат потом в информационной блокаде, в невежестве, чтоб кругозора у обманутых не было. И обещают, обещают сладкими словами.
А мы верим, верим и продолжаем верить этим ничего производительного не сделавших за свою жизнь краснобаям и доверяем, что самое опасное для нас, управлять нами. Почему? От недостатка ума? Нет, вроде, есть ум, не хуже других народов. Наверное, от нежелания думать? И думать постоянно, всегда до мелочей, расчетливо, скрупулезно взвешивая с разных сторон? Да, кропотливая постоянная задумчивость скучна! Лучше быстро, пусть на авось! Да и ответственность на себя, за свое решение брать не хочется! Тогда и спрос будет всегда с себя за плохие результаты! Пусть лучше других – Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина, Путина и т. д. – будем винить, а не себя. «Дяревню», лимиту, чернокожих, евреев и т. д. будем винить, а не себя. Никогда не анализируем свои ошибки, не берем вину на себя, в себе самом не ищем ошибок, резервов роста, причин плохой жизни.
Это есть в нас, это правда. А умно ли это? А, главное, разве можно улучшить свою жизнь, не исправляя своих ошибок? Ведь другим наплевать на нас. Они тоже думают о себе. Конечно, легко другим указывать. Это и в поэзии тех лет прославлялось: «Он хату покинул./Пошел воевать,/ Чтоб землю в Гренаде/Крестьянам отдать! (М. Светлов).
И постепенно деревня стала редеть. Поумирали старики и старухи. Поуезжали, кто смог уехать. Оставались, кто уехать не мог: пожилые, не имеющие никого в городах, не владеющие никакой городской специальностью. Да, и в сталинское время свободно решить об отъезде было нельзя. Массово стали уезжать после смерти Сталина, когда началась какая-никакая свобода.
Помню во время его похорон митинг в школе. Меня очень удивляли плачущие ученики села Тужи, дети чиновников, которые не знали, что такое сельхозналог и прочее, имели паспорта и какие-никакие зарплаты деньгами. Мы, деревенские не плакали. Что-то выражать свое – не выражали: времена еще были жестокие, все можно было схлопотать. У одного жителя одной из ближних деревень был детекторный приемник, и по нему, пошел слух, сказали, что в СССР умер пожизненный диктатор Сталин. Это впервые оформленное в слова мнение не удивило меня, а дало толчок дальнейшему моему осмыслению жизни.
Но самым важным событием для деревни была отмена сельхозналога в соответствии с решением сентябрьского Пленума ЦК КПСС. Деревня вздохнула. Уже можно как-то жить.
В колхозах же обстановка практически не изменилась. Стали жить за счет приусадебных участков, личных хозяйств (коровы, свиньи, овцы, куры). Не у дел оказался дядя Петя и уехал из деревни.
Да, колхозам дали право отпускать желающих уехать. Сначала очень мало, с большими хлопотами, но щелочка была открыта.
А у меня к этому времени счастливое детство и отрочество закончилось. В 1952 году заболела и через год умерла мама. (Сначала сердце, потом рак пищевода, долго мучилась, без уколов, только приговаривая: – Это бог меня наказал за грехи. Я не услышал от нее ни одного стона, остались одни кожа да кости. Мне давали справку, по которой я не ездил с классом в другие колхозы, а работал в своем колхозе).
В феврале 1954 г. брата Сергея, у которого я в Туже во время учебы в 8 и9 классах жил (в течение недели жил, а в субботу 25 км шел домой, возвращаясь по тем же 25 км в воскресенье обратно) отправили работать председателем одного из колхозов. Я доучивался в 9 классе, живя у одноклассника Зубарева Геннадия, без денег. Великая моя благодарность ему и его родителям.
Летом мы с отцом отколотили доски с окон своего дома и жили вместе. Я работал в колхозе уже как взрослый. На сенокосе мне дали 100 % на групповом собрании – равноценно с женщинами, правда. Мне было 16 лет. А в голове одна задача – как дальше. Мама мне все время говорила:
Лень, учись и будешь человеком, не как мы.
Хотела, уже больная, чтоб я пошел в техникум какой-нибудь после семилетки, которую я окончил с похвальной грамотой. Чтоб быстрее, пока родители живы, получить специальность. Но во мне сидела уже мысль – надо дальше учиться. Моего старшего брата Анатолия после окончания медтехникума послали на 3 года отрабатывать в Заполярье Якутии. Затем армия 3 года, а потом уже и семья. Все. На дальнейшей учебе его, способного к ней, был поставлен крест.
И вот остался один год до окончания десятилетки. Одна зима, как говорили раньше в деревне… Отец съездил в Москву к своему сыну, а моему брату Николаю, который уже несколько лет работал на стройке высотного дома в Зарядье. Приехав, отец с порога сказал:
Поезжай!
В конце июля 1954 г., оформив с помощью моего брата Михаила паспорт, попрощался я с деревенскими своими друзьями. Как сейчас помню, сидели мы на лугу, и они мечтательно приговаривали:
– В Москве-то ведь, эх, асфальт. (Асфальт мы видели только в кино).
…Защемило сердце, когда скрылась в пыльной дали деревня, до боли знакомые родные места… А что ждет меня на далекой чужбине…?
Присоединившись к уроженцу нашей ближайшей деревни Черное озеро, жившему уже в Москве, ехал с ним в Москву, первый раз увидя железную дорогу, большой город, метро и т. д. Он доставил меня к брату, жившему с женой Валентиной и с маленьким сыном Вовой в 8-метровой комнате коммунальной квартиры полуразрушенного дома в Зарядье, возле железного остова будущей гостиницы «Россия». Из окна комнаты была видна Спасская башня Кремля. Ух!..
Все. Продолжились мои «в людях» и «университеты», трудные, как и для всех, кто бежал тогда из деревни в город. А нас здесь никто не ждал, «лимиту», «дяревню».
Долго ходили мы с братом по кругу… до отчаяния. В школу не берут из-за отсутствия прописки, в милиции не прописывают – не числишься в школе. Только случайно директор небольшой школы № 399 в Серебряническом переулке (возле высотного здания на Котельнической набережной) Видишев… оказался фронтовиком, как мой брат, и на этой основе был найден общий язык. Но приняли меня в 10 класс с одним условием – если буду хорошо учиться (ведь из сельской школы, из глухомани я явился). Если плохо – снова в 9 класс. А это для меня было абсолютно неприемлемым. Нужно продержаться одну зиму!
Пришлось учиться лучше всех, напрягая все имеющиеся силы. Огромное спасибо всем учителям этой школы. Они относились ко мне очень хорошо. По-матерински тепло, но и строго, как и следует классной руководительнице, – Роза Исаевна Беленькая, преподававшая немецкий язык. (Из-за хорошей учебы неожиданно вышедшего из вятского далекого леса ученика у них было, по-моему, преувеличенное представление о моих способностях. И я потом долго носил в себе некоторое неудобство, что не оправдал, их ожидания). Даже по сочинениям стал получать пятерки. Правда «сочинял» своеобразно. В исторической библиотеке, расположенной недалеко от моего проживания, я писал по книгам сочинение, запоминал его со всеми запятыми и в классе выкладывал на бумагу. К весне стал ездить по институтам (Бауманский, Энергетический) как хорошо владевший математикой – мне учительница давала дополнительно книги уже по интегрированному и дифференциальному исчислению. И только тогда понял свою оплошность. В сельской школе мы «чертили» под руководством физрука только в тетрадях в клеточку. А в Москве все спокойно готовили чертежи довольно сложных деталей. Я испугался и стал переписывать с подсветкой изготовленные другими чертежи. Но оказалось, что первые 1–2 курса в технических вузах черчение – основной предмет, где «сыплются» студенты. Исправлять мне было уже поздно. Без стипендии я учиться не смогу. Что делать? В военный вуз, на гособеспечение. Мне стали оформлять направление в Высшее военно-морское училище, в Ленинграде. Но у меня была еще одна закавыка. Простуженные в детстве уши слышали наполовину. Говорить о своем физическом недостатке мне было стыдно. Что делать? Приеду на экзамены, не пройду комиссию. Потеряю время. Куда деваться опять. Шел по улице в глубокой задумчивости. Смотрю – поликлиника. Зашел к отоларингологу и попросил посмотреть, возьмут ли меня с такими ушами в военное училище? Он твердо сказал:
– В армию солдатом – могут, а в училище – нет.
Все. Стал думать, перебирать. Случайно узнал об институте инженеров с/х производства. Но и там черчение. И на обратном пути вижу объявление о приеме в Тимирязевку. Уточнил, не надо черчение? На надо. Все решено. Пусть агрономом (а у нас в деревне была поговорка с матом: был бы дождь да гром, так… зачем нам агроном), но хоть что-то свое, родное. Прощай, техника, прощай, математика…
Поступил. Прихожу 1 сентября. А мне не дали общежития, мол, из Москвы. Пошел к зам. декана Киселеву А.Н., а он говорит: «Не можете без общежития? Ну, что ж, у нас многие просят принять их без общежития. Пойдем на замену». 10 дней пожил на кухне у брата. Сидел на занятиях с подергивающимся глазом. Потом нас послали на уборку, где познакомился со всеми «коллегами» по учебе. В основном, такими же деревенскими. Подсказали ребята, что этот вопрос решит студсовет и конкретно ответственный за бытсектор…… После приезда взяли меня пятым в комнату студенты нашего курса Китченко Иван Ильич (1928 г. р.), Козюля Иван Александрович (1933 г. р.?) и близкие по возрасту Литун Борис Павлович и Таов Анатолий – 3 украинца и черкес. Литун и Таов – тоже сироты, воспитывавшиеся у дедушек с бабушками. Получилась, на мое счастье, пусть временная, но братская семья. Наладили питание «из ничего», поддерживали друг друга. Разлада не было. Благодарная память о вас, ребята, умрет только вместе со мной. Вот такая «коммуна» действительно позволила измученным и оскорбленным людям выстоять в этом бедламе, преодолевая трудности. Первую стипендию у меня взяли в качестве оплаты за учебу (отец, хоть и старый, ничего не зарабатывающий и не получающий никакой пенсии, а о матери в статье закона не упомянуто). Кое-как продержался до февраля. (Хорошо, что в студенческой столовой был хлеб тогда бесплатным. Хорошо Сталину, за счет бесплатного труда крестьян зарабатывать авторитет среди горожан и опасного для него пролетариата). А дальше за отличную учебу я получал сначала повышенную, затем именную, а последние 3 года самую высокую тогда (стипендию. Я так, пожалуй, излишне подробно рассказал о себе, чтоб показать конкретный пример освоения города деревенскими. Какое сопротивление окружающей среды и своего внутреннего мира надо было преодолеть, не сломаться, не потерять себя!
Не всем удалось. Потери очень значительны. Слишком неестественным было это перемещение – выброс из одного мира в другой. Без твоего и окружающих желания. Я знаю слишком много конкретных трагических примеров, но приводить их и называть конкретные Ф.И.О. принципиально не буду. Раны не зажили, кровоточат, и долго еще будут кровоточить у них и в памяти их потомков. Не они, а им комсоветы сломали судьбы. От каждого из нас мало что зависело. Мы были пешками, щепками на волнах взбудораженного большевиками – мародерами людского моря. Чаще спасала, как у меня, счастливая случайность. Очень глубоко еще в 20е годы, очень молодым понял трагическую ситуацию с российским крестьянством Сергей Есенин:
…Земля – корабль. Но кто-то вдруг
За новой жизнью ль, новой славой
В прямую гущу бурь и вьюг
Его направил величаво!
Ну кто тогда на палубе большой
Не падал, не блевал и не валялся!
Их мало с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался!
Многие мои земляки, мои сверстники прошли через тюрьмы, кто за хулиганство, кто за воровство, спились от безнадеги. Большинство уже в земле в разных уголках нашей бедной измордованной страны… и зарубежья. Спился мой самый близкий друг детства – Ванюрка…
Эх, комсоветы, комсоветы! Перемололи вы нас, уже колхозных крестьян, уже какого-то дребаного социалистического сельского хозяйства, основательно, абсолютно безжалостно, до сих пор не чувствуя никакого угрызения совести. Наверное, ввиду ее полного отсутствия.
Если это социализм, то никакой более зловещей формы человеческого общества придумать невозможно. Отряд довольно многочисленных ничего не производящих паразитов – пауков (так называемых рукамиводителей), злобно присматривая друг за другом, поет веселые «патриотические» песни, приплясывая на костях миллионов расстрелянных, умерших от «гениально» организованных трехкратно примененных голодоморов, до сих пор в значительной мере не похороненных («без вести пропавших») защитников социалистического отечества, замученных непомерными поборами в сталинских резервациях – колхозах, безвременно загубленных, сумевших правдами и неправдами сбежать из этих резерваций крестьян – колхозников, в шахтах, химкомбинатах и «строго закрытых» предприятиях…
В смертельно опасный хоровод эти размножившиеся на благоприятной для них почве пауки вовлекли большую часть жителей нашей многострадальной страны, предварительно «очистив» их головы и души от «опиума» – за тысячелетия отработанной человечеством милосердной и одновременно строгой религиозной философии жизни, которая поддерживала хрупкий, но единственно возможный мир между иногда диаметрально различающимися людьми в семье, в деревне, в городе, в стране, на земле в целом. Эта «очистка» и уничтожение деятельной цементирующей части крестьян, мыслящей части «гнилой» интеллигенции позволила паукам разрушить хрупкий мир в семьях, деревнях, городах и в стране, натравив людей друг на друга, разделив их тем самым, чтоб властвовать.
Если это социализм, то не хочу его пожелать ни одному народу мира, ни одному человеку земли. Недаром за рубежом получило широкое признание понятие «советская угроза». Народам мира нужно очень серьезно учесть наш весьма поучительный опыт – путь уничтожения – гибели человечества, разработать и освоить профилактическую прививку от этой опаснейшей заразы.
В заключение этого раздела – необходимые примечания.
Москвичам и жителям других городов, куда мы прибежали, была видна и, разумеется, не совсем приятна наша «некультурность». Ничего не поделаешь, надо признать, культура у нас, прибежавших в города из средневековой деревни, нещадно веками обдираемой, была низковата, особенно бытовая. Мы не знали унитазов, носовых платков, да очень многого из бытовой культуры современного цивилизованного человека. Не очень грамотные, не начитанные (негде и некогда было), с узким кругозором. Культуру городов наш массовый приезд, конечно, понизил.
Мыслящие горожане с пониманием (всего этого и более этого) относились по-доброму к нам. Помогали нам, подталкивали уважительно к повышению культуры, не оскорбляли нас.
Но в среде горожан уже тогда (а, наверное, всегда) было значительное количество с невысоким интеллектом да и культурой. Эти горожане воинственно презирали нас, обзывая «лимитой», «дяревней» и т. д. (Кстати, эта часть москвичей сейчас, когда наш поток иссяк, а город без приезжих обходиться не может, также воинственно кричит: «Москва для москвичей!», обзывая новыми кличками вновь приезжающих).
Слушать спокойно таких горожан было тяжело. Приведу два примера из своей жизни.
[Помню, в Министерстве сельского хозяйства одна из гардеробщиц, с «умными» глазами, по случаю какого-то юбилея, сверкая одной ли двумя «большими» медалями, громко вещала:
– Зачем эту «дяревню» выпустили, вот и некому стало работать в колхозах!
Ей, конечно, я счел бесполезным что-то объяснять и доказывать. А однажды в курилке один из специалистов, тоже, как и я, окончивших Тимирязевку, коренной ухоженный москвич глубокомысленно изрек, что, откровенно говоря, у деревенских ограниченное количество извилин, что ни говори. Я спросил:
– Ну и как ты, наверное, с отличием кончил ТСХА?