Леонид Иванович Колосов
О крестьянстве и религии. Раздумья, покаяние, итоги
У нас эта первобытность задержалась не из-за климатических условий (в Финляндии условия не менее суровые, но община благополучно прекратила свое существование в начале ХVIII века по решению их правящей элиты, понявшей, что она сдерживает экономическое развитие страны). И не из-за генетических особенностей российского крестьянства, а из-за особенностей нашей правящей элиты, которой показалось удобной эта первобытная реформа для управления жестоко закрепощенным своим «простым» народом. И они продлили ее существование до конца ХХ века.
Много говорят о «помочах». Да, при крестьянствовании без «помочи» не обойтись. Я видел их и участвовал в них. Объединялись строго по выбору. У «Емелей» на генетическом уровне заложено желание при любой работе «немного вздремнуть», вилы воткнув в общий пласт и картинно кряхтя при этом. Их знали (отметина на таких семьях сохранялась длительно), и с ними никто не объединялся и в их «помочи» не нуждался. А если уж объединялись поневоле, то учет общества, артели был жесткий и нелицеприятный.
Например, такая работа как сенокос, когда надо быстро из-за опасности дождя скосить, сгрести и, главное, застоговать большое количество сена (в малой копне сено промокнет и испортится). Заинтересованность в эффективности этой работы оставалась и в комсоветское время. Сено государство не отбирало, его потом делили в соответствии с вкладом труда на его заготовку. Каждая бригада делилась на 2 группы, чтоб численность была оптимальной для осуществления этих работ – не больше и не меньше. Чтоб не было сговора, каждый год по-разному: то по сторонам улицы, то – по концам. Каждый год в группе разные люди и другие групповоды. Должность групповода (ведущего группы, а не рукамиводителя) была очень важной. Он и организовывал работу и учитывал вклад работающих (одновременно работая и физически наравне со всеми!). Выборы групповода и его доклад по окончании кампании обсуждался на групповом собрании. Более глубокого, обстоятельного и заинтересованного собрания я в жизни своей не знал! При оценке вклада каждого участника работ учитывалась ширина покосева, занимаемое место в ряду косцов (первый – лучший, последний – самый слабый по скорости кошения). Также оценивались и другие работы. Ежегодно менялись для бригад и групп и отводимые площади лугов, ибо равнозначных по качеству лугов не было. Такая организация комплексных работ была полностью справедливой: не лишая возможности своим трудом зарабатывать больше, исключала «езду в рай на чужом горбу».
Групповодами выбирали самых авторитетных мужиков. Они разные. Каждый со своими недостатками и достоинствами. Но такие, которым дай волю и землю, накормили бы несколько Россий. О тех, кого я знал, работая под их началом, не могу не написать глубокоуважаемых слов.
Новиков Максим Акимович – фронтовик, родственник раскулаченных. Себе на уме. С саркастической, но доброй полуулыбкой. На все руки мастер – и на старинное и на современное, спокойно управляясь с любыми машинами и двигателями, не окончив никаких курсов. Вырастил и выучил трех красавиц и одного парня. Под стать ему была его жена – Настя, как звали мы Анастасию Дмитриевну.
Вахрушев Николай Андрианович – отец моего друга Ванюрки. Когда был на фронте, от молнии погибла его жена. Никогда не торопился, ходил с внешне ленивой походкой. Ни одного лишнего движения в деле. Но за ним ничего не надо переделывать. Все распоряжения – без крика, толковые. Из богатых крестьян, владевших кузницей.
Колосов Иван Васильевич – фронтовик, безвременно умерший от рака в 1953 году. Чрезвычайно справедливый, очень работящий, как и его жена Феклинья. У него был большой ухоженный дом. Его мать была моей крестной.
Колосов Андрей Афанасьевич – родившийся в далеком ХIХ веке. Воевали несколько его сыновей, да не все вернулись. Его жена Федоринья от переживания за них потеряла здоровье, не могла работать в колхозе. Но оставшиеся дети получили высшее образование (стали врачами, геологами), что для деревни было редкостью. Андрей Афанасьевич – деликатнейший, с хитрющими глазами, негромким голосом (никогда ни одного матерного слова), непьющий. Золотые руки. Стога, которые он ставил, никогда не кривились ни на один бок.
Машкин Николай Владимирович – фронтовик. Его отец был единственным мастером в деревне по изготовлению изделий из бересты: пестерей (вещмешков), бураков, туесов и т. д. Его мать, Павла, была родственницей моей бабушки по отцу (Соломониды) и также родом из деревни Алешичи (что за Пижмой). Николай Владимирович был очень порядочный, совестливый и трудолюбивый. Переживания за бессмысленную жизнь в деревне толкнули его к алкоголю, к трагической безвременной гибели.
Машкин Василий Павлович – фронтовик. Необычайно физически одаренный. Когда он парнем дрался, противники с гораздо большим весом отлетали от него, как пушинки. Его покосево было самое широкое. Помню на рыбалке весной, когда лед только сошел, он отцепил невод с глубины 5–6 м без всяких последствий для здоровья. Ничего не получая за ударный труд, пристрастился к алкоголю с трагическими последствиями, но со временем и из этих обстоятельств выбрался, и в пенсионном возрасте доживал с женой в постсоветские времена в просторной усадьбе в отстроенном большом доме.
Машкин Михаил Игнатьевич – 1925 года рождения, призванный в 17-летнем возрасте на трудовой фронт. Работал в приполярных условиях на военном заводе до окончания войны. Мой сосед. Кряжистый как дуб и одновременно энергичный и ловкий. Один из атаманов парней нашей деревни, не проигравший ни одного «сражения». Это его отец – Игнат Кузьмич – наш «Мичурин». Михаил Игнатьевич был квалифицированным механизатором широкого профиля. Любил и мог философски глубоко осмысливать жизнь.
Его старший брат, Сергей Игнатьевич, фронтовик, по состоянию здоровья не мог заниматься физическим трудом, был очень уважаемым в деревне человеком чести, умным, исключительно выдержанным, немногословным, заслуженно входил в актив управленцев колхоза.
Новиков Петр Феофанович – 1931 года рождения. Наш сосед, надежный, преданный друг моего брата Анатолия, веселый, умный, никогда неунывающий, энергичный работник на все руки, гармонист, удостоенный за доблестный труд правительственной награды, потом успешно работал бригадиром, но рано, не дожив до 50 лет умер от рака. Его племянник, единственный в округе, был народным депутатом СССР в последние годы перестройки.
Новиков Николай Николаевич – фронтовик. Молчаливый, даже угрюмый с виду, но добрый по большому счету. Медленно, но глубоко соображающий. Управлял группой без ошибок. Хотя управлять другими – не его хобби. Но свое дело делал основательно. Необычайно сильный, просто как бык. Единственный, кто мог поднять целую копну сена на стог. Но ни в каких драках никогда не участвовал. Его жена, худенькая, подарив ему несколько детей, умерла рано. И он тоже ушел за ней преждевременно.
В нашем верхнем конце жили рядом два брата. Новоселовы Семен Никитич и Иван Никитич – довольно успешно управлявший колхозом Семен (уроженец ХIХ века) и нашей четвертой бригадой Иван (инвалид войны, без одной руки). По прошествии многих лет, по-моему, никто из их подчиненных не бросал камни в их след. Семен Никитич скончался вскорости после окончания войны. Мои детские воспоминания о нем ограничиваются лишь случаями, когда по неделе он, изрядно выпивший, ходил по деревне с гармонью и распевал задорные частушки. А пел он, упоив и выпроводив очередного уполномоченного, выполнявшего коммунистическое задание снять с нас последние штаны, но после «встречи» обещавшего дать деревне железа для кузни и не губить нас, еле-еле концы с концами сводивших баб, стариков и детей, большей частью оставшихся без отцов.
Ивана Никитича я знал больше, и ребенком, и работником – колхозником 8-16 лет. Помню нас с Ванюшкой Вали Мишихи (Новиковым Иваном Михайловичем, по моим сведениям, достойно выдержавшим испытания комсоветсвих времен и живущего где-то в промышленном Урале) лет пяти первый раз взяли на сенокос. Естественно, не работать, а для развития кругозора по нашей клянчевой просьбе с выездом из дома сразу при восходе солнца.
Когда все взрослые ушли косить пока роса, мы, оставшись на рабочем стане, на краю солнечной поляны, окруженной с одной стороны могучими дубами, а с другой – зарослями веселеньких берез и осин, нашли веселое занятие – зорить осиное гнездо на ветви развесистого огромного дуба. Сначала бросая палки и отбегая при осином шипении. Когда же мы пошли в решительное наступление, подняв вдвоем длинные деревянные вилы и воткнув их в осиное гнездо, рой здоровенных ос (их особое деревенское название «девятерики») бросился в ответ на нас и как следует искусал. От нестерпимой боли мы заревели и долго еще обидчиво хныкали.
Вы чего, робяты, нюни распустили? – спросил подошедший Иван Никитич. – Пойдем-ка со мной есть смородину!
Мы, конечно, моментально согласились, и слезы наши быстро испарились. Смородина росла в болоте (никак не вспомню его название), густо заросшем ивняком, с большими кочками осоки, но летом высыхающем – в одном из концов поляны. Ягоды смородины и черной и красной были страшно вкусными, которыми мы никак не могли наесться. Поэтому, когда Иван Никитич сказал, что пора уходить, мы упросили его нас оставить и убедили его, что мы знаем, как выйти из болота.
Долго ли, коротко ли мы еще крутились между кочками выше нас, объедая один куст за другим, но внутренний голос подсказал нам, что пора уже заканчивать. Когда мы выбрались на поляну, неожиданно обнаружили, что поляна незнакома, окружена страшным темным хвойным лесом. И мы, громко заревев, быстро побежали по краю поляны, неизвестно куда … Долго ли, коротко ли мы бежали, начисто потеряв и оптимизм и разум, но вдруг видим – наши люди идут нам навстречу, поблескивая поднятыми на плечи косами… Неожиданная была для нас радость.
Прошло еще 5 лет. На очередном бригадном собрании (а мы ребятня почему-то считали целесообразным на них присутствовать) Иван Никитич вдруг сказал, что Леньке (т. е. мне) пора, уже можно, поручить самостоятельно работать (кстати, и другим моим ровесникам), закрепить за ним быка (лошади в тот год у нас болели заразным заболеванием) телегу и соответствующую сбрую. Он уже может и умеет работать.
Иван Никитич очень милосердно относился к женщинам, а по нашему словарю деревни – к бабам, которые исстрадались без мужиков. И они к нему, сломя голову, одна за другой липли, не выдерживая своих мук. С одной из них он вынужден был, оставив свою семью, уехать из деревни … Но, хороший он был человек!
Не могу не присоединить к этому списку моего отца Колосова Ивана Александровича, 1890 года рождения и старшего брата Колосова Михаила Ивановича, 1914 года рождения. Оба они внесли большую лепту в социалистическое преобразование, а лучше сказать ломку деревни, но об этом остановлюсь позже. А сейчас об их работе в мои годы (в войну и после войны).
После исключения из партии и ухода из лидеров к большой радости моей мамы с 5-ю ребятишками по лавкам, (О причинах, болезненных для него, в семье нашей не говорилось, поэтому подробности не знаю). Я видел отца в работах колхозником на общих основаниях. Работал умеючи, добросовестно, ударно. В сенокосных кампаниях его неоднократно выбирали групповодом.
Михаил, участник битвы под Москвой, после серьезного ранения был комиссован и работал в районном центре на какой-то важной должности. Перед укрупнением колхозов в числе очередных «тысячников» был направлен в наш колхоз председателем. Управлял достойно, держал дисциплину. Критиковал его за упущения на собраниях, как говорится «не взирая на лица», лишь отец, которому люди все рассказывали.
Много интересных, самостоятельных крестьян было и в других концах деревни, но подробности о них не знаю. Упомяну лишь трех «оппонентов» отца, с которыми он спорил основательно, как с политическими «оппортунистами».
Куликов Иван Куприянович, фронтовик. Крепкий мужик, самостоятельный, деловитый, но не торопливый. Громких слов от него я не слышал. В один из моих кратковременных приездов в родную деревню я увидел на большом, просторном доме Ивана Куприяновича таблицу «почетный колхозник». В последующие приезды, когда я начал по – серьезному уже размышлять о судьбе крестьянства и деревни, я внимательно вглядывался на кладбище в фотографию Ивана на памятнике. (Все бойцы революционных боев были уже там, за исключением расстрелянных «кулаков» и убитых на войне). На меня смотрели его внимательные, очень критичные глаза умного человека.
Новиков Алексей Захарович, фронтовик, основательный мужик, умевший умно беседовать и обстоятельно выступать на собраниях. Его дочь Тамара (по моему, единственная) успешно училась со мной в одном классе. Насколько мне известно, получив образование, живет где-то в городе.
Расхождения наших отцов не сказались на наших отношениях. Они были дружественные, уважительные.
Новиков Ефим Климентьевич, одного возраста с моим отцом. Жил в богатом доме. Говорил с усмешкою. Его последний сын Семен, года на четыре старше меня, перед призывом в армию в семилетке учился со мной. Похожий по характеру на своего отца. Никаких идеологических расхождений между нами не было. Моего отца очень возмущало, что один из старших его сыновей Сашко (я его не знал) отзывался о Гитлере, что он «не дурак».
А ведь это только небольшая часть былого крестьянства деревни. Без репрессированных во время ломки деревни и убитых в войне.
И как я мог, на отлично сдавая многочисленные экзамены по марксизму-ленинизму, спокойно, не задумываясь повторять положения этого «учения» о реакционности крестьянства и идиотизме деревенской жизни. Конечно, можно оправдывать себя забитостью всеохватной идеологической обработкой, так как корысти особой не было. Вот при таких размышлениях проходит преувеличенное представление о своем интеллекте.
А теперь вернемся к продолжению доказательств приспособленности крестьян к природным условиям не только в земледельческих делах.
Наша деревня отличалась высоким уровнем развития промыслов. По переписи 1891 года, когда статистика была объективной, на 111 дворов деревни было 142 мастеровых человека. При благоприятных природных условиях (о которых сказано ранее) это способствовало зажиточности большинства ее жителей.
Наличие большого запаса глины у Крутого лога возле Пижмы и удобный доступ к ней были использованы для производства кирпича Вахрушевым Иваном Викторовичем, пожалуй, самым способным и поэтому самым богатым в деревне, сосланным и расстрелянным комсоветсткой властью. Единственный в округе каменный дом с львиными барельефами, как памятник, стоит до сих пор.
Его эстафету по изготовлению кирпича подхватили братья Вахрушевы Виктор и Семен Платоновичи в период НЭПа, что позволило им быстро стать зажиточными, а комсоветам – раскулачить и их.
В годы войны колхоз возобновил было производство кирпича в бесхозном, заброшенном «заводе». Я, малышом будучи, помню, как работал с тачкой мой ближний по возрасту брат Анатолий (1931 года рождения), иногда катавший вместо кирпича меня. Без заинтересованного и знающего хозяина дело не пошло. В развалинах «завода» мы стали играть в войну.
Колосовы Василий Фролович и Михаил Харитонович организовали маслобойное производства из семян льна. Представляете пресс на лошадиной тяге? Мальчишкой 8–9 лет, как и все другие мои друзья, я работал погонялой лошади на этом маслозаводе, ставшим колхозным. Я крутился вместе с лошадью целый день вокруг столба, от которого через деревянные шестерни вращение передавалось на пресс. У лошади один глаз был прикрыт. Кроме пустого (лишь на бумаге) трудодня, мне давали за работу съесть ломоть хлеба с теплым ароматным льняным маслом. Для нас, полуголодных, это было непередаваемым наслаждением. До сих пор вспоминаю его! Более сорока лет уже нет ни льна, ни завода!
В деревне было три мельницы: водяная (я уже ее не видел), ветряная и паровая. Кто конкретно создавал их и владел ими, я не знаю. Но одно точно могу сказать, что это были умные и находчивые, предприимчивые крестьяне, которых потом обозвали кулаками и подкулачниками и жестоко судили. А их награждать бы надо! На ветряной мельнице, которая долго служила нам в полуголодное колхозное время, я даже работал – молол себе зерно на муку для хлеба. В 13–14 летнем возрасте (отец лежал в больнице) таскал мешки с зерном наверх по нескончаемым крутым ступеням на подкашивающихся ногах, а потом гордый (ведь я взрослое дело уже могу делать) принимал теплую муку в мешки, с удовольствием пробуя ее на вкус. Мои друзья, оставшиеся без отцов, занимались этой работой регулярно.
Паровую мельницу (работала на паровом двигателе, электричества у нас не было еще несколько лет) возродили было в 1954 году, но из-за неумения и безответственности сгорела она вскорости. Пожар этот помню – тушил головешки.
Благодаря наличию в пойме Пижмы дубовых рощ (а во всей округе их не было), предприимчивые крестьяне организовали цех по производству дубовых полозьев для саней и изготовлению саней. Мастерами этого дела в до- и колхозное время были Новоселов Семен Никитич, Новиковы Аким Михайлович с сыном Максимом (Аким Михайлович и его родственники, наверное, и создали этот цех, иначе зачем бы его признали и репрессировали как подкулачника. Правда, не как кулака, которых выселяли, – ведь в нашей местности без саней никак нельзя). Нам ребятишкам запрещено было входить в цех – опасно для жизни. Тесины дубовые распаривали горячим паром, затем загибали. С уходом мастеровых в мир иной (или в городской) и цех ушел в небытие.
Огромные возможности для обеспечения жизни предоставлял наш лес, лесозаготовки, сплав леса по рекам и лесопереработка. Для собственных нужд деревня обеспечивалась из ближнего леса и в любое время года. Зимой же все свободные мужики (кроме Емелей, которые на печке сидели) работали на лесозаготовках в верховьях реки, потом сплавляли его. Возле деревни была установлена пристань для сплавленного из верховьев заработанного леса. Остальной лес плыл дальше до Каспийского моря. Мы, ребятишки с риском для жизни забирались на причаленные заночевавшими бурлаками плоты и заготовляли себе смолу с бревен (серой мы ее называли). Смола с бревен, омытых студеной водой, была не липкой, вкусной, и, думаю, очень полезной для наших зубов (да, наверное, не только для зубов). До 24–25 лет, не представляя до 17 лет, что такое чистка зубов какой-то пастой, я не знал зубной боли!
В 1949–1950 гг. в колхозе была построена пилорама на паровом двигателе под руководством специально арендованного инженера. Помню, в зимние каникулы бригадир дал наряд мне отвезти его за 8 км в Пачи (после успешного окончания строительства пилорамы). Зная, что на трудодень за эту работу я ничего не получу, инженер дал мне 1 (один) рубль. В сельповском магазине (там был выбор побольше, чем в нашем) я купил пряников, наверное, грамм 300. Лошадка домой, как обычно, бежала споро, без понукания. Подняв высокий ворот полушубка и зарывшись ногами в сено, я хрустел с величайшим наслаждением крепкими как камень, но сладкими пряниками (мы сахара не знали в те годы), зажмурившись на низко висящее и еще не очень теплое солнце и мечтая: неужели возможна такая жизнь, когда можешь есть столько пряников, сколько хочешь?!
В минуты и часы трудностей и отчаяния во всей последующей жизни я всегда вспоминал этот случай, моментально успокаивался и наливался бодростью! Нет худа без добра, как и добра без худа. Не познавши горя, не оценишь радости обыкновенной.
А на построенной пилораме, повзрослев, в 13–15 летнем возрасте мы с моими сверстниками-друзьями Ван Юркой Андриановым, Ванюшкой Вали Мишихи, Ванюшкой Мани Пашихи и Сюркой Василия Фроловича, немало поработали, как возле пилорамы, так и на подвозке шестиметровых брёвен на дровнях (две пары колес от телеги) с пристани. За пустые трудодни. Поэтому не удивительно, что ни один из нас в деревне не остался.
Все мужики владели плотницким мастерством. А хороших столяров было мало. В мои годы – это братья Новиковы Александр, Алексей и Яков Саватеевичи. Ранее в НЭПовские времена братья Вахрушевы Алексей и Павел Ивановичи активно развернули строительство домов с красивыми резными наличниками, за что и поплатились. Алексей был сослан и расстрелян, а Павел как бывший матрос с Авроры был «просто раскулачен».
Весь сельхозинвентарь мужики делали сами (грабли, вилы, черкухи и сохи). Кто лучше, кто хуже. Но особым мастерством славился Машкин Николай Петрович, живший на хуторе, делая их и на продажу. Но по счастью или случайно он не был репрессирован.
В середине деревни, в излучине Вынурки на песчаной не заливаемой вешней водой косе располагалась большая, из двух отделений кузница, построенная, как я полагаю, «кулаком» Вахрушевым Осипом Кирилловичем и его предками. Его сын Вахрушев Андриан Осипович, в мои годы уже был стариком и при мне в кузнице не работал, но в его ограде лежало много железных изделий и инструментов. Мы с его внуком Ванюркой часто бегали к кузнице, любимое место всех мальчишек деревни. Мы, конечно, надоедали кузнецам. Но за то, что мы не отказывались качать поддувало горна, они пускали нас во внутрь кузницы. Было интересно смотреть, как из расплавленного железа ковались всякие детали (зубья для борон, гвозди-шпигли, ножики для нас и т. д.), как подковывают лошадей.
Не могу в этом месте не рассказать о Ванюрке. Он со старшим братом Мишкой жили тогда у дедушки без отца (он был на фронте) и матери (погибла от молнии). Звали мы его «Ванюрка Адрианов» (по дедушке). Жизнь наша у всех была несладкая, а уж их сиротская – не приведи, Господи! Закаленность его была чудовищной, босиком – от снега до снега. И не болел никогда. Очень ловко и быстро плавал. Рассказывали мне, на соревновании общества «Урожай» в открытом холодном бассейне осенью многие отказались плыть, а он поплыл и стал чемпионом. Не знаю, сколько он сумел окончить классов, ему не в чем было выходить на улицу зимой, он вынужден был зимой сидеть на печке.
Много у нас с ним было происшествий. Расскажу здесь об одном. В первый год нашей официальной работы по трудовой книжке колхозника. Было нам уже по 10 лет. Возили мы навоз на закрепленных за нами быках (волах) на дальнее поле за речку по направлению к Куглануру. После обеда была духота, чувствовалось приближение грозы (мы уже тогда понимали «метеорологию», не зная, правда, такого слова). Хотели переждать, но бригадир сказал:
– Робяты, не шутите, надо работать!
И мы поехали. Как отъехали с полкилометра за речку, налетела страшная буря с сильнейшим встречным ветром, закрывшим пылью весь белый свет – в трех метрах уже ничего не видно. Сильнейший ливень, беспрестанные молнии и грохочущий гром, величиной с яйцо град колотит до синяков через легкую рубашонку и короткие штаны по босым ногам и голове …
Бык развернулся резко назад, и, опрокинувшись, телега освободилась от навоза … Неизвестно откуда взявшимися силами я поставил телегу на ход, и мы с быком понеслись назад. Я не мог бросать быка с телегой, пока не переедем мостик через речку, иначе он мог свалиться в речку с телегой и утонуть, а нам нечем расплатиться тогда за его погибель! Лишь когда перескочили мостик, я бросился бежать за сарай, а бык влетел в заросли ржи … К сараю через минуту прибежал и Ванюрка. Мы, наставленные школой и уже ставшие «атеистами», в этом «содоме» громко ревели навзрыд от пронизавшего нас насквозь страха и причитали, крестясь:
– Господи, спаси и помилуй, Господи, спаси и помилуй, Господи, спаси и помилуй.
Когда немного поутихло, мы добежали до крайнего дома нашей родной деревни. От страха ли, холода ли, от побитости ли у нас обоих пропал голос. Бабушка, вроде Анастасия, (ни бабушки, ни дома этого уже давно нет), ничего не спрашивая, провела нас на теплую печку …
Однажды (примерно в 1970 году) пришел я на футбол в Лужники. Ба, а рядом Ванюрка (Иван Николаевич Вахрушев) сидит. Оказалось, он служил в армии возле Москвы, как-то женился тут и вот возит на автобусе футболистов «Торпедо» … Но дальше … Эх, выносливейший в деревенской жизни, он без грамотешки не сумел приспособиться к городской беззаботной жизни и … спился мой самый близкий друг детства.
Это только сказать легко – приспособиться. Когда покидаешь от рождения обжитое место, теряешь прежний мир. И самая большая трудность на чужой стороне в новом незнакомом мире, кажущемся (да и не только) враждебным, найти смысл, умиротворить свою ноющую душу. В мире, куда тебя не звали, появление твоего не ожидали, более того встречают вопросом: зачем ты явился в наш мир (ведь город – для городских, Москва – для москвичей, Россия – для русских).
А чем успокоить ноющую душу. Водкой. Она быстро успокаивает … на какое-то время … а потом, привязав к себе … уводит в безвозвратную пропасть.
Уверяю вас, городские умники, кривящие губы («лимита», «дяревня» с одной извилиной) при виде нас, убежавших, не по своей воле из комсоветской деревни: попав бы при таких же условиях в деревенский мир, вы бы выглядели также неважнецки, по вероятности, с той же перспективой.
Теперь вы так же кривите губы при виде мигрантов, обслуживающих вас. Своей «дяревни» – «лимиты» уже нет. Вычерпали резервуар. Будьте добры, принимайте мигрантов!
В сторонке от деревни, за кустиками ивняка притулился неприметный овин, где все жители тайно выделывали кожи. Запах там стоял неприятный. Почему тайно? Любимая комсоветская власть бесплатно отбирала у крестьян не только зерно, мясо, молоко, яйца, но и обязывала сдавать государству все шкуры забитых на мясо животных. За укрытие было предусмотрено наказание. Ее не волновало, что в нашей местности практически не было зим без морозов 35-40 °C и более, да с ветром. Без треухов, тулупов, полушубков – труба! Да и без сапог в весеннюю и осеннюю распутицы в лаптях негоже! А теплой одеждой нас никто не снабжал, да и денег не было, чтоб ее купить.
Как уж оставались у крестьян шкуры, рассказать не могу. Доносительство в нашей большой деревне, к сожалению надо сказать, присутствовало. Но в вопросе шкур тайна сохранялась. Ведь и доносителям пришлось бы замерзать.
Все мужики, кто хуже, кто лучше умели выделывать кожи. Даже я успел эту технологию узнать, начиная от снятия и сушки шкуры, до пошива полушубка и яловых сапог. В полушубке было легко и тепло. А как блестели сапоги, смазанные дегтем. Кстати, деготь также продукт крестьянских рук из древесной смолы.
Особое мастерство было необходимо для изготовления валенок. Лучшими пимокатами деревни были братья Новиковы Алексей, Александр и Яков Савватеевичи. За что Алексея и Александра революционная власть обозначила подкулачниками, а младшего Якова пожалела, видно. Да и кто же бы валенки-то катал и для нее! Особенно мне нравились валенки, сработанные Алексеем Савватеевичем.
Надо знать, что дело это очень нелегкое, трудоемкое. Особенно длительная и нудная операция – взбить шерсть. В колхозе приобрели было шерстобитную машину, но без постоянного хозяина ничего не получилось.
Да, какие были самостоятельные и порядочные братья Савватеевичи! Громкого слова от них не услышишь. Добрая приветливая улыбка. Не пили, не курили. Дома у них были крепкие, все пригнано, обшитые тесом. Мебель в избе самодельная, но ладная! Система деревянных шестеренчатых передач позволяла легко и быстро поднимать воду из колодца. Александр к тому же был смышленым слесарем по железу.
Из-за не вынутой пули с 1-й Германской войны Яков Савватеевич не мог выполнять тяжелые работы, был конюхом. Как повезло лошадям и нам, ездовым малолеткам, с таким добродушным и внимательным конюхом!
В деревне было несколько портных, но, пожалуй, одним из самых квалифицированных – мой дед Колосов Александр Ивольевич. Рожденного где-то в 50-60-х годах ХIХ века, его готовили в солдаты, но на призывном пункте в г. Яранске он оказался лишним. Хорошо, что будущих солдат, в отличие от других крестьянских детей, учили и грамоте, и профессии. Относительно образованный, овладевший профессией портного, он быстро вошел (вернулся) в деревенскую жизнь, хорошо отстроился. Став уважаемым в деревне, немало лет избирался старостой. Сына своего 18-летнего Ивана, моего отца, женил на 17-летней дочери покойного волостного начальника. И всех обучил портняжному мастерству. Отец и мама мои шили только для себя. А сестра отца Екатерина и ее муж Лаврентий Новоселовы шили профессионально, хорошо на этом зарабатывали и от греха подальше уехали жить в Черлакский р-н Омской области.
Знаю, были в деревне и сапожники, но забыл, кто именно. Часто работали сапожники из других деревень, живя по очереди в наших домах.
Практически в каждом дому (за исключением, естественно, Емелей) был ткацкий станок и все другое оборудование к нему. Я еще захватил те годы, когда долгими зимними вечерами женщины пряли нити из льняного волокна, разговаривая друг с другом, сидя на прялках и быстро крутя веретеном.
В конце зимы мама подключала меня к дальнейшей ткацкой работе (дочерей у нее не было, поэтому помощниками у нее были младшие сыновья): на мотальном станке, особенно «вдевать нитки в ниченки» – легкая, но очень нудная, требующая большего терпения и усидчивости работа. За окном Ванюрка-то кричал: «Ленька, пойдем «побегать» (гулять). Получавшаяся ткань – холстина была разных сортов: на верхнюю и нижнюю одежду, на мешки, перины, половики, коврики и т. д. Она отбеливалась путем расстила на весеннем, чистом, освещаемом солнцем снегу. Подсинивалась при надобности (например, на портки – брюки). Очень красивые половики получались у нашей соседки Новиковой Ефросиньи Артамоновны. Да, ведь у ней были хорошие помощницы – три дочери: Валентина, Анна и Мария.
Только Машкин Владимир Максимович (он умер, когда я еще маленьким был, но все звали его «Володя») владел мастерством изготовления из бересты бураков (бидонов), пестерей (рюкзаков). В бураках возили в поле или на сенокос молоко, а в пестерях – всю остальную пищу. И те и другие – очень легкие, удобные. В них содержимое не мялось, не нагревалось и не скисало. С пестерями ходили за грибами, носили рыбу с рыбалки.
Не все, но многие мужики владели искусством плетения лаптей (обуви) из лыка (очищенного от коры луба молодых побегов липы), разнообразных корзин из ивовых вич (молодых побегов). К сожалению, плести я не научился, но видел, как все делается. Моя задача была простая – драть лыки в лесу, резать вичи у реки и носить их домой. Когда я подрос, все это уходило из жизни деревни.