Ксения Спынь
Идол. Ринордийский цикл. Книга 1
26.
В очередной вечер стемнело вдруг очень резко. Лилово-синеватая дымка второй половины дня сменилась за несколько минут глубокой теменью с грубоватыми жёлтыми пятнами, будто разом вспыхнувшие фонари стянули весь имевшийся свет к себе и в промежутках оставили холодную пустую темноту.
Нет-нет, праздник жизни в старом парке продолжался по-прежнему. Что такое темнота, осень, умирание: они же богема, им всё нипочём. Это просто октябрь – нехорошее время, мрачный месяц, когда ветер гудит угрожающе – у-у-у! – и сбивает в кучи, уметает в небытие оставшиеся одинокие листья, а голые ветви чернеют тоскливо и жутко – как мёртвые, и лужи тусклые, как болезненная непроходящая сонливость.
Но что нам октябрь, что нам какое-то время года и суток? У нас своё время, своя вселенная, не зависящая ни от чего и ни от кого, кроме нас самих. Летом и зимой, днём и ночью, при всеобщем затишье и в самом эпицентре катастроф, – у нас вечное веселье! И знать мы не хотим, что творится вокруг нас, что рушится и что грозит жизни на земле.
Хорошенькая Адель что-то наигрывала на гитаре – что-то лёгкое, даже легкомысленное, такое же хорошенькое, как она сама. Эти переливы звучали, как струйки игривого водопада, вокруг которого носятся озорные водяные духи и феи с прозрачными крылышками. Какие кульбиты совершают они во влажном воздухе, как играют солнечные блики на их крыльях и брызгах воды! Адель что-то подпевала им – не разобрать, на каком именно языке и на языке ли, просто это было красиво, красиво!
Из тихого лепета и мелодии гитары выливался тёплый свет; пусть его не хватало на всё помещение, но, растекаясь, он образовал тесный кружок вокруг гитаристки. В нём и столпились люди, как бы для того, чтобы насладиться её игрой. Да, только для этого, ведь от мелодии становилось безмерно радостно, уютно и спокойно. Будто они – одна большая семья, так забавно. Они улыбались.
Страшно было, правда, но почему бы не улыбаться, когда страшно? Никто не мешает, и – ведь ничего плохого пока не произошло. Жизнь богемы бьёт ключом, праздник не прекращается, его не заглушить, не заморозить, разве что оборвать – сразу и резко, но ведь этого ещё никто не сделал.
А страшновато… ну так это ничего. Просто боязно немного. Потому что снова пропали люди. Потому что догадывались, куда они пропали. Потому что знали точно, из-за чего.
А люди были маргиналами в некотором смысле. Немного нонконформисты. Немного нестандартные.
Довольно мешающие. Слишком уж выделялись и с трудом подходили к конструкции. И подгонять было бы нелегко и слишком долго.
Луневу хотелось быть в курсе на этот раз, поэтому он порасспрашивал некоторых людей, которым доверял. И вот что ему сказали насчёт этих персон: несколько было из прессы (неосторожно повели себя… с писаниной вообще надо быть аккуратнее). А несколько оттуда, сверху. «Оттуда» не помешало, всё произошло легко и непринуждённо.
Просто один раз появилось чёрное угловатое авто.
Лунев с трудом мог поверить, но ему сказали: «Да-да. Именно так». О том же, что происходит после, узнать ему не удалось, и никто не знал. Единственная возможность узнать, по-видимому, представлялась, только когда авто приезжало за тобой.
Потому они и столпились вокруг играющей Адель, тесно прижимаясь друг к другу с тревожными улыбками и нарочитым смехом. Потому все нет-нет да и бросали взоры по сторонам, будто опасались заметить нежданно нагрянувших гостей. Несмотря на великолепно сыгранную весёлость, каждый был настороже.
Нет, никто не приехал, чужаки не появились в зале, даже посторонние звуки не проносились по парку. Этого пока не требовалось: богема и так была под наблюдением. Цепкий взгляд уже заключил их в непробиваемую ограду, и там, вверху, где из глубокой синевы неба пробивалась чернота с золотистой луной посредине, над компанией простирались гигантские невидимые крылья.
Тень над городом… Захватит и унесёт… Никто не скроется с места преступления…
Лунев тряхнул головой, отгоняя навязчивый голос. Он никого не прописывал в своей голове, так что не надо тут шептать.
Он не отдавал себе отчёта, знал ли он о крыльях и тени, понимал ли это осознанно, но на уровне тёмных животных чувств тень ощущалась вполне ясно и не вызывала никаких сомнений, так же, как холодный ветер и ранние потёмки октября.
Тень есть. И очень скоро отрицать её станет бессмысленно. Каждый ощутит её присутствие на своей шкуре.
Если праздник ещё длился в вихрях жёлтых и красных листьев… то только потому, что, удерживаясь на грани, они не хотели самостоятельно приближать свой полёт вниз.
Да, они знали, что неизбежное неизбежно. Но ведь это ещё не конец?
Улыбаемся, господа, улыбаемся. Пусть запуганные листья несутся мимо.
27.
Почему уж так казалось, что вместе безопаснее, – можно только гадать. Видимо, в молодых людях пробудилась натура стадных травоядных: вместе больше шансов увидеть врага заранее или даже почувствовать его, не дав подойти ближе. И – всё-таки, если ты в стаде, вероятность того, что поймают именно тебя, гораздо меньше.
То есть они так не думали, конечно (что вы, они ведь культурные молодые люди, гуманисты, им ли сознаваться в подобных подленьких мыслях). Они думали о том, чтобы как можно скорее добраться домой, и о том, что в темноте не очень уютно, потому что плохо видно (не заметишь чего важного… мало ли…)
Фонари и в самом деле ближе к полуночи притухали и давали очень мало света. Их фитилёчки – единственное, что можно было различить. Всё остальное размывалось, сливалось и слегка поддавалось только догадкам и предположениям. Эта темень – только ограда парка – или следящие контролёры, этот хруст – только шелест палой листвы – или тяжёлые шаги по ней? А это отдалённое гудение? Не чёрный ли автомобиль?
– Да вроде бензином не пахнет, – сказал Зенкин, хотя все четверо до этого молчали.
Лунев, Редисов и Бобров удивлённо посмотрели на него (даже, можно сказать, с осуждением, словно он сказал нечто неприличное), но и они принюхались, почти инстинктивно.
Бензином действительно не пахло.
Молодые люди двинулись дальше. Темнота, населённая непонятными звуками и странными мельканиями вдалеке, заставляла их жаться друг к другу, точно подростков, оставшихся на ночь в незнакомом лесу. Было прохладно, даже почти холодно. Октябрьская ночь не считала нужным изображать доброжелательность и гостеприимство.
Стараясь думать, что тени – это только тени, неодушевлённые и безразличные, они шли по неимоверно длинной улице, почти лишённой фонарей. Слева тянулась, кажется, кованая ограда.
Эта боязнь нежданной облавы… Некто великий, постоянно маячащий на заднем плане…
– Что-то мне всё это очень напоминает, – вполголоса проговорил Лунев, так и не решив для себя, обращается он к кому-то другому или нет.
– Кобалевым тоже, – ответил Зенкин. – Они говорили, что Он им кажется похожим на… на кого-то там в прошлом, – он задумался и переглянулся с Редисовым. – Так? Я ничего не путаю? Кажется…
– Они пишут новую поэму, – перебил тот. – Трансисторическую. У них есть задумки, но полностью идея ещё не оформилась, они хотят изобразить авторитарную личность во власти на нескольких исторических витках, потому что, они мне говорили, одна и та же ситуация повторяется из эпохи в эпоху, а значит, это не просто так, это – повод задуматься и понять, почему; очень удачно найден образ, теперь осталось подобрать наиболее подходящий ракурс, чтобы показать его по всем граням, чтобы…
– Вот делать людям больше нечего, – пробормотал Бобров.
– Ты что-то имеешь против Кобалевых? – Редисов резко переменил тон.
– Против них лично ничего. Просто, по-моему, они занимаются глупостями. Все эти их призывы, агитации – кому они нужны?
– Так! – Редисов повысил тон, будто вмиг забыв, что они на тёмной улице и, возможно, не одни. – Напомни-ка мне хоть одно место, где Кобалевы кого-то к чему-то призывали. А?
– Ну хорошо, не призывали. Но у них всё так политизировано – ужас! Куда ни плюнешь – всюду какие-то тираны, революции, войны… Просто никуда без них!
– Ну так извиняй, милый друг, – Редисов развёл руками, – мы ещё пока живем в государстве, и у этого государства есть история, от неё никуда не денешься. И более того, более того, скажу я тебе, государство по сути своей политизировано насквозь. Так что…
– Но ведь назначение искусства в том и заключается, чтобы не описывать существующую реальность, а преобразовывать её, – возразил Бобров. – Нашу жизнь мы и так наблюдаем каждый день во всех деталях, а кто покажет нам что-то другое, новое, неизведанное? Что уведёт нас в другие миры? Только искусство! Оно не должно быть объективным или точным, оно должно быть… красивым.
– Красивым, – тихо фыркнул Редисов. – Ухо́дите от реальности, господин Бобров, у-хо-ди-те.
– Ухожу! И горжусь этим!
Редисов обвёл быстрым взглядом всю компанию.
– Вот ты, Женька. Что ты думаешь?
– Я? Не знаю. Я… – Зенкин явно не ожидал, что к нему обратятся. – Мне очень нравится, как пишут Кобалевы. Я и сам бы так хотел, но не умею.
– Нравится, говоришь? – почти взвизгнул Бобров. – Ты же говорил, что тебе нравятся мои рассказы!
– Говорил… твои рассказы? Д-да, говорил, – запнулся Зенкин. Вероятно, он говорил то же самое очень многим, из которых не всех бы и вспомнил. – Нет, Клав, ты классно пишешь! Но Кобалевы, они, ну… вне конкуренции, что ли…
– Ну знаете ли, – Бобров отвернулся было от них, но пялиться в мутную темноту оказалось малопривлекательным, и он развернулся обратно к спутникам.
– Лунев, послушай! – вдруг выпалил он. – Ты же, говорят, гений. Так поведай же нам, как ты считаешь. Искусство – для искусства или для чего?
– Да, да, Лёха, рассуди нас. Говори!
– Эээ… – он замялся. Три пары глаз выжидающе уставились на него, выпрашивая ответ на непонятные, несуразные вопросы, смысл которых он едва ли понимал.
– Знаете… Если честно, я об этом не задумывался, – признался наконец Лунев.
Такого ответа никто, похоже, не ожидал. Все растерянно замолчали.
– А о чём же тогда писать? – чуть погодя спросил Бобров.
– О чём? Ну как сказать. К чему душа лежит. Хочешь о политических правах – пиши о политических правах, хочешь о бабочках – значит, о бабочках.
Они молчали. Опять никто ничего не понял. Что за проклятие висело над Луневым, что как только он начинал высказывать свои таинственные откровения, вокруг него мигом воздвигалась стена чужеродности и инаковости, и будто бы он разговаривал на совершенно другом языке, чем слушающие его люди, так что они совсем не могли понять его.
– Твой дом, кажись? – бросил Редисов Боброву. Тот, спохватившись, вгляделся в надвинувшийся силуэт здания.
– Ага. Ну всё, до встречи.
– До встречи. Не пропадай.
Когда дошли и до луневского дома, было уже хорошо за полночь.
Он улыбнулся, подумав: «Всё!» Путешествие по тёмным улицам всё-таки закончилось. И даже без неприятных сюрпризов.
– До завтра, – Лунев махнул рукой приятелям.
– Ага, до завтра, – эхом отозвался Зенкин. – А я тоже, а я тоже скоро буду дома. Квартал пройти, недалеко…
– А мне далеко, – сказал Редисов вдруг упавшим голосом. Его вряд ли грела мысль о ночном одиночном походе через весь город.
– Я тебя провожу, – радостно вызвался Зенкин.
– Хм… Что ж, буду весьма благодарен. А сам-то? – вдруг засмеялся Редисов. – А, я знаю, потом я пойду тебя провожать!
Они оба засмеялись.
– Да ладно, я нормально дойду, – заверил Зенкин. – Я-то, знаешь…
Дальше Лунев не расслышал: он зашёл в подъезд.
Согреваясь в закрытом помещении и продолжая лелеять мысль о скором отдыхе в безопасности, он ожидал лифт. Вдруг странное и довольно неприятное ощущение овладело им: будто он – не он, не Алексей Лунев, а Евгений Зенкин. Зенкин, которому придётся-таки в одиночку возвращаться домой сквозь шепчущую темноту, полную подозрительных шорохов и запахов. Зенкин, который боялся не меньше Редисова, не меньше их всех. Зенкин, за радостным смехом прятавший панику угодившего в ловушку зверька. Зенкин, который и умрёт, наверно, с улыбкой на губах. Чтобы никто в мире не догадался, как тебе на самом деле хреново.
Фух! Лунев тряхнул головой: мерзкое, однако, ощущение. Стряхнуть, стряхнуть, стряхнуть. Нет, нет, он – это только он, поэт Алексей Лунев. Больше никто. До других ему нет дела, как бы цинично это ни звучало. Так безопаснее.
28.
Нина Кобалева, пристроившись на маленьком круглом стуле около стола, черкала в рукописи. Было что-то, имеющее глубокий смысл, в том, чтобы писать ночью при свете фонарика со свечой внутри, притом не карандашом или шариковой ручкой, а, по старому порядку, чернилами. Андрей Кобалев сидел поодаль, наблюдая то за чёрной головкой, склонившейся над бумагами, то за редкими огнями за окном.
– У тебя написано: «Откуда пришёл он – загадка веков», – неожиданно нарушила тишину Нина.
– Да, – Андрей приподнялся с места и приблизился к супруге.
– Но ведь это неправда, – она поняла голову и уставила на него взгляд огромных карих глаз.
– Почему же? – он облокотился на стол, второй рукой расправляя заворачивающиеся уголки рукописи.
– Потому что это как раз не загадка, – со спокойным напором произнесла Нина. – Откуда все они появлялись, известно и сохранено историей. Этих людей знали до того, как они поднялись наверх, часто даже общались на равных. Другой вопрос – как они стали тем, чем стали. И почему так происходит снова и снова. Вот эти вопросы – действительно загадки веков, ответы на них по-прежнему неизвестны.
Андрей пробежал глазами несколько строк вверху листа, задумался.
– Хм… Пожалуй, ты права. Но подожди, как бы тут переправить?
Он присел на корточки около стола, взял у Нины перо, несколько минут в задумчивости пожевал его кончик, после чего застрочил на листе слова, то и дело зачёркивая и строча вновь. Нина откинулась на спинку стула и следила, как движется рука с пером и как в свете фонаря золотятся волосы, упавшие на лоб.
– Вот теперь, кажется, лучше, – Андрей наконец закончил и поднялся. Нина перечитала обновлённые строки, кивнула.
– Да. То, что надо.
Она снова взяла перо, подвела его к тому месту, где кончались строчки и начиналась нетронутая белизна бумаги, и рука её застыла. Кончик пера завис в сантиметре от последней точки.
– А вот у меня что-то не выходит сегодня, – тихо призналась Нина.
– Совсем?
Она пожала плечами:
– Только несколько строчек и все корявые до безобразия. Ты только взгляни: это же невозможно читать.
Андрей с минуту просматривал то, что было написано внизу листа, затем выпрямился.
– Ничего, это можно переправить. Сейчас сделаем перерыв, соберёмся с силами, и дальше пойдёт лучше. Заодно продумаем пока весь сюжет ещё раз.
– Да, нам стоит очертить концепцию. По-моему, наши трудности в том, что закончились идеи, – Нина поднялась со стула. – Я варю кофе. Ты будешь?
– Угу.
Таинственная тишина ночи обволакивала всё вокруг. Её не потревожило даже гудение кофеварки, звук гармонично влился в чуть шевелящиеся тени и затонул в них. Иногда тут и там пробегали призрачные огни – свеча ли в фонарике, переливающиеся ли в темноте стёкла и зеркала, отблеск ли с улицы. Андрей ещё раз взглянул на рукопись, отошёл от стола.
– Значит, что у нас получается, – он полуприсел на подоконник и устремил взгляд в пустой потолок (чтоб удобнее было мысленно вращать образами). – Одна и та же фигура через века, на каждом витке действие повторяется. Три акта с одним и тем же сюжетом, с теми же лицами…
– Три мало, – Нина быстро подняла глаза, оторвавшись от кофеварки. – Думаю, хотя бы пять или семь.
– Хорошо, вставим. Плюс вступление и заключение. Они у нас есть, но, по-моему, пафосность стоит уменьшить. Что дальше? Дальше витки. Это как спираль – они похожи, отличается только антураж. В общем, на каждом витке происходит примерно следующее: приходит Он, или нет, выходит, поднимается из масс и становится выше всех. Им восхищаются… потому что Он как бы свой. Даже если изначально был выше, Он снисходит к простым и малым, и все в полном восторге. Ему хочется жать руку, про Него хочется крикнуть: «Молодца! Наш человек!» – Андрей взмахнул сжатой в кулак кистью, показывая, как именно им хочется это сделать. – Ему отдают свою волю, потому что им самим она больше не нужна: зачем, если есть… Такой. Такой! И он забирает у них волю. А потом делает всё, что хочет. А они… они молчат и не смеют пикнуть в ответ. Потому что он бог. Они сами его обожествили. И теперь могут только молчать, потому что боятся.
– И любят, – вставила Нина, разливая кофе по чашкам.
– И любят, – повторил Андрей. Он помолчал, задумавшись, поперебирал пальцами в воздухе, будто что-то прикидывая.
– И один и тот же человек каждый раз подчиняет себе всю страну, – заключил он.
Нина поставила чашки и сосредоточенно всмотрелась в пространство.
– В том-то и дело, что люди это разные, – сказала она. – Роль одна и та же.
– Ну, это понятно. Конечно, если говорить о реальности, то это разные люди, – Андрей привстал. – Но если мы переводим течение истории в аллегорическую форму, так сказать, делаем слепок времён, не лучше ли будет поставить в центр единственного персонажа?
– Я так не думаю, – ответила Нина.
– Ладно… – Андрей снова присел, мельком оглянулся на окно. – С этим надо будет разобраться.
Нина принесла ему кофе и сама также прислонилась к подоконнику со своей чашкой в руках.
Тишина теперь не нарушалась ничем. Глубокое молчание с отдалёнными ночными шелестами – вот и всё, что заполняло комнату. А ещё аромат кофе, вдыхаемый вдвоём.
Поэтому шум мотора почти под окном достиг слуха сразу же. Андрей снова оглянулся на стекло, за которым едва-едва можно было различить несколько одиноких фонарей, и с минуту всматривался во мрак.
– Кажется, это за нами.
– М-м-м? Правда? – Нина тоже наклонилась к окну. Сначала они вместе разглядывали что-то по другую сторону стекла, там, внизу, потом их взгляды встретились.
– У нас есть стрихнин, – на всякий случай сказала Нина. – Если хочешь, можно добавить в кофе.
– Думаю, не стоит, – Андрей улыбнулся. – От судьбы всё равно не уйти. Тем более что, подумай, мы и сами сейчас наверняка на одном из витков времени. И мы так же получили свою особую роль, чтобы сыграть её.
– Как и тысячи людей до нас, – Нина улыбнулась в ответ.
– Именно. История повторяется. Пусть будет, что должно быть.
Она допила свой кофе, поставила чашку на подоконник рядом с его чашкой:
– Тогда сыграем достойно.
Они взялись за руки, будто приносили ведомый только им обет, и обернулись на тёмное окно. Что там происходило, уже не было видно; только тишина, которой оставались считанные минуты, всё ещё висела в воздухе. Мрак, перебиваемый редкими вспышками, ползал по комнате, и в нём слабо, но заметно белели листы бумаги на столе.
– Жаль, что мы так и не закончили нашу поэму, – произнесла Нина.
– Да, кстати, – Андрей резко шагнул к столу. – Как ты относишься к тому, что они её прочитают? Она же незакончена.
– Конечно, её нельзя сейчас читать, – согласилась Нина. – В её теперешнем виде она, вполне вероятно, поймётся превратно. А уж как её истолкуют они… Нет, этого никак нельзя допустить.
– Тогда, наверно, лучше сжечь? – Андрей приоткрыл створку фонарика и покосился на супругу.
– Видимо, – кивнула она. – Подожди. На случай, если… у нас будет возможность продолжить… ты помнишь, что мы написали?
– Каждую строчку, – заверил он.
– Я тоже, – кивнула она. – Сжигай.
Хоть фонарный фитиль и теплился еле-еле, бумага на столе быстро зажглась и запылала, как настоящий костёр. Исписанные строчками листы чернели и сворачивались; пламя огня освещало лица супругов.
Они стояли рядом под руку, как на семейном портрете, и умиротворённо улыбались. Словно были полностью готовы к своему последнему трансисторическому путешествию.
29.
Непробиваемая глухота ночи. Сквозь мрак не видно было ничего. Комната словно погрузилась вглубь плотного чёрного мешка; матерчатые стенки подобрались вплотную, и возникало даже опасение: а можно ли сквозь них дышать?
Рита не поняла, что её разбудило. Приподнявшись на постели, она буравила взглядом черноту, но почти безуспешно: слишком густо. Чувство беспомощности, столь нелюбимое ею, возникло и собралось разрастаться: из-за того, что из потёмок не проступал ни один предмет, в комнате могло оказаться всё, что угодно.
Почти страх… как раньше, давно. Только она фройляйн Рита, а фройляйн Рита не боится, уж по крайней мере, темноты. Ничего, ничего, всё нормально. Она знала, что скоро глаза привыкнут и можно будет различить знакомую обстановку. Но пока оставалось только пережидать полное отсутствие света и звуков.
Рядом бы кого-нибудь, – пронёсся в голове обрывок мысли. Всё-таки спокойнее, когда знаешь, что рядом с тобой – другое живое существо. Зачем? – внутренне расхохоталась Рита. – Я свободная женщина. Мне не нужны никакие ночные спутники, если я не хочу.
А темнота… Это так.
Почему же она проснулась посреди ночи? Ей ничего не снилось, во всяком случае, она не помнила. Помешать, похоже, тоже ничто не могло. (Что, например? Звуки: шум мотора, шаги на лестнице, хлопок открывшейся двери, чужие голоса? Нет, ничего такого). Какой-то скачок в организме? Кто там разберётся, только у Риты не было обычая вдруг прерывать сон без видимых причин.
Посторонние появились внезапно посреди ночи… Нет, нет, это не с ней и не про неё, но почему так жутко прокручивать в голове эти слова, как страшную сказку?
Она посидела ещё немного, пытаясь привыкнуть к темноте и борясь с тревожным желанием вскочить и включить свет (ничего же не видно! мало ли кто сейчас находится здесь!) Вот окно – оно не зашторено, поэтому его можно различить. Светлый прямоугольник – уже что-то. Так, а теперь на его фоне постепенно вырисовываются очертания шкафа – пока только верхушка, но скоро можно будет увидеть целиком, а вдоль другой стенки, в один ряд – этажерка, маленький столик, два небольших комода. Возле окна – складки штор (хорошо, уже видно), а на стене возле кровати – пушистый ковёр, его можно даже потрогать.
Ну вот, темнота теперь не такая уж и плотная. А из звуков – собственное дыхание, вполне себе звук.
Тревога, возросшая было до выхода из-под контроля, теперь поутихла. Её заменило то особое чувство ночной изящности и таинственности, которые появляются, когда почти отождествляешь себя с ночью. (Рита, впрочем, чаще отождествляла себя с огнём, поэтому чувство было довольно непривычно и не очень сильно).
Так всё-таки, с чего она вдруг проснулась? Рита с интересом глядела на окно и думала о том, что же делать теперь. А что бы сделала фройляйн Рита, если бы столкнулась с ночными часами один на один и если бы в её планы не входил сон? Как захотела бы она использовать это время? Вопрос сложный, потому что опять-таки, она не ночная фея в лунном саду и не романтичная мечтательница, вздыхающая на крыше небоскрёба, – всё это не её образы. Но уж просто так лечь и заснуть – нет, это слишком просто. Фройляйн не такая. А какая же?
Повинуясь интуитивному чувству, которое говорило, что эта ночь – особенная, Рита встала с постели и медленно прошагала к окну. Пол оказался неприятно холодным, но через минуту это ощущение притупилось. Зато через стекло можно было разглядывать звёзды в ночном небе и среди них одну, ярче всех, которую Рита считала своим талисманом. То есть она знала, что это, скорее всего, не звезда, а планета, слишком уж яркая, и ещё лучше знала, что никаких прав на звезду не имеет, но сути это не меняло. Излишне самовлюблённо, возможно, но фройляйн Рита – вообще натура самовлюблённая, и кто помешает ей про себя считать эту звезду своей собственной? Только здравый смысл, а его Рита давно послала куда подальше, как только поняла, что он мешает ей жить своей жизнью.
Талисман, указывающий верный путь, вращался и подмигивал Рите, та улыбнулась ему. Но звёздочку затянула тонкая пелена туч, и смотреть стало не на что. Рита недовольно закусила губу, попереминалась обиженно с ноги на ногу, но стоять на голом полу было холодно, и она вернулась к себе в постель.
Засыпать она, однако, не спешила. Всё-таки что-то в ночи было странно, что-то не так, как всегда. Что-то случилось в это время в другом месте, а может, просто тень надвинулась на город, но это не разыгравшиеся чувства. Не придумки, порождённые неудовлетворённой жаждой приключений. Где-то не здесь, возможно, совсем в другом районе города происходит нечто, из-за чего и тревога, и страх, нечто важное, переломный момент, для которого весь этот блеск столицы, все эти праздничные огни и светские разговоры – только дурашливая прелюдия.
Как бы то ни было, боязнь полностью оставила Риту при этих мыслях. Разве не ждала она так долго настоящей жизни, трудной и опасной? Разве не сейчас начнут сбываться её мечты? Её прелюдия – танцы, вечерние встречи, огненные взгляды, обжигающие мужчин – тоже вот-вот закончится, и фройляйн Рита перейдёт к большему… К настоящему, чего она и хотела.
Она еще не знала, что это. Она просто верила.
