Ксения Спынь
Идол. Ринордийский цикл. Книга 1
21.
Он жаждал поделиться с кем-нибудь. Впечатлениями (ими, в отличие от многого другого, делиться доставляло удовольствие, а иногда представлялось насущной потребностью).
Казалось, этот сон не просто так – слишком важен, чтобы оставлять его при себе; надо открыть кому-то ещё; возможно, многим; возможно, очень многим. Сон (или тот, кто вложил его в голову Лунева) требовал, настойчиво повторял, что показанная картинка – для общего сведения. Если некто действительно хотел предостеречь, то, конечно, предостеречь не одного человека, а массы. И задача выбранного индивида – до масс как раз и донести.
Поговорить. Надо поговорить.
Но с кем? Те люди, кого Лунев перебрал в голове в первую минуту, никак не подходили. Нет, среди них было много хороших приятелей, были те, чьи мыслительные способности Лунев ставил довольно высоко, или те, кого он ценил по другим причинам. Но не было никого, кому можно доверить это.
Зенкин и Редисов только посмеялись бы над странным сновидением, такие уж они люди, не заморачиваются без крайней необходимости, в лучшем случае их хватило бы на обсуждение минут на пять, а Луневу пяти минут было до безобразия мало (собственно, как и часа… как и двух часов). Бобров вряд ли будет внимательно слушать: это ведь не его сон. Мамлев слишком реалистичен, он не привык придавать значение пустым фантазиям.
Вспомнились ещё люди, но не настолько знакомые Луневу, чтоб он смог говорить с ними об откровениях из других сфер (чем и являлся его сон, он был уверен). Нет, здесь нужен особенный человек: проницательный, чувствующий, посвящённый в тайны разных миров, возможно, даже больше Лунева. И, да, желательно, знакомый, чтоб можно было вообще заговорить с ним. Где бы его найти ещё.
Интуитивно Лунев чувствовал, что поговорить можно было бы с Вивитовым или Гюрзой (в конце концов, это им наигранный полёт, судя по всему, спровоцировал сновидение). Хороший вариант, практически идеальный, проблема в том, что для Лунева это было невозможно. Не мог же он ни с того, ни с сего подойти к столь почтенным людям, которых он в определённом смысле уважал, и занимать их внимание такими пустяками (а сон, любой сон, уж будьте уверены, обыкновенный пустяк). То есть, возможно, это и имело смысл, но Лунев не смог бы себя пересилить.
Остаётся… Нет, никого не остаётся, потому что и оставшиеся варианты не подходят совсем. Ни один не подходит – как так! Чёткое, ясно осознаваемое волнение разума, мысленное метание – чувство, которое Лунев не так часто испытывал – теперь охватило целиком всю его сущность. Он видел: ему совершенно не с кем поделиться тем глубоким, что терзало его. Или не поймут, или не примут всерьёз. Одно следует из другого.
Оставалось только погрузить всё вглубь себя, так и не высказав, как бы трудно это ни далось. Нет! Сейчас не тот случай, сейчас надо, надо… Он обязан, в конце концов, – оправдание просто бесспорное.
Придётся тыкаться наугад, даже нет, не наугад, а точно зная, что это неправильно, что туда тыкаться не надо. Но с какого-то момента контролировать себя просто не получится: он начнёт приставать ко всем, надоедая бесконечным повторением одного и того же, представая неуёмной, зацикленной на себе личностью, и не в силах перестать.
Жажда поделиться… По большей части, она перечёркивала весь его критический разум.
Может быть… Это ведь вроде как самый близкий ему человек на текущий момент. Так должно быть, во всяком случае. Положено, чтоб так было, и считается, что так и есть. Имеется некий смысл в том, чтобы считать это правдой.
Логично, что его, Лунева, слушать не будут, но попытаться…
22.
– Нет, нет, нет, даже и слушать не хочу, – Машенька демонстративно закрывала уши руками и уходила на кухню или в другую комнату – полить цветы. Лунев в это время не переставал ходить за ней следом.
– Нет, пойми же, это может иметь значение! – в очередной раз повторял он в тщетной попытке завладеть вниманием. – Это не мой сон, я имею в виду, не я его придумал, – ой-ой, смахивает больше на монолог сумасшедшего. – Понимаешь, там, в тех мирах, кто-то…
– Прекращай говорить мне о тех мирах! – вспылила Машенька, злобно сверкнув глазами. Она была возмущена, о, это несомненно, теперь она была почти в ярости, что случалось с ней крайне редко. – Зачем мне знать обо всех этих голосах, о том, кто там и что тебе говорит? Да, если ты видишь другие миры, никто не мешает тебе связываться с ними в любое время дня и ночи, разговаривай с ними, сколько угодно, но только не впутывай в это меня!
То, что Машенька не отрицает существование других миров, было откровением для Лунева. Он-то был уверен, что она считает их выдумкой не в меру развитого поэтического воображения и смотрит как на побочный продукт занятий своего супруга. Но, похоже, дела обстояли совсем иначе: Машенька верила в них не меньше самого Лунева. Окружив себя тесным маленьким мирком, она вовсе не забыла о вселенной за его пределами – именно потому и пряталась за прочными стенками. Сущность высших сфер и иных миров она понимала не хуже Лунева, а может, даже и лучше него. Она знала точно: они опасны. И реальны. Именно поэтому держалась подальше: не хотела связываться.
– Просто, понимаешь, – он сделал ещё одну попытку, хотя знал, что она ни к чему не приведёт, – если бы понять смысл этого послания, если бы понять правильно и рассказать всем, возможно, это могло бы кому-то помочь. Даже, знаешь, кого-то спасти, а? Если это нужно людям, понимаешь, Машенька, всем жителям целой страны, то если бы мы… То мы могли бы…
– Я обыкновенная простая бесправная домохозяйка, я ничего не знаю, ничего не могу, от меня ничего не зависит… – монотонно, как мантру, твердила Машенька, поливая цветок на окне из зелёной лейки с намалёванной ромашкой.
Лунев остановился в паре шагов позади неё. Ходить и дальше по пятам не имело смысла: вот причина, которая сводила все уговоры на нет.
– Все так говорят, – пробормотал он. – И именно поэтому большинство не добивается ничего в этой жизни.
– Даже если другим людям твой сон поможет, я ни при чём, – сказала она. – У меня не получается помогать.
«Да пойми ты, глупое создание, мне плевать на других людей, плевать на их проблемы и на то, как они с ними справятся, мне просто надо говорить, говорить, говорить о том, что я увидел, говорить, потому что оно не помещается во мне, обсуждать это, потому что, пока оно не перегорело во мне, я больше ничего другого делать не могу. Это мне надо, лично мне!» – сказал Лунев, но сказал только про себя. Конечно, такие речи он по возможности старался оставлять при себе, чтобы не предстать перед окружающими совсем уж бессовестным неограниченным эгоистом.
Хотя себя в своём эгоизме чувствовал абсолютно правым. Чувствовал. Не считал.
Потому что вообще не мог считать себя каким бы то ни было.
23.
Вступить в разговор очень хотелось, но не получалось. Вернее, получалось, но пока только для проформы и совсем не в том ключе, в котором ему хотелось.
– Скоро начну новый цикл… – Редисов откинулся на спинку стула и лениво покуривал сигарету. – Называться будет… Ещё точно не знаю, но что-то вроде «Ирония повседневности». Маленькие такие рассказики. Ну, как всегда.
– И о чём рассказики? – да плевать я хотел, о чём они, побоку мне твоя сатира и ты сам, просто надо же что-нибудь говорить, сделать вид, что я вас слушаю, чтобы и вы меня послушали тоже…
– О жизни, о людях. Только теперь условностей будет меньше. Меньше всей этой небывальщины, соц-экспериментов, постановок. Я прикинул недавно: в жизни так много сатиры на эту самую жизнь. Вспомнилось штук пять таких случаев, что хоть записывай и издавай без всяких изменений.
– Хм, – сказал Лунев, надеясь, что это невинное замечание не будет расценено, как просьба привести пример.
– Вот, например, – продолжил Редисов, – когда в школе нас собирали в актовом зале и затягивали какую-то ужасную самодеятельность…
– Нашёл, что вспомнить, – Рита, дотоле расслаблено обвивавшая стул с фигурной спинкой, вдруг вся подобралась и скорчила гримасу. – Не говори мне про школу и особенно про все эти актовые залы.
– Я не тебе говорю, я Луневу, – парировал Редисов. – Так… что я хотел сказать? А, ну вот, например, в выпускном классе, в конце очень длинного и тягомотного торжества, один из ведущих, наш одноклассник – с такой довольной улыбочкой: «Как жаль, ребята, что наше представление кончается». По залу, конечно, тихий смех: действительно, как жаль, мы наконец-то можем уйти. Это был практически фарс, одни только учителя и директор искренне его не увидели.
– «Школа жизни», – пробормотал Лунев, цепляясь за подходящий выступ. – Конечно, имеет смысл заранее научить лгать в глаза, чтобы потом умели, – пригодится ведь?
– Что?
– А ещё чему учат? Сидеть смирно? Довольствоваться тем, что есть? Прогибаться под вышестоящие инстанции? Нет? Похоже, что да. «Народ имеет такого правителя, какого заслуживает», – это из школьной программы, не знаешь?
– Не знаю, – Редисов озадаченно замолчал (похоже было, что неожиданный вопрос заставил его всерьёз задуматься).
Довольно грубый и топорный получился переход. Ладно, что уж там, он всё равно не может остановиться и удержаться от своего разговора. Ждать подходящего момента, чтобы плавно перейти на нужную тему, сделалось невыносимо.
– Я тоже не знаю. Вот и пытаюсь понять, кто виноват. Если уже со школьной скамьи в нас воспитывали покладистость, послушность, уступчивость, – не это ли причина того, где мы оказались.
Зенкин, настороженно скользнув взглядом по собственной комнате, тихо пробормотал:
– Ты имеешь в виду…
– Идола, – ответил Лунев обычным тоном.
Странное удовольствие приносил ему этот, можно сказать, запрещённый разговор; он будто бы заигрывал со смертельной опасностью, храбрясь и доказывая ей, что тут же не публичное место, а частная квартира, а значит, они могут позволить себе многое, невзирая ни на какие запреты.
Собеседники его, похоже, так не считали: Зенкин и Редисов как-то испуганно притихли и смотрели на Лунева не то с упрёком, не то с тревогой. Что они – боятся, что их прослушивают, что ли? Нонсенс какой!
Рита их настроения не разделила: сидя почти обернувшись вокруг стула, она совершенно по-змеиному подалась вперёд и облокотилась на стол, подперев голову ладонью.
– Идол, – произнесла она с презрительной улыбкой. – Да, идол он и есть, обожествлённый истукан, не более. Только всё-таки школьное образование здесь ни при чём, несмотря на все свои многочисленные недостатки.
– Ммм? – он заинтересованно взглянул на Риту. – Вы так считаете? А как же наша культура, пропагандирующая послушание и смирение? Если многие поколения взросли на ней…
– О чём вы говорите, господин поэт? – перебила Рита. – Вспомните только, на каких сказках мы росли! По большей части все они сводятся к одному: сначала царил злой и жадный начальник и портил всем жизнь, но потом пришли отважные герои, освободили всех от главного злодея и сразу всё стало превосходно, – он хотел что-то возразить, но фройляйн не дала ему сказать и слова. – Я хорошо помню детские сказки, Лунев. Почти во всех них идёт речь именно об этом, – тут она перешла на повышенные тона. – И вы хотите, чтоб в нас не было ничего революционного?
– Тише, тише, Ритка. Не надо так кричать, – подал голос Зенкин.
Этот разговор приобретал всё более сюрреалистические черты. Если основываться только на логике, Лунев абсолютно потерял смысл и внутренние связи произносившихся реплик. Потерял и общий смысл, ради которого разговор затевался. Это было похоже на одно из полотен Хасселя, представлявшее бессмысленный сюр настолько ярко, что он создавал собственную реальность, где беспечный Зенкин и скептик Редисов опасаются немедленного возмездия за антиправительственные слова, сказанные в узком кругу знакомых, где он, Лунев, спорит с танцовщицей с сомнительной репутацией об идеях отечественного искусства, где когда-то уютная квартира становится уличным углом на семи ветрах или прозрачным аквариумом, в котором все они плавают несмышлеными рыбинами.
Чтобы хоть как-то поддержать диалог со своей стороны, Лунев ответил на последнюю фразу Риты («И вы хотите, чтоб в нас не было ничего революционного?») единственным логичным ответом, который первым приходил в голову:
– Я этого не говорил.
А что, чёрт возьми, он говорил? Наибессмысленнейший разговор, к чему было и начинать его. А, вспомнилось: хотел спросить, как…
– Так как вы считаете, фройляйн? Народ имеет того правителя, которого заслужил?
(Ближе к своему сновидению он, пожалуй, не подберётся; сегодня точно, а скорее всего, и вообще).
Рита задумалась на какое-то время. Задумавшись, она всегда выпучивала глаза, как огромная лягушка, и не мигала.
– Нет, я так не считаю, – сказала она.
Он подумал: «Естественно не считаешь. Другого я от тебя не ожидал. И возможно, ты даже права. Только важно-то не то, как ты считаешь, и не то, как я считаю. Потому что иначе мне хватило бы собственного мнения. Но надо, чтоб сказал кто-то, кто знает точно, потому что важно, как на самом деле. Если это «на самом деле» есть. А если нет? Что тогда?»
Тогда – как квартира вокруг, в которой царит хоть и не причиняющий неудобства, но беспорядок. Ведь этот предмет, скажем, приоткрытый шкаф или лишний стул, не приставленный к столу, вполне могут стоять как на своём месте, так и совершенно на другом. Хозяин квартиры, видимо, и не задумывался над этим, а ведь всё здесь можно расположить совершенно иным образом, и ничего от этого не поменяется: беспорядочный хаос как был, так и останется, не получив никаких закономерностей и правил.
24.
Ничего, что она ненавидела школу?
Ничего, что она ненавидела всё свое прошлое, себя в прошлом? Ничего, что при одном воспоминании о той девочке-подлизе, подхалимке и трусишке ей хотелось набить этой самой девочке морду или, лучше, хорошенько приложить головой о бетонную стену?
«Я – не она, она – не я, – быстро проговорила про себя Рита. – Я… совсем другая. Нас ничто не связывает. Её нет».
Хлопок входной двери – Рита вернулась к себе.
Комната не блистала шикарной обстановкой, в ней было довольно мало вещей. В общем, даже меньше, чем в средней городской комнате среднего горожанина. Зато всё на своих местах и всё со смыслом. То есть, например, если этот шкафчик там стоит, то стоит он не просто так, а в нём находится вся одежда и обувь. И вся помещается – в одном месте, а не по тысячи разных углов, как это бывает у загнанных домохозяек и растяп из высшего света. А каких-то непонятных коробок и кульков здесь не лежит. Их вообще нет в квартире: нечего место занимать. А этот потёртый ковёр на полу хоть и не имеет определённого цвета, но немножко символизирует песок, остров на водной глади линолеума…
В общем, со вкусом так обставлено.
Со вкусом. Вина. Красного.
Ей очень хотелось выпить. Просто жутко хотелось. И даже не вина. Чего-нибудь покрепче.
Выпить – и стряхнуть всё, что было; вымести все мысли из головы, чтобы остались только ничем не сдерживаемые страсти; чтобы бессмысленные думы и привязчивые предрассудки не мешали жить.
Нет, – остановила она себя. Она пила несколько дней назад. Так что хватит, сегодня – это будет уже слишком. Фройляйн Рита – она, конечно, не трезвенница, но проблем с алкоголем у неё нет. А для того, чтобы вновь ощутить себя свободной, существует множество других способов…
Это будет танец. Да, прямо сейчас, очень лёгкий, очень быстрый и очень мощный танец. Просто она сейчас пронесётся из прихожей в комнату, как юла, на цыпочках, вращаясь вокруг своей оси. И ещё будут пассы руками – чёткие, закреплённые, резко чертящие. Она не запутается, нет, и не собьётся, и голова не закружится от быстрого вращения: она ведь умеет, она может, она танцовщица, более того, она лучшая танцовщица Ринордийска, вечно блистающей столицы, она – комета, звезда ринордийской богемы и желанная гостья её встреч, все эти поэты, писатели, художники, музыканты, – они без ума от неё!..
Кружение всё быстрее и быстрее, круги размашистее, движения сильнее, могут быть разрушительны – и вот она рухнула на диван. Нет, не рухнула – приземлилась, завершая танец, изящно, как и планировалось!
– Mein Leben, ich liebe dich!7 – крикнула Рита и засмеялась. К кому была обращена эта фраза (и не всё ли равно жизни, любит её или нет её обладатель), не столь важно. Главное, Рите надо было так сказать. Зачем-то надо было.
Теперь фейерверк минул. Полулёжа в тихом блаженстве на пухлом диване, она наблюдала за воздушными занавесками, бьющимися у окна, за тем, как сквозь эти занавески просачивается свет и скользит по зеленовато-бурым таинственным обоям. Да, таинственным, они будто рисовали… своё царство, что ли? Свой мир? Она следила за редкой мебелью, из которой каждый предмет был осмыслен, индивидуален, каждый имел свою неповторимую сущность. Она следила, как это придуманное и созданное ею маленькое пространство окружало её.
Интересно, а лет так в тридцать… сорок… она по-прежнему будет сидеть вот так с глуповатой улыбкой посреди полупустой комнаты, в которой имеет свойство надолго задерживаться всякая пыль, сидеть, смотреть и признаваться в любви к своей жизни? В то время как любить её, именно свою, будет уже непросто и соответствовать идеалу станет сложнее: движения уже будут не так легки… морщинки на лице (это, впрочем, далеко не самое страшное, мордашка и сейчас неидеальна – и ничего)… возможно, обмен веществ… уже не тот… фигура полнее… возрастные изменения, что ты с ними сделаешь… И после бессонной ночи (тем более, не дома) уже не так легко будет вскакивать утром и бежать куда-то для очередного танца…
Да и усталость. Общая усталость от жизни, от движений, от всего.
Кто сказал, что так не будет?
– Надеюсь, я до этого не доживу, – заставила себя сказать весёлым тоном Рита. «Зачем жизнь, если она не радует?» – продолжила она про себя.
Прошлое не нравилось Рите, целиком и полностью, да. Вспоминать его ей не хотелось. Но и о будущем она тоже думать не слишком любила.
О будущем, которое ей сулили другие, конечно. Не о том, которое она придумала себе сама.
А вообще, смысл копаться во временах. Жизнь – это миг. Единственный текущий миг. Der Augenblick8. Разве не так?
Пусть он будет ярким – а на остальное наплевать.
Обои держатся. Пока что. А значит, всё прекрасно.
25.
Всё дело в том, что они мелкие и слабые.
Всё дело в том, что Он большой и сильный.
Идиоты, разве больше некого было обожествить?
А что особенного? Разве человек не мазохист глубоко внутри? Разве нет у него потребности подчиниться железному кулаку и строгому голосу, ползать с мольбой на коленях и лизать руку, которая может ударить, и любить, безмерно любить оттого, что можно бояться, что можно быть слабым?
Любить оттого, что тебя избавили от тебя? Позволили не быть?
Лунев в себе такой потребности не ощущал. (Сейчас, быстро, почти бегом проносясь по улицам Ринордийска, он наскоро просканировал себя изнутри – нет, нет ничего подобного). А если иногда под влиянием момента похожие чувства и всплывали на мгновение, он их просто отрицал. Вот так. Его же чувства – ему и распоряжаться. И они опадали, не найдя поддержки у свободолюбивой натуры.
Тот, конечно, большой и сильный, только Лунев ему всё равно не подчинится. Потому что не хочет.
(Везде так много красного и шума – просто кошмар, и как они выносят это, бежать, бежать, бежать, вся эта психическая атака не возымеет действия, если сам не захочешь сдаться, не переубедит, не заставит думать иначе, не так, как желаешь думать).
Ага, вот ещё (Лунев хлопнул дверью подъезда). Он свободный человек. И вообще, какой век на дворе? Время неограниченных правителей давно прошло. Да какой бы ни был век, главное – он сам. «И при монархах не потерпел бы, а сейчас – так тем более».
Так он возмущался про себя и продолжал возмущаться ещё и ещё, переходя из комнаты в комнату и обратно, как волк в… от нечего делать.
Что-то мешало, что-то изменило всё вокруг и никак не давало вернуться к обычному течению каждодневной жизни.
Везде сети, вот в чём дело. Взгляд как накрыл, так и не отпускает. Не с какой-то определённой целью не отпускает. Просто не хочет.
Везде видят, вот в чём дело. Где бы ты ни был и что бы ни делал – за тобой наблюдают и проводят взглядом, когда ты перемещаешься в пространстве. Лунев недовольно столкнулся глазами с каменным божком – бюстом на тонкой, как у бокала, ножке, – презрительно фыркнул про себя, вышел из спальни, где божок стоял на прикроватном столике. Ушёл в другое место.
А вот в этой комнате никого нет – ни статуэток, ни картин (с каких это пор он стал считать статуэтки и картины «кем», а не «чем»!). Книги только. Какой дурак придумал книжные шкафы с открытыми полками?
Нет, подождите, подождите, тут недалеко и до сумасшествия: с книг ведь не подглядывают! Ещё немного – у него вообще появится мания преследования, и он начнёт каждую тень подозревать в шпионаже. Ладно, тени, но будет также с подозрением коситься на клумбы в парке и фонари вдоль улиц, а это уже чересчур.
Так, оставить больные фантазии. Дома только он и Машенька, и всё. Если только… Ах чёрт, окно-то открыто! Темнеющее небо не было живым, но если Он решил поставить его себе на службу, то мог и оживить.
И небо, получив приказ, точно так же смотрит за ним и подмечает…
Нет, это, конечно, только бред. Луневу иногда нравилось бредить, но в возникающие при этом бессмысленно-причудливые образы он никогда не верил. А если бред не свой, а навязанный кем-то другим, то это уже просто неприятно.
Он подошёл к окну и начал задёргивать шторы. Они были синие такие, плотные, но почему-то просвечивали на свету. Свет искрился сквозь них, будто это были не шторы, а волны – изогнутые, плавающие, они меняли очертания, и светлые капли скользили по ним, смешивались с водой, и всё это было в движении, таком лёгком-лёгком, туманном, розоватый отлив перебегает по серому, колышется, так плавно, нежно…
Тьфу! Что такое? Он ведь хотел всего лишь задёрнуть штору.
Лунев дёрнул резче, сдвинул упрямую тряпку с места и кое-как прикрыл ею окно.
Замечательно. Теперь бы ещё вспомнить, зачем он это сделал. Что через открытое окно за ним могут наблюдать люди идола, шпионы или кто там, – всерьёз он об этом не задумывался. Хотя и такую возможность нельзя исключать, но подобные способы были бы слишком примитивны и грубы, почти даже карикатурны. Тут что-то тоньше. Изощрённее. Опаснее.
Почему взгляд не исчез? Здесь никого нет, прошу убедиться!
Почему обои смеются? Тысячи раззявленных ртов на каждой из стен, тысячи глаз. Уберите этот узор, он некрасивый!
– Комната… – пробормотал Лунев, лихорадочно озираясь по сторонам. – Это ведь моя комната, только моя, моя собственная…
На звук его голоса отозвались шлёпающие шаги в коридоре. Спустя некоторое время к двери не спеша, как будто немного заторможено подошла Машенька.
– Что ты там говоришь? – спросила она с неуверенным любопытством, сжимая руки на подоле.
– Я говорю, это ведь наша квартира, – сказал он громче. – Наша собственная и больше ничья. Я прав? – этот последний вопрос он задал поспешно и почти испуганно: внезапная догадка родилась у него.
– Ну… – Машенька задумалась. – Она у нас от государства. Казённая.
Ах чёрт! Тот клочок безопасности, который Лунев оставлял за собой, – и он теперь чужой. И он стал – от идола. А есть в этой стране вообще что-нибудь не от него? Похоже, нет, всё здесь казённое: свет, воздух, жизнь.
