Ксения Спынь
Идол. Ринордийский цикл. Книга 1
75.
– Мы не все пошли, – рассказывал Семён. – Многие… предупреждали, что лучше не стоит. Может, и так, конечно, – произнёс он задумчиво, прикидывая что-то в пространстве наверху, под потолком.
Он смотрел на Семёна, человека напротив, без разбора поглощая поток его речи. Глаза при этом точно так же, без разбора, отмечали деревянный стол, деревянные скамейки, деревянные стены, окно в одной из них. Дневной свет, несмотря на поздний час, ещё не ушёл, хотя и ослабел порядком. Ветра снаружи не было.
– А ты был зачинщиком? – спросил он просто так, потому что вспомнилось, что обозначает это слово.
– Нет, нет, – Семён покачал головой. – Я ничего не мог начать сам, никогда. Есть для этого другие люди. Но я был правой рукой нашего главного, – добавил он не без гордости. – Мы долго возмущались, каждый по отдельности, ничего не говоря другим. И потому каждый думал, что он один такой, вольнодумец, неправильный… Потому что повода вроде как и не было. Если б там зарплату не выдавали хотя бы, или ещё что… Её выдавали, – Семён закивал, – и вообще, всё вроде нормально. Даже, можно сказать, хорошо. Просто…
Он с ненастойчивым вопросом посмотрел на Семёна.
– Просто… это невозможно, – закончил тот. – Невозможно знать, что в любой момент тебя могут прихлопнуть, как таракана. И не за что-нибудь, а потому что так Ему, видите ли, вздумалось. Вот в чём самое-то и дело, из-за чего мы и взъелись. Многие сказали бы: что за блажь? живёте себе – ну и живите дальше, раз дают, и не пикайте. Они и сказали… Что мы с жиру бесимся и прочую чепуху. Только это неправда! – глаза Семёна вдруг вспыхнули недобрым огоньком. – Им не понять, да и нам толком не объяснить, с чего мы в это дело ввязались. Сейчас так уж точно не объяснить. Мы не революционеры и не борцы за свободу, просто… я вдруг подумал однажды… Я вот человек, обычный такой человек, не бог весть что за важность, но и не козявка какая-нибудь, и Он тоже ведь человек, точно такой же, как я, тоже родился глупым, беспомощным, голым младенцем, тоже рос, взрослел, тоже когда-нибудь умрёт, так какого беса, в конце концов, Он имеет право решать за меня, а я – нет? Так подумал я, без особой цели, а просто подумал, потому что подумалось. И так гадко мне стало от того, что все же это знают и сидят тихо и никто ничего не скажет, как будто и нет ничего. А ещё жутко… Оттого, что никуда не уйти, оттого, что всю жизнь так (опять же, долго ли она при тебе будет, жизнь эта, не понять же).
Семён взглянул на него, видимо, в поисках отклика. Нашёл ли Семён отклик и был ли этот отклик вообще, он не знал, да и было ему как-то всё равно. Пусть Семён рассказывает дальше, если надумает, или не рассказывает.
Семён продолжил.
– Мы, оказывается, все так думали примерно, только сначала не знали, что у нас это общее. Вот как бывает… А потом, когда уже знали, собрались как-то вместе и решили: если даже ничего не изменим, надо хоть голос подать, чтобы знали там, наверху, что люди здесь, а не чурбаны сосновые. Дураки были…
– Почему дураки? – его и вправду это интересовало. Немного.
– Потому что – что за ломание? «Нам показалось…» «Нам не показалось…» Делать что-то надо, если результат будет. Вот мы когда деревья пилили, был результат?
– Не знаю, – ответил он. (На самом деле не знал и не помнил: прошлое оставалось для него в очень нечётких отпечатках).
– Был результат: сваленное дерево, кто его знает, куда оно там пойдёт дальше, но вот оно лежит, и с этим-то уж не поспоришь, если только ты не совсем болван, – Семён как будто недовольно на него зыркнул. – А мы… Что там, собрались, решили не работать, не работали неделю, показалось, что недостаточно громко, снова собрались, какими-то железяками поразмахивали, приехали Его люди и нас арестовали. Вот и весь мятеж. Поэтому и дураки мы, поэтому на каторге нам и место. Если мы что-то и вправду могли поменять, надо было менять, а не эффекты устраивать, и сработать всё так, чтобы наверняка, без проигрыша. А если не могли – то нечего было и тявкать. Молчали бы себе и работали, чтобы решал тот, у кого на самом деле получается.
– Ты жалеешь об этом? – спросил он. Семён задумался, почесал в затылке.
– Не знаю даже. Может, и жалею иногда. Всё-таки в степях кому охота пропадать… А с другой стороны, вроде как и лучше оттого, что не смолчал тогда, возмутился. Гордость какая-то… Вроде как и не зазря страдаем. А сейчас вот думается: может, и правильно это, что Он всё за нас решает. Он ведь главный. Ему сверху виднее. А мы что? Там что-то увидели, тут нас прижали, ничего, в общем-то, и не знаем, что творится. Как тут решишь, что правильно, а что нет? Не знаю…
Он не соглашался и не оспаривал. Просто связывал слова во фразы, а фразы – в точку зрения. У него ведь нет своего мнения, своих решений. У него никогда не было своего. Других он слушает и даже может понимать, что они имеют в виду. А ещё может спрессовывать в кирпичики и складывать в своей голове – бесполезный набор возможных образцов. Но сделать из всего этого что-то другое – не может, нет. И своего кирпичика у него никогда не будет.
76.
Весна наступала.
Каким бы это ни казалось невероятным и невозможным по факту, но весна наступала – сейчас. Ей не хватало торопливости, но она, казалось, и не хотела никуда спешить: это было не в её характере и не присутствовало в её планах. Она просто пришла, немного подтаяла снег, сбросила его с тонких веток кустов и, зная своё дело, посматривала вокруг: за что ещё приняться?
Воздух разморозился, ожил, словно бы рад был сбросить оковы холода, что сковали и отяжелили его, забегал невидимо и беспокойно туда и сюда – над землёй, над кустами, над творениями рук человеческих. Жизнь, жизнь, ты здесь, ты не ушла насовсем, это только казалось, что тебя нет.
Он стоял посреди проснувшейся природы, вдруг осуществленный, нашедший себя, он – АЛЕКСЕЙ ЛУНЕВ, человек, мужчина, двадцать пять лет, ныне живущий и здравствующий. Родился в Ринордийске, там же окончил школу, лет с пятнадцати начал писать стихи, потому поступил в Ринордийский Филологический Институт, сокращённо РФИ. Публиковался в газетах, поэтических альманахах, хоть и не очень интенсивно. В двадцать два года с отличием окончил университет, не то что младший братец-лентяй, а ещё через год уехал в путешествие по загранице, частично на вырученные от публикаций средства, частично при содействии литературного сообщества. Через два года вернулся – в конце августа. С удивлением обнаружил, что довольно популярен в Ринордийске, а может – и за его пределами. В начале ноября написал эпиграмму на правителя страны, за что был сослан в степи приозёрья. Вот так-то.
Это открытие более всего поразило его тем, что всё это он знал уже когда-то. Так почему же только сейчас эти знания вернулись в своём прежнем виде? Как так получилось, что он как будто забыл всю свою жизнь, что за сон, наваждение, что за глубокий провал по ту сторону бытия, длительная заморозка живой памяти и самоосознания? Вот же он, тот самый Алексей Лунев, стоит здесь, никуда не исчезал, не прекращал существование, только был в анабиозе что ли или в коме, душевном таком эквиваленте комы, но всё это время жил. Живёт.
Более того, он по-прежнему поэт, ссылка не отобрала у него ни вдохновения, ни желания сочинять, ни возможности видеть по-особенному. Какие сосны, как ложится на них солнечный свет, как красива их светлая кора, которая делается ярко-жёлтой там, где ложатся солнечные пятна, это, конечно, надо описать в стихах, вовсе не потому, что поэт пишет обо всём, что видит, нет, эти сосны его действительно впечатлили. Он не изменял своему принципу: стихотворение просится – надо дать ему волю.
Этот свет ослепительно ярок,
Неземное его естество.
Здесь, под сенью ветвящихся арок,
Наблюдаю себя – того, кто…
Кто однажды уже изрядно попортил себе жизнь своими стихами и влип по-крупному. Как ни печально, но факт: это случилось именно из-за стихов. Восстание против власти в лучших традициях гражданской поэзии – и вот результат. Ну и? Как ощущения? Оно того стоило?
Лунев вспомнил себя в Ринордийске: успешный молодой поэт, популярный в широких кругах, знаменитость большого масштаба, нечего сказать. Городская многокомнатная квартира. Творческие вечера. Преданные читатели и постоянные слушатели. Всеобщее внимание. И всё это – в двадцать пять лет. Кто бы ещё мечтал о другом?
Всё было здорово, классно, лучше вообще некуда. И куда полез, идиот.
Теперь – что? Открытая степь вдали от цивилизации, каторжные работы, деревянные бараки, медленное скорбное шествие в ряду других таких же опальных. Безвестное постепенное угасание, недосягаемо от нормальных людей, которые даже не вспомнят, что был такой – Алексей Лунев. Нравится, м?
«Так тебе и надо, тупица», – сказал молодой столичный франт измождённому каторжнику.
Образ Ринордийска, так ярко загоревшийся в его воображении при воспоминаниях о прошлом, разом потух. И куда тебе, что тебе делать в столице, оборзевший тупой обыватель, даже и не думай вернуться туда. Забудь, как лучший в мире сон, как недостижимую мечту, раз и навсегда закрытую для тебя. Надо быть последним идиотом, чтобы надеяться, что тебя простят и пустят обратно. Он умнее тебя, сильнее и старше, Он знает, что делает. Он мудрый, Он понимает, что всякую неблагодарную шушваль, возомнившую себя равной Ему, можно держать только на положении рабочего скота. Да что говорить: любой правитель поступил бы в подобной ситуации точно так же! Если не ещё более жёстким образом.
Он не простит тебя. И не думай.
Лунев опустился к корням дерева – шершавой сосны – и закрыл лицо руками. Он заплакал бы, если б в мозгу у него не сидело стародавнее, ещё в детстве туда вживлённое наставление, что мальчики и мужчины не плачут, а ещё, что на морозе, неважно почему, плакать нельзя. (Мороз или не мороз был сейчас, он не знал, градусника не было, но снег всё ещё лежал).
Домой! Как хочется домой!
Может, всё-таки, – Лунев поднял лицо, посмотрел с надеждой и просьбой на верхушки деревьев, – всё-таки…
77.
Вместо открытой степи вокруг теперь были деревни – небольшие, как будто подзабытые. Они чередой сменяли друг друга, похожая одна на другую, так что и различить их, пожалуй, нельзя было. Только и значились под разными именами.
Их селили уже не в бараках, а в приземистых домиках с окошками. Окошки – это ведь привычно для жилых строений. Теперь об этом можно было и вспомнить, не опасаясь нанести себе неизлечимую психическую травму, и засвидетельствовать с некоторым удовлетворением, что к тебе даже относятся по-человечески.
Они были уже не в приозёрье, что можно было понять и по доходящим до них названиям, и по чуть уловимо изменившемуся ландшафту. Скажем, немного западнее приозёрских степей, но до Ринордийска ещё далеко. Лунев и сам не знал, идёт ли ему на пользу это знание. Неясно, что лучше: потерять всякое представление о географии и затеряться в пространстве, не зная, где ты, считая, что таков и есть весь мир и нет в нём ничего, кроме того, что видишь, – как было раньше, или знать точно своё положение на карте и очень хорошо представлять все масштабы и расстояния – как это было сейчас.
Но у Лунева никто не спросил. Ему опять не предоставили никакого выбора, как и тысячи раз до того, и опять кто-то навязал ему второй вариант. Он знал, где находится. И знание вселяло беспокойство.
Приблизительно центр страны, равноудалено от севера и юга, востока и запада. Достаточно далеко ото всех границ. Притом междугородье – к большим городам их ни разу не подпустили даже на полтысячи километров.
(Кроме того, одного раза, ладно забудем… Всё забыли, забыли! Ммм… Что забыли? Мы были под… Что-то не вспоминается такого, наверно, опять причуды памяти…)
Зачем? Или не хотели давать дополнительную возможность побега, или решили, что не стоит допускать их близко к законопослушным гражданам, дабы те не испортились.
Вряд ли данное обстоятельство сильно бы подействовало на Лунева месяц или два назад, когда он, будучи в глубокой заморозке, не тревожился ни по какому поводу и вообще едва испытывал какие-либо эмоции. Но сейчас он снова был человеком или, по крайней мере, человекоподобным, снова мог чувствовать и размышлять по-прежнему, и ощущение заброшенности в глухие дикие дали легло на него всей тяжестью. Привычный мир самых обыкновенных людей, в котором он рос, из которого не так давно был изгнан, существовал где-то под боком, невидимо для зрения, но в полной досягаемости для мысли. Там жили они, разговаривали, смеялись чему-то, смотрели телевизор после рабочего дня. Там щёлкали выключателем, чтобы зажечь свет, открывали кран, чтобы заставить тёплую воду литься в ванну, звонили по телефону, если не могли увидеться лично. И Лунев, и он тоже был оттуда, привык к этому миру со всеми его благами. А теперь прошлое было в недосягаемости.
Проблема в том, что Лунев в полной мере наконец ощутил это. Весна пробудила в нём жизнь, как пробудила во всём окружающем, а вместе с жизнью пришла невыносимая тяга к желаемому, жажда лучшего. Он хотел, о да, он хотел жить человеком.
И почему-то времени на раздумье стало больше: то ли они работали теперь не так много, то ли Луневу так казалось по неведомым причинам. Репертуар действий, в общем-то, остался прежним, он не особо менялся с начала ссылки. Пилили лес (там, где он был). Копали шахты. Здесь, в селе с причудливым названием, вылетевшим из головы, расчищали место, якобы под дорогу.
Им сказали просто «под дорогу». «Якобы» Лунев прибавил сам. Тут когда-нибудь будет дорога? Не смешите. Лунев, застыв в прямой, ничего не выражающей позе (был перерыв), созерцал пыльную ровную линию, освобождённую от кустов и зарослей ковыля. Степь по-прежнему тянулась до горизонта, только не белая теперь, а серовато-жёлтая, покрытая негустой травой. И – расчищенная полоса, довольно широкая, но лишь слегка заметная издалека. Нет, как угодно, но это же не дорога; здесь никогда не проедут машины, не оставят после себя клубы выхлопного газа и затихающие гудки, здесь никогда не будет настоящих городских путей; тракт, по которому можно проехать – вполне возможно, но не покрытые асфальтом дороги, прорезающие степь насквозь. Это нелепо даже только представить: дикая безлюдная степь и – асфальтовое шоссе. Для кого оно здесь?
Так, а почему бы, почему бы, почему… бы и нет?
Лунев задумался (теперь он мог по своей воле задумываться и даже ожидать от раздумий результатов, которые более или менее походили бы на действительность). Ему бы хотелось ответить просто категоричное «нет» неожиданному почемучке и отрицать саму возможность такого вопроса. Подумай сам: возникший набросок просто бессмыслен и невозможен. Но логика разворачивала перед Луневым совсем другую, неожиданную картину, как бы вращая здание реальности и поворачивая его другой стороной.
Труд есть труд. У труда есть хотя бы мизерный, но результат. Труд долгий, однообразный и непрерывный в конце концов делает этот результат заметным. Он поднял взгляд, проследил от земли у ног до самой дали: вон какая лента тянется до горизонта. Они это сделали. Ими это сделали.
Придёт время – и монотонные действия рабочей силы сделают своё дело. Дороги будут проложены, заасфальтированы, по обе их стороны возникнут здания новых городов – высокие, стремящиеся ввысь дома протянут верхушки к небу, а внизу будут сновать автомобили и люди, – Он знает своё дело. Он знает, как надо, и, конечно, так и сделает. У мудрого правителя всё идёт по плану.
Только вот нам там жить не приведётся.
Умрём раньше.
Израсходуемся, как удобрение для будущих поколений (не наших потомков, нет – но лучших из людей), таким образом принеся хоть какую-то пользу человечеству. Будущее, обещанное лучшее будущее – для тех, кто его заслужил. Мы же…
Неумелые непробиваемые тупицы – руки-крюки, в голове пусто. Какой проницательностью надо обладать, чтобы приспособить этот балласт, найти ему место в стройной системе и извлечь из него пользу. Безотходное производство – Гений власти, Ты смог наладить его!
Собственные мысли в итоге пришли к тому же, что Луневу уже пытались внушить. Значит, в этом есть смысл… Приходилось смириться. Неужели всё действительно так?
– Ну, что встал? Давай работай, перерыв кончился.
Лунев вовремя понял, о чём речь, и шагнул сам, правда, его всё равно подтолкнули. Для ускорения.
«Я хотел бы жить, – успел подумать Лунев ещё раз. – Хотел бы жить на положении человека, хоть это и несбыточно. Может, меня всё-таки вернут в Ринордийск? Я буду послушным, честно-честно. Чего Он хочет? Чтоб я написал ему мадригал? Я не умею писать мадригалы. Возможно, я вообще разучился писать стихи. Если мне что-то и приходит в голову, оно очень нелепое и… детское, что ли. Нет, пожалуй, я не буду писать стихи. Никогда больше, никогда, никогда, никогда не буду писать стихи. Хватит с меня после тех строк и всего, что за ними было. Угу? Я вообще-вообще ничего не буду писать, а вы меня вернёте в столицу. Хорошо?»
78.
А ночью он лежал и думал.
Он размышлял об идоле.
О том, как увидел Его в первый раз – на картине, собранной из многих разрозненных холстов. О том, как пронзил его насквозь взгляд идола – настоящий, ненарисованный, живой. Идол действительно смотрел на него. Миг только – и этим закончилось знакомство, он сдвинул холсты и разорвал взгляд. Потому что больше не мог смотреть.
На великих мира сего смотреть нельзя.
Можно попытаться разгадать, как головоломку, как загадку, подброшенную историей, и многие занимаются этим. Понимают или не понимают. И я тоже пытался и даже вижу что-то. Он – человек, такой же, как я, и в то же время совсем другой, намного больше и сильнее.
Он – человек, здесь больше не остаётся сомнений, и мы могли бы поменяться местами. Но тогда я был бы не я – а Он. И любой другой на этом месте – Он. Это неизменное; то, что проходит через века. Он – это не конкретный «он» с датой и местом рождения, цветом волос и ростом, – это Он. Когда мы хотим, чтоб Он был, мы сами не понимаем этого. Но по нашему хотению Он приходит.
Мы не знаем наших желаний, они – тайна для нас. И когда они сбываются, мы очень удивлены и возмущены, мы говорим: «Как так? Не имеете права! Это нечестно!»
Бедные маленькие человечки… Так случилось, что я был рядом, когда вы погибали в вашем мирке, превратившемся в ад. Только звали вы не меня, а Его, хоть вам и казалось, что нужен вам был я, а не Он, и я ничем не мог вам помочь. Я и сам был среди вас… только не понимал этого.
Звал ли я Его? Не знаю. Наверно, если я среди вас, если я такой же, как вы, и все мы вместе – одно существо. Куда целое – туда и часть, но целое зависит от частей. А значит, и ответственность – одна на всех. Звали или позволили звать – виновны все, так или иначе. Желание, что было изъявлено, исполняется для каждого.
И Он пришёл – воплотившаяся мечта из ночного кошмара. Нечего сетовать больше. Мы просили. Мы получили.
И только испив чашу до последних глотков, тех, которые через «не могу», мы поймём, о чём мы просили. И насколько надо задуматься перед тем, как попросить. Это удержит нас от неумелых просьб в дальнейшем. Он мудр. Он знает это.
Поэтому не внемлет нам сейчас – чтобы мы научились. Ад, который мы сами призвали, продолжится и будет длиться. Урок займёт положенное ему время. Возможно, в конце мы научимся управляться со своими мечтами.
Малые дети, мы не знаем своих желаний.
Так отдадим свою волю Ему: Он распорядится ею лучше.
Так думал Лунев в полудрёме, полубреду, когда расширенное сознание охватывает всю жизнь рода человеческого и только чуть-чуть не вмещает всё мироздание. Он думал, не ведая, правда это или заблуждение, открывшаяся истина или принявшие форму мудрости пустые фантазии. Он не размышлял над этим, а только пропускал поток мыслей через голову, не двигаясь, а просто уставившись в одну точку, загипнотизированный быстрым течением и готовый в беспамятстве погрузиться в пучину.
79.
Он вспоминал своих товарищей, что остались в Ринордийске. Он скучал по ним.
На самом деле скучал. Хотя никто из знающих его людей не поверил бы, что это так.
Иногда, засыпая или просто закрыв глаза, он представлял себе Ринордийск: его вечерние тёмные улицы, освещенные лиловыми фонарями, его высокие светлые дома, оконные стёкла которых блистали под лучами полуденного солнца, будто и сами горели, как оно. Он представлял людей, что собирались вместе на творческих встречах в старом парке, – весёлых, беззаботных, почти безупречно создающих иллюзию счастья. Иногда статичные картинки приходили в движение, и Лунев пытался проследить за ними, чтобы разглядеть историю, в которой они участвовали. Это была непростая история с грустным концом или даже вовсе без конца, а с постепенным затиханием, с угасанием, неприметно завершавшим сбивчивые ритмы. Скачки всё меньше и меньше, реже и слабее, и вот только прямая линия тянется ровно.
Иногда он видел страшные картины и в ужасе отворачивался от них, с трудом удерживаясь от вскрика. Предупреждающие звонки за пять минут до собственного ареста… И кого-то уже нет на установленном месте встречи… И кто-то выдаст то, что не хотел выдавать. Иногда он чувствовал боль других людей. Никогда не подумал бы… Лунев считал, что такой способности лишён полностью, и, помнится, когда-то это его вполне устраивало. Теперь же… Или это был уже не он, а кто-то другой? Да нет, он, без всяких сомнений: он, Алексей Лунев. Единственное, неясно: кто был раньше этим человеком, до него самого.
Он только надеялся, что картины были вызваны его разгулявшимся больным воображением, а не происходили на самом деле за тысячи километров отсюда. Он не хотел, чтоб всё, что виделось ему, имело место в действительности.
Иногда он видел что-то спокойное… но очень тоскливое. Никто не умер, и даже ничего ни с кем не случилось, путь продолжается без конца, среди серого марева, где теряется из виду собственная протянутая рука. Они шли всё дальше и дальше, по уходящей в туман бесцветной дороге, ничего больше не ожидая. Они решили забыть, что может быть по-другому, и смирились. Они не знали, как это грустно.
Он видел страх – не внезапный, вспыхивающий, пронзающий насквозь, а мерный и постоянный. Он видел его в глазах людей, появлявшихся в грёзах. Они боялись на всякий случай, потому что могло что-то случиться. Они привыкли уже, что так бывает. Они, бывшие когда-то совсем другими…
Он тосковал, отгонял невыносимые образы и призывал их снова. Люди приходили, какими он их запомнил, и всё повторялось сначала.
Он никогда никого не любил.
Но, боже мой, как ему не хватало их всех!
Разговоров и пожатия рук. Встречных взглядов. Говорящей без слов улыбки. Так мало надо… Всего-то…
Он хотел вернуться. Он очень хотел вернуться.
Образы, лишь эфемерные образы вокруг, и можно только следовать за ними взглядом, наблюдать, не имея возможности вмешаться, не зная даже, правда или выдумка они.
Идол, пусти меня обратно!
Я не буду называть тебя идолом, пусти обратно.
Пусти.
