Ксения Спынь
Идол. Ринордийский цикл. Книга 1
66.
Вместе с зимой медленно передвигались и они – будто навстречу теплу, навстречу жизни, куда-то на запад, если опираться на пролетавшие в разговорах названия стоянок и смутные воспоминания о том, где эти названия встречались на карте. В той стороне, где каждый вечер заходило солнце, где-то там, далеко, за линией горизонта – где-то там лежала столица, сияющий и шумный Ринордийск. Где-то там, недостижимо для глаз, но почти видимо, снежная пудра вилась в свете фонаря и вечерами зажигались жёлтые окна домов. Иногда всё это казалось сказкой, далёкой и несбыточной, вспомнившейся для того, чтобы подивиться несдержанности своей фантазии.
Иногда же, когда среди сугробов возникали вдруг высокие гудящие столбы – линии электропередачи, прорезавшие степь, – или в отдалении показывалась маленькая деревенька, или вдруг – о боже! неужели? – на снегу появлялся какой-нибудь полностью городской предмет вроде пустой бутылки, или даже широкий рекламный стенд, – столица была так близко-близко, казалось, ещё чуть-чуть – и в воздухе разольётся её дух и толщи снега начнут сникать и таять под тёплыми потоками, что дошли от города.
Тогда беспокойство овладевало ими. В тревоге они поднимали головы кверху, как бы принюхиваясь, в тщетных попытках уловить приближение города, в напрасных стараниях обнаружить то, что ещё не появилось. Но Ринордийск дразнился, маячил даже не сам, а вуалью своей тени, прозрачной вуалью, заполнявшей воздух; и обманывал, не давался, не выходил к ним. Только проталины тут и там говорили: «Рядом! Вы чувствуете? Совсем рядом!»
Хотелось вскочить и бежать туда, но кордоны стояли недвижно и строго. С первого взгляда казалось, что их нет, но стоило отдалиться вглубь степи, чтобы непременно наткнуться на них. Они следили: незаметно и постоянно.
Однажды, когда воздух особенно напоминал городской, когда и сам ландшафт сменился чем-то смутно знакомым, почти привычным, что они узнали бы безоговорочно, к ним подошёл Эрлин. День уже подходил к концу, поэтому они сбились все вместе у деревянной сараюшки, немного встревожено, немного беспомощно и совсем бездеятельно.
– А знаете, где мы? – спросил Эрлин. Вернее, предварил вопросом собственное заявление: конечно же, ему было известно, что они не знают.
Они безмолвно уставились на него, не отвечая даже «нет». Непонятно, как все, но Лунев, по крайней мере, не ответил, поскольку ему казалось, что он, существо нечеловеческое, такого права не имеет.
– Мы в Горенках, господа, – торжествующе произнёс Эрлин.
– Горенки? – они переглянулись. Очень знакомое название, даже слишком, неприлично знакомое: так нельзя просто. Каждый смутно припоминал, но молчал, считая, что, верно, ошибся.
– Ну как же так? Горенки! – Эрлин неодобрительно покачал головой. – Неужели не знаете? С географией у вас проблемы, однако. Горенки, посёлок под столицей.
Рита вздрогнула и вперила в него немигающий взгляд. Лунев и Семён недоумённо переглянулись друг с другом.
– Да-да, господа, – совершенно удовлетворённо кивнул Эрлин. – Мы в сотне километров от Ринордийска.
Они окончательно замолкли, застыли, впали в ступор, не зная, как реагировать на подобное известие, что чувствовать и думать по этому поводу. (Разве это возможно? Разве это на самом деле? И – что же после этого?) Рита в онемевшем шоке сделала несколько неуверенных шагов – к Эрлину или туда, к Ринордийску. Взор её был устремлён вдаль, за горизонт.
– Да, фройляйн, совершенно верно, – Эрлин холодно улыбнулся. – Там находится ваш горячо любимый город, куда вы так рвётесь (правильно я понимаю, да?) Совсем близко, пара часов на поезде.
Степь, совершенно синяя в сумерках, молчала в унисон с ними, напряжённо хранила затишье по всей своей раскинувшейся широте. Эрлин небрежно оглянулся на окрестность и сказал скучающим тоном:
– Мы туда, правда, не поедем. День постоим здесь – и-и-и дальше, – указующий взмах руки, – в обратном направлении. На восток, – пояснил он с улыбкой.
Всё оборвалось – везде и сразу. Вмиг ухнуло в бездну. Карта, Лунев до тошнотворных мелочей увидел карту страны перед своими глазами, увидел, как по её цветной разлинованной поверхности прокладывается пунктирная линия – их путь, который прошли они за месяцы ссылки. С далёкого востока линия тянулась через всю страну, петляла запутанно и безалаберно, но неизменно приближалась к огромной красной точке на западе – так обозначался на карте Ринордийск. Подойдя, линия остановилась у самой точки, почти впритык, а потом развернулась, сделала петлю и медленно поползла обратно.
Поработившись этой грандиозной картиной, Лунев выпал было из их общей реальности, но тут Рита породила движение.
– Кира! – она вскрикнула, почти задохнувшись, шагнула к Эрлину. – Кира! – голос её бился крайней степенью ненависти, не имевшей конкретной цели.
– Вы хотите что-то сказать, фройляйн? – осведомился тот.
Она остановилась в шаге – в шаге от человека, которого, возможно, жаждала убить прямо сейчас, на месте.
– Ты не посмеешь, – произнесла она негромко, но твёрдо и отчётливо. – Даже ты, даже ты не имеешь права так поступить. Мы войдём в столицу.
– К сожалению, нет, – ответил Эрлин и развернулся, чтобы уйти.
Мгновение Рита оставалась на месте потом – вдруг, неожиданно для всех – бросилась на Эрлина с визгом:
– Убейся, тварь!
Она немного промахнулась и упала на снег. Лунев и Семён, застыв, без слов смотрели на неожиданную сцену спектакля, которая, нарушая все рамки, игралась перед ними.
Эрлин обернулся через плечо.
– Успокойся, истеричка, – сказал он.
Пока Рита продолжала полулежать на снегу, приподнявшись на руках и тяжело дыша, а Семён и Лунев всё ещё пребывали в плену у застывшего безмолвия, Эрлин ушёл, растворившись в синей мгле.
67.
Провал.
Всё сорвалось и упало в пустоту без дна. Будет ли ещё что-нибудь после?
Понимаемое и непонимаемое будто поменялись местами. Теперь всё было наоборот: он ясно видел всю ситуацию целиком, во всём её масштабе; то же, что перед глазами, померкло и почти исчезло. Он не видел ничего вокруг: только едва прорисованные очертания на сильно-сильно затемнённом фоне, да и не нужны они вовсе. Мысли его, мысленные образы – вот что сейчас поглощало его внимание. Мысли приобрели вдруг чёткость и яркость, чего не случалось очень давно, что бывало, казалось, вечность назад. Мысли сейчас были единственной реальностью, имеющей значение.
Он шёл, по привычке не натыкаясь ни на что, нет, ну чуть-чуть он всё-таки воспринимал, что вокруг, где-то совсем на заднем плане, и перемещение его со стороны могло сойти за разумное. Но это ничего не значило: пребывал он только в своих размышлениях.
Итак, всё. То движение, которому они подчинялись, идущее с самых первых дней ссылки, постоянное и, как уже казалось, имевшее тайный, скрываемый пока смысл, на самом деле не имело никакой конкретной цели. Просто месяцы они двигались с востока на запад (почему бы и нет), а теперь будут двигаться обратно – с запада на восток (опять же, почему бы и нет).
На самом деле они не приближались к Ринордийску, а просто пересекали страну. Только зачем-то решили, что их медленно возвращают в столицу таким странным петляющим путём.
И с чего только взяли?
А теперь всё. И дальше? И дальше?
Мысли, которые возникли теперь, в ответ на этот вопрос, были огромными, непомерно большими, они не помещались в голове полностью. Он мог рассмотреть их только по кусочкам, перебегая от края к краю, от одной половины к другой.
Это время… Это тягучее, без конца время. Минула уже вечность, и столько же ещё впереди, ещё одна целая вечность. И только беспрерывное медленное движение на протяжении всей вечности…
Он прекратил шаги. Остановился.
Всё. Степь всегда будет вокруг них. Неизбывно.
Лунев перевёл взгляд вовне, вернулся в реальность. Недоумённо оглянулся он вокруг: всё те же холмы, те же бараки невдалеке, тот же изрытый следами людей снег под ногами. Лунев почти не ушёл от того места, где провал застал его.
Кажется, начиналась метель. Ветер уже решительнее налетал, сильнее бил по снегу, и по белой поверхности степи вились тонкие змеи из подхваченных крупиц. Над горизонтом синее марево совсем помутнело и надвигалось, поглощая всё больше и больше свободного пространства.
Лунев стоял и смотрел на это, он мог ещё долго стоять и смотреть на это, он мог бесконечно стоять и смотреть на это, пока его не подтолкнут к чему-то другому. Бессмысленно и бесцельно созерцал он синюю в сумерках степь и вступающую в свои права стихию.
«Ну, на самом-то деле, это ничего, – попробовал он подумать. – Мы уже убедились, что совсем ничего, что жить можно и можно ещё и не так… За столько-то времени… Нет, ясно любому, что нет. Ринордийск… Он там, и бежать бы туда, добежать… Но невозможно, наверно. Тогда… что это всё значит? Ещё не конец, но и продолжения вроде нет, не может быть. Мы увидим? Ведь время… движется, оно не может остаться здесь?»
Мысли вновь тускнели, тяжелели, каменели и шли книзу, смотрящие на них глаза бессильно закрывались. Лунев стоял и смотрел на заснеженные пригорки невдалеке и дали у горизонта. Скоро будет отбой, вот уже и чёрные фигуры собираются вокруг бараков, надо будет вернуться, зайти в помещение и заснуть. Он развернулся, медленно поплёлся к баракам, которые уже скрывались во мгле. Да, лучше так. Забыть всё, что было сегодня. Выбросить из головы этот день.
Мимо него в сторону степи проскользнула лёгкая тень. Лунев развернулся вслед за ней. Это была…
– Ритка! – воскликнул он удивлённо. – Стой! Ты куда?
Фигура остановилась на мгновение. Рита, с решимостью глядя в небо над горизонтом, поплотнее обмотала вокруг шеи свой шарф.
– В Ринордийск, – сказала она непоколебимо, с полной верой в свои слова, затем быстро и бесшумно двинулась дальше.
Лунев вышел из оцепенения. Он рванулся за Ритой, даже сумел ухватить за руку.
– Ты с ума сошла? Там же кордоны! Тебя расстреляют нафиг.
– Пусть! – Рита вырвалась из его слабой хватки. – Я всё равно не живу!
Она пробежала немного, окинула взглядом мутневший горизонт – и снова двинулась вдаль, туда, где, без всякого сомнения, путь охраняли ряды людей в чёрной форме. Потому, потому только и нельзя в Ринордийск, она же знала прекрасно, не хуже Лунева.
– Рита! – предпринял он ещё одну попытку. Пусть же образумится!
– Нет! – бросила она, на секунду развернувшись. – Я не могу больше здесь оставаться. Ich kann nicht! Ich kann nicht!12 – с этими словами, кинутыми в синюю темноту, Рита обратилась в бег.
Лунев остался стоять на месте, смотря ей вслед. Рита исчезала вдали, теряясь в пелене надвигавшейся метели. Тысячи мелких снежинок кружились в беспорядочном танце и скрывали её от глаз Лунева.
– Сумасшедшая, – пробормотал он.
68.
– Надо уничтожить все копии, пока не поздно, – Зенкин переходил от стенки к стенке редисовской комнаты, прикидывая, что бы ещё сделать, дабы отвести беду. Чтобы как будто не было рукописей, ничего не было, время откатится назад…
– Все не получится, – с мрачным скептицизмом предупредил хозяин квартиры. Он, внешне спокойно, сидел в кресле рядом с большим красным телефоном на круглом столике. Аппарат молчал. Пока.
– Сколько получится! – Зенкин резко повернулся и нервно захлопал глазами. – Перезвонить всем, с кем мы можем связаться, и предупредить их…
Редисов с сомнением покачал головой.
– Что такое?
– Думаешь, телефоны не прослушиваются?
Зенкин потерянно окинул взглядом комнату. По всей видимости, эта мысль, хоть и настолько очевидная в общем контексте, сделалась для него открытием.
– Д-да, – медленно кивнул он. – Наверно, – и добавил тихо. – Говорят же, что Он всё слышит.
– Нас Он пока не услышал, судя по тому, что мы ещё здесь, – Редисов задумался. – Хотя не факт. Не исключено, что в эту самую минуту за нами уже едет чёрное авто.
Зенкин испуганно вытаращил глаза.
– Ты шутишь?
– Ничуть.
Они замерли, встретившись взглядами. Молчание, тяжёлое и беспросветное, повисло в комнате. Теперь всё серьёзно, серьёзнее, чем когда бы то ни было. Теперь уже не махнёшь рукой, не отшутишься с лёгким сердцем, наплевав на осторожность, не увильнёшь от ответа. Грозная действительность глядела на них в упор. Охота уже велась: за последнюю неделю прошёл шквал арестов среди столичной интеллигенции и богемы. Сомнений не оставалось: это начало массовой травли. Что же будет потом? Масштабы, до которых могло дойти в будущем, даже не хотелось представлять.
– Однако, если нас действительно ещё не услышали, надо срочно предпринимать меры, – Редисов быстро вскочил с кресла, нарушив иллюзию спокойствия. – Поговорить с теми, с кем можно связаться лично, без телефона. У кого из наших есть рукопись? Бобров, Гюрза, Адель… У Вивитова есть, не знаешь?
Зенкин подумал немного, развёл руками:
– Надо у него спросить. Я думаю, он надёжный человек…
– Положим.
Основывать всё на «положим» было невыносимо. А этот путь был единственным, который остался им: каждый вариант стал теперь неоднозначен, сомнителен, не проверен до конца, будто густой туман окутал их всех. Что за судьба такая, когда ничто не стоит надёжно, всё не закреплено и шатается, подвешенное за невидимые верёвочки; когда движешься осторожными мелкими шажками по узкой доске над бездной и не знаешь даже, имеет ли смысл твоя трижды осторожность: а вдруг верёвочки уже оборвались и вместе со всей доской ты летишь вниз?
– Ладно, пошли, – Редисов шагнул к входной двери, быстро накидывая куртку.
– Куда?
– Ко всем, о ком мы только что говорили, забирать копии рукописей, – он раздражённо уставился на Зенкина. – Или ты хочешь подождать, пока за нами в самом деле поедут?
– Нет-нет, – Зенкин быстро замотал головой. – Просто… я не думал, что пойдём сейчас. Ночь…
– Время не терпит! – Редисов почти сорвался, что бывало крайне редко у него. – Времени совсем нет! Ты это понимаешь?
Зенкин, и так уже вздрагивающий от любой тени после недавних новостей, поспешно согласился и устремился было за Редисовым. Но вдруг встал, как бы вспомнив о чём-то важном.
– Подожди. Мы всё про копии да про копии. А оригинал?
– Оригинал… у него, – притихшим голосом ответил Редисов.
– Его ведь тоже надо уничтожить.
(Ещё один очевидный пункт, который они почему-то пропустили. Вот так всегда и бывает, и все катастрофы случаются не из-за того, что не смогли чего-то сделать, а потому, что не учли. Не все ходы проверили. Не все цепочки просмотрели. И сколько ещё пунктов было ими пропущено, м?)
Забыв о своём намерении обогнать время, Редисов прислонился к двери и задумался.
– В квартире есть кто-нибудь? – спросил он.
– Его жена.
– Её не арестовали? – удивился Редисов (он примерно представлял манеру ведения дел политических преступников).
– Нет, – также удивился Зенкин (он не понимал, зачем арестовывать жену Лунева, если обвиняется только он сам).
– Странно… Но ладно. Ты её знаешь?
– Лично нет. Видел, может, пару раз.
– Хорошо… С ней надо было связаться в первую очередь. Ещё при аресте Лунева. Как это мы не подумали? – а думали ли они тогда о чём-нибудь, трезво и по-человечески?
– Мне кажется, она поговорит с нами, – сказал Зенкин. – Она добрая женщина, насколько я слышал… Если мы нормально объясним, что нам нужно… В общем, надо зайти и к ней тоже.
– Зайдём. Но днём, – уточнил Редисов.
– Угу.
Всё-таки ночью им вряд ли откроет дверь даже такая добрая женщина, как Мария Лунева. Времена не те. Щедрой доли подозрительности хватит даже на самых доверчивых и беспечных. И днём-то убедить впустить в квартиру двух незнакомых людей будет не так легко, возможно. Может, и совсем нелегко.
Они опять засуетились, открывая дверь. Редисов ещё раз освежил в памяти список:
– Так, значит, Бобров, Гюрза, Адель, Хассель, Плишманов, Сюрткин… Кто ещё? Вивитов, возможно…
– У фройляйн должно было остаться, – вдруг вспомнил Зенкин и резко замолчал. Они оба замолчали, будто наткнулись на труп, на окровавленное место преступления. На то, чего запрещено касаться.
– Мы… зайдём, – пробормотал Редисов.
Они вышли – в февраль и ночь.
69.
Раненым зверем воя, фройляйн Рита ползала по изрытому снегу, по рыхлым сыпучим сугробам, всюду натыкаясь на чёрные сапоги охранников и приклады их ружей.
– Да убейте вы меня уже! – просила она.
– Сама! Сама! – отвечали ей со смехом. Их смех – отовсюду, со всех сторон, есть ли в мире хоть что-то ещё, кроме этого мерзкого убийственного звука?
В неё не стреляли, нет, к ней даже не прикоснулись ни разу. Её просто не пускали.
До Ринордийска оставалось рукой подать. Ещё немного – и она была бы там. И здесь, на самой границе, ей просто перекрыли путь.
Почему? Почему?!
Она предполагала, что наткнётся на кордоны, допускала даже, что так или иначе их встретит. Что бы должны были сделать охранники при подобной встрече? Естественно, пресечь попытку к бегству, для того они и поставлены на страже! И Рита полагала, что сделают они это самым простым и кардинальным способом: расстреляют её на месте. Но это! Кто дал право им так поступать? Как додумались они, как рассчитали самое уязвимое её место?
Тыкаясь в сугробы, она ползла направо и налево, по кругу, в тысячи разных сторон. Но всюду ей перекрывали путь, всюду возникали люди в чёрной форме. Они не прикасались к ней и отпрыгивали, если она подбиралась слишком близко, но одновременно и не давали проходу: они перебегали с места на место, мгновенно сменяя друг друга на позициях, но неизменно сохраняя непрерывную замкнутую линию вокруг Риты.
Ей не быть в Ринордийске – никогда! Сквозь чёрную линию кордонов не прорваться. И даже не убиться об неё.
Почему, почему они просто смеются и отступают в сторону, почему они не поднимут свои ружья и не выстрелят? Им ведь нет никакого смысла, никакой пользы от этого.
Что за бессмысленная жестокость? Что за упорство маньяка?
Неужели они, как вампиры, питаются чужой волей, когда она изломана?
Рита давно оставила попытки приподняться: её силы истекали, она едва уже передвигалась по глубоким рытвинам и осыпающимся под её руками сугробам. Пламя свечи проигрывало борьбу со стихией, свеча гасла, гасла…
Она билась об снег в последнем бессилии, скребла его руками и еле ползла к чёрным фигурам. Им нет никакого резона… Никакого… Не надо возвращать её обратно на стоянку, гораздо проще, ведь гораздо, гораздо проще… Почему?.. Почему просто не убить? Это же так легко…
– Ну, убейте, убейте… – твердила она почти уже нечленораздельно, тыкаясь в сугробы и глотая снег, набивающийся в бессмысленно открытый рот. Под её дыханием и ладонями белая крупа обращалась в бегущую воду, скользкую и мокрую. А вокруг по-прежнему смеялись люди в чёрной форме, по-прежнему опущены были приклады их ружей, по-прежнему длилась бесцельная забава ради забавы.
Потеряв всякое представление о месте и времени происходящего, не видя уже и не слыша почти ничего, Рита из последних сил ползала по узкому пятачку между охранниками и тихо подвывала. Чёрное забытьё и агония почти настигли её.
Из ниоткуда вдруг появился Эрлин. Он проскользнул между охранниками, изящно, как всегда, подхватил Риту под руку.
– Не валяйтесь на снегу, фройляйн. Простудитесь.
70.
В деревянном бараке, где светила слабо тлеющая лучина, на соломенном настиле в забытьи металась фройляйн Рита. Она умирала.
Лунев стоял у её изголовья. Он положил руки на плечи Риты и придерживал её, сам точно не зная, для чего. Где-то в углу, в темноте маленького помещения находился Семён: его тихое бурчание порой доходило до слуха Лунева, но оставалось лишь на периферии его сознания. Всё внимание его было устремлено на Риту.
Сюда, в барак, её втащил Кирилл Эрлин. Рита была уже в полуобморочном состоянии, она безвольно обвисала на руке Эрлина, запрокидывая голову и бормоча что-то бессвязное. Эрлин со словами «Держите вашу красотку» передал им Риту и ушёл.
Это случилось час или два тому назад, и до сих пор агония не кончалась, до сих пор Рита билась на ложе, то затихая, то снова начиная метаться. Казалось, это длилось уже целую вечность, и двое свидетелей могли только безмолвно наблюдать, пока медленно догорала лучина, а за тонкими стенами протяжно выла синяя вьюга.
Фройляйн Рита исполняла свой последний танец. Судороги пробегали по её телу, которое выгибалось и падало обратно, руки извивались и производили замысловатые пассы, бредовый шёпот «Собой!.. Собой!..» срывался с губ. Иногда Рита затихала, и тогда казалось, что она потеряла сознание, потом судороги возобновлялись, снова слышалось «Собой, собой!..» – и снова пассы руками.
Казалось, все эти движения не были хаотичны, казалось, они подчиняются рисунку какого-то странного невиданного танца, призванного запечатлеть то, что не скажешь словами.
Вьюга выла за дверью, печальная и суровая метель, вой её не прекращался. В тусклом свете бледное лицо Риты резко очерчивалось, что придавало ей несомненное сходство с каким-нибудь драматическим персонажем. Рита опять забилась – так сильно, что свалилась бы на пол, не придерживай Лунев её за плечи. Изгиб, другой, напряжённое застывание – нет, она упала обратно на солому и на какое-то время перестала метаться, только тяжёлое дыхание вырывалось из горла.
Иногда в наборе несвязных звуков её бреда слышалось что-то немецкое, вроде «Ich bin nicht tot, nein, ich bin nicht tot!»13 или «Du darfst nicht!»14, но чаще всего – вновь и вновь, как девиз и катехизис: «Под пули – но собой, собой!»
Бесконечно долго. Это длится уже вечно, неужели столько же впереди? Казалось, эти метания, дрожание пересохших губ, это тяжёлое дыхание и бредовый шёпот никогда не прекратятся, и вечно будет тлеть лучина последним огнём, и вечно – плакать вьюга за деревянными стенами. Два безмолвных свидетеля навсегда замрут, созерцая танец-агонию.
Лунев был почти уверен в этом. Исхода он не видел – никакого. Какой может быть исход? Какое продолжение?
Веки Риты дёрнулись, она уронила голову набок, прижавшись щекой к жёсткому ложу, судорожно мотнула головой, опустила на другую сторону. На миг неподвижна, она дышала открытым ртом и ничего больше не шептала, как будто её силы истощились полностью. Но нет – опять поворот головы, резкий выдох, всё тело выгнулось, встав дугой, напряглось до предела – снова опало.
Танец никак не мог завершиться. Ещё не всё.
Ещё несколько пассов руками – отчаянных, энергичных. Рита вновь забилась, силясь вырваться из рук, которые её удерживали. Упала на ложе. Теперь она металась совсем слабо, вновь и вновь ударяясь о настил, скорее из-за остаточных спазмов мышц.
– Собой… Со… – тело её вытянулось в струну, замерло в предельном напряжении. Потом разом обмякло. Рита выдохнула и замерла без движения.
Минута. Две.
Движение больше не возобновлялось. Побелевшее лицо застыло, похожее на восковую маску.
Ещё тишина. Тишина и тишина.
– Отмучилась, – тихо произнёс Семён.
Лунев по-прежнему стоял у изголовья, не шевелясь.
Он не верил, что она умерла.
